— Товарищи! — рубанул ладонью спертый воздух актового зала Козлов. — Пришла пора действовать! Отечество в опасности!
— Ты че, Володь, бухой, что ли? — поинтересовался кто-то с первого ряда.
— Да, ладно, не мешай, пусть говорит, — возразили со второго.
— Да хули ж параноиков слушать? — возмутился еще кто-то из скептиков.
— Нет, он не параноик. Он изменник, — встрепенулся ободренный полемикой, возникшей в зале, Колдуновский. Он, прикованный наручниками к стулу, сидел на сцене на всеобщем обозрении. Адам Северьянович кашлянул и возвысил голос: — Граждане демократической России, мы должны немедленно подавить этот безумный путч в зародыше.
— Аааа, гнида! — яростно выкрикнул Козлов и, понимая, что от его решимости сейчас зависит судьба страны и Комитета, почти не целясь, прострелил Колдуновскому коленную чашечку.
Тот отчаянно завизжал, а офицеры в зале повскакали с мест и стали с разной степенью сноровки выхватывать табельные стволы. Но целиться они принялись вопреки ожиданиям корчащегося правозащитника не только в путчиста, но и в него самого, и друг в друга. То есть картина, представшая с высоты сцены взору Козлова, живо напомнила ему фрагмент одного из любимых им в юности фильмов — «Бешеные псы». Только была она не в пример масштабней.
— Товарищи, — снова рубанул он изо всех сил, — вспомните о присяге, о чести офицерской, о России, о родине. Только ведь мы можем спасти ее, мать нашу.
— Володька, слезай на хуй, демагог! — не выдержал начальник его отдела, до предела коррумпированный генерал Обломов.
Но стоявший поблизости молоденький лейтенант, так и оставшийся Козлову незнакомым (поскольку через минуту погиб), отважно выстрелил «оборотню в погонах» прямо в разорванный матерной бранью рот. И пошла потеха. Грохот выстрелов слился в оглушительную канонаду. Офицеры, прячась за спинками кресел, палили кто с испугу наугад, кто, старательно выцеливая, в недругов своих или государственных. Вскоре перестрелка расплескалась по коридорам и кабинетам.
Козлов было думал приковать к себе Колдуновского и сохранить его в качестве заложника. Но тут же понял, что, фактически одноногий, тот ему будет серьезной обузой, и с досады пристрелил. «А и к лучшему это, с другой стороны, — подумалось тут же. — Коллегам теперь ясно — обратного пути нет. Демократы за него теперь всех нас в говно втопчут».
Как-то сама собой вокруг него сложилась боевая группа из сотоварищей, близких по взглядам, и некоторых, недавно еще колеблющихся. Однако острый запах пороха заставил их внезапно и травматично осознать себя российскими офицерами, а не прислужниками западных наймитов. Впрочем, последних оказалось на Лубянке гораздо больше. Другое дело, что умирать здесь и сейчас за хрен собачий у них не было никакого желания. Соответственно никаких устойчивых групп из них не получилось. Ошалело озираясь, изменнически настроенные офицеры по одному выскакивали из овеянного зловещими легендами здания и разбегались кто куда.
Козлов и его братья по оружию их не преследовали и даже не стреляли вслед. Они сохранили вдобавок к горячим сердцам холодные головы, а потому немедленно сгрудились здесь же, в зале, для экстренного военного совета.
— Товарищи, — в который уже раз воодушевленно провозгласил Козлов, — свершилось!
И тут же осекся, силы враз оставили его. Чудовищное нервное напряжение последних часов, когда он один за другим «сжигал за спиной корабли», не могло не сказаться. Но чекисты бережно подхватили его под руки и тут же дружно решили, что выход у них один — надо создавать эскадроны смерти.
В самом деле, прежде чем обращаться к населению с каким-никаким воззванием, необходимо было произвести зачистку столицы. Не массовую пока, разумеется, а точечную — требовалось срочно истребить, пока они не поняли, что к чему, наиболее зловредных врагов народа. Захват неизвестными Германцева и прочих «футболистов» был им в этой связи только на руку. Власть демократов и без их участия была фактически обезглавлена.
Подвиг Гульнары остался безвестным. Китайские спецназовцы перетонули все до единого. А Боря, уж конечно, никак не был заинтересован сообщать кому-то о собственном вопиющем косяке. Партизаны между тем сумели в своем тайном убежище перегруппироваться и собраться с мыслями. Юра даже разработал план, который в случае успешного его осуществления мог радикально поколебать баланс сил, если не мировой, то уж региональный точно.
Котелков был, конечно, невеликий стратег. Но порой у него случались реальные озарения. Одним из них он и поделился с сотоварищами, сидя на болоте.
— Надо нам отсюда выбираться, а то что-то странное кругом творится. Весна вон ни с того ни с сего нагрянула, — констатировал он.
— Знамо дело, — сурово согласился партизан Кривых, да и прочие бойцы закивали головами.
Юрий понимал, что не все его товарищи сумели оправиться от шока, вызванного гибелью лучших из лучших бойцов в ходе неравного боя в Томске. Однако поредевший отряд сохранял боеспособность и, очевидно, мог наносить кинжальные удары в спины многочисленным врагам родины. Кроме того, он не исключал вероятность того, что кто-то из таких же, как они, несломленных патриотов уже перешел к активным действиям.
Лишенные какой-либо связи с внешним миром, заныкавшиеся в своем болотном приюте «котелковцы» просто обязаны были вновь заявить о себе. В противном случае их позицию вполне можно было расценить как предательскую.
И партизаны дружно выступили в поход. Курс они взяли не назад, в омраченную для них трагедиями Томскую область, а вперед — в некогда кузницу научных кадров — Новосибирскую. Но Юру интересовали не доценты с кандидатами, которые еще, может, не вконец вымерли, он вел своих бойцов к ракетным шахтам, взятым в прошлом году под контроль американскими коммандос. Зная наверняка, что противник радикально превосходит их в живой силе и технике, он руководствовался впитанным им с молоком матери принципом — смелость города берет. Но и не только им.
Генерал Шуршалин завещал Юре секретные карты стратегических объектов, обильно рассыпанных по просторам Руси. Пока Котелков по афганским горам бегал, они дожидались его возвращения в надежном схроне. Зато теперь он ими вовсю руководствовался. Поэтому партизаны обрушились на врага, как это и принято у народных мстителей, словно снег на голову.
Американцы не успели ни поднять тревогу, ни даже толком открыть огонь. Всех до одного почти беззвучно перекололи беспощадные «котелковцы». И уже спустя каких-то полчаса после начала атаки Юра оказался в самом что ни на есть центре управления ракетами. Размещался он в бункере на многометровой глубине, надежно предохранявшей его от ракетных ударов прежде вероятных, а теперь абсолютно очевидных противников.
Командир отер со лба пот и кровь. И, довольный, ощупал взглядом хитроумные пульты, таившие в себе угрозу массового уничтожения. Котелков ласково погладил зловещую красную кнопку и, озорно улыбнувшись, бросил через плечо товарищам:
— А что, ебанем-ка, пожалуй, по Пекину?
Иосиф во весь опор мчался по самой кромке бездонного ущелья. От резвого скакуна во все стороны летели крупные хлопья пены, но он только гикал и пришпоривал. К тому же время от времени он палил из двух наганов разом. Эхо шарахалось о крутые горные склоны и вызывало местами камнепады. А всадник все несся и несся, охваченный буйным и страшным весельем.
Нет, никто не гнался за ним. И сам он никого не преследовал. Просто в груди его, мучительно требуя выхода, пульсировала и клокотала кипучая и могучая воля к власти. Он забирался все выше и выше, все круче и уже становилась тропа. И конь пал наконец, хрипя и вращая глазами. Иосиф замысловато по-грузински выругался и пристрелил его. Дальше он помчался безлошадным, но по-прежнему стреляя куда ни попадя. Нередко пули его сражали наповал медлительных горных орлов, то и дело выплывавших из-за туч, теснившихся вокруг штурмуемой им вершины. Он перепрыгивал через трупы и бежал дальше.
Вскоре, однако, пришлось ползти и карабкаться. Но это не смутило Иосифа. И он, ломая ногти и зубы (ими он пытался вгрызаться во встречные уступы), взбирался к сияющей высоте. И достиг ее в итоге. Там мраморный и суровый одиноко вздымался Ленин. Он протянул Иосифу руку, и тот не сробел пожатья каменной его десницы.
Ильич ухмыльнулся и принялся раскручивать его, присев и сгруппировавшись, как заправский метатель молота. Крутил долго, поэтому взлетел Сталин высоко и помчался уже ракетой среди холодных и страшных звезд к иным тревожным мирам.
Палач проснулся от тяжкого удара монастырского колокола. Поэтому не успел узнать, что было целью Сталина в этом полете. Лоб Федора был в холодном поту. Он уже вторую ночь видел совершенно безумные сны о сущности тотальной власти. Позавчера он стал свидетелем разгрома Хазарии князем Святославом, а потом, почему-то сразу же — его гибели. Особенно подробно он разглядел, как из черепа зачинателя Русской империи потом пили что-то хмельное замочившие его степняки.
А накануне он наблюдал за разгромом вольного Новгорода опричным войском Иоанна Васильевича Грозного. Дикие казни даже его, бывалого «пса войны» в прошлом, заставляли иногда содрогаться. Впрочем, в снах нередко привычные вроде вещи предстают в своем подлинном, беспощадном свете. В результате всего увиденного Палач впал в глухую задумчивость и даже вторые сутки никого не убивал. Только и делал, что искал причину и смысл этих, явно неспроста, видений. И вот снова здорово. Да к тому же так беспримерно иносказательно.
При последнем ударе колокола он трижды осенил себя крестным знамением и раскрыл наугад Библию. В книге Деяний апостолов Палач тут же и обнаружил пламенеющие для него в тот момент строки: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».