А я разглядел, как от трупа поднимается Ягайло с окровавленным ртом и бездумными глазами.
Звук сирены умолк. Я обернулся и увидел, как убегает спецназ в скафандрах. А в следующий момент женщины по всей площади начали подниматься, и в голове у меня снова оказалось пусто.
А потом я понял, что жога Ягайло надо сжечь. Его надо уничтожить, жог слишком опасен, он не должен существовать, и для этого я взял какие-то обрывки тряпок и понес их на помост.
Меня снова толкали, трогали, кто-то даже гладил.
Наверху, вокруг одного из столбов, собрали кучу деревяшек из разломанных поддонов, штакетника, выломанных из самого помоста.
Я помогал женщинам укладывать дрова, а потом – приковывать себя к столбу. В какой-то момент я неожиданно понял, что надо не просто сжечь жога Ягайло, но еще и то, что жог Ягайло – это я. А значит, сжечь надо именно меня и прямо сейчас, пока не случилось непоправимого.
Неожиданно выяснилось, что этот столб рассчитан на женщину – а значит, выше, чем нужно, и меня надо подтолкнуть кверху, чтобы закрепить в оковах. Мне подсовывали под ноги деревяшки, я вставал на них и тянулся все выше и выше.
И когда моя мать среди расступившейся толпы принесла факел, я едва не заплакал от умиления – мама всегда и все делала так вовремя, так продуманно!
И только одна мысль грызла меня, мешая наслаждаться справедливым возмездием. Если я жог Ягайло – то откуда у меня мать? У жогов нет матерей!
Я хотел спросить об этом у мамы, но она уже была совсем рядом, она смотрела на меня с такой любовью и печалью, а в руках у нее был огонь, свежий, яркий, чистый, благостный огонь, готовый уже стереть меня с полотна этого мира, запятнанного моим присутствием.
Выстрел снова прочистил мне голову.
На этот раз я почувствовал дикую боль в вывернутых руках, на которых висел, и в ребрах, и под ребрами. Мать стояла совсем рядом, она смотрела не на меня.
Я глянул туда же.
Там, прижимая Ягайло к груди, выл около поддонов дядя.
– Вгршш, – сказала мать, оборачиваясь ко мне.
– Не понимаю, – просипел я, постаравшись ускорить речь хоть немного.
– УмерМелкийГад, – сказала мать, затем повернулась ко мне спиной и рявкнула: – СнимитеУжеМоегоСына!
И то, что она сказала это на общей, чтобы я понял, показало: мать не так уж и зла на меня.
Когда меня снимали, я потерял сознание.
Надо мной мерно пошатывался потолок, рядом бормотали на женской речи – высоко, непонятно, быстро.
Я почему-то ждал боли по всему телу, но ее не было. Попробовал привстать – не смог. Попробовал поворочаться – получил не очень болезненную, но обидную пощечину.
Скосив глаза направо, обнаружил там коренастую низшую с заячьей губой, в серой облегающей футболке с пятнами пота под мышками и лиловых лосинах. В левой руке у нее была странная изогнутая игла, правой она держала меня, видимо, ниже колена, а во рту у нее был зажат пучок каких-то кусков то ли проволоки, то ли щетины.
На вид я бы дал ей лет тридцать, но с низшими очень легко промахнуться, мы как-то взяли в журнал корректора, и я был уверен, что ей под сорок, а потом оказалось – двадцать три, просто полная и неухоженная, что, впрочем, для низших не редкость.
Ехали в чем-то вроде автобуса. Сам я, видимо, был привязан к койке – точнее, к каталке, так как мое ложе чуть покачивалось в такт движению. Причем зафиксировали меня и по ногам, и по рукам, и по груди, и даже лоб перетягивало чем-то упругим.
– Где я? – просипел я на мужской, низкой речи – даже не пытаясь ускориться и прекрасно зная, что меня не поймут.
Так и произошло. Низшая посмотрела на меня, криво усмехнулась, показала иглу, исказила лицо зловещей гримасой – как у злодея из дешевых фильмов – и склонилась над моими ногами.
Прислушавшись к ощущениям, я понял, что она что-то делает с моей левой икрой. Впрочем, ни боли, ни особого страха не было.
– Чем вы меня накачали? – Мой голос звучал незнакомо, и, еще не закончив фразу, я понял, что говорить бессмысленно: низшая не поймет моего медленного бормотания. – А, жогова жизнь…
Я лежал и смотрел вверх – надо мной, в метре с небольшим, слабо колыхался металлический потолок автобуса, выкрашенный в масляный черный цвет. Присмотревшись, я обнаружил, что на потолке через определенные промежутки темно-красным цветом проставлены то ли оттиски, то ли наклейки, настолько темные, что почти сливаются с потолком.
На какой-то момент у меня даже возникло ощущение, что это всего лишь моя фантазия, порождение мозга, реагирующего на то, чем меня накачали.
Но потом стало ясно, что это именно рисунок – точнее, эмблема. Некоторое время я не мог понять, что именно там изображено, тем более что свет был направлен на меня и потому потолок оказался в тени.
В конце концов я решил, что там нарисован древний ручной пулемет со щитком, а под ним – какие-то цифры, возможно «62».
На этом мои силы иссякли, и я щелчком ушел в забытье.
В следующий раз я очнулся, когда мою каталку везли уже по какому-то коридору.
– Очухался, болезный? – Надо мной склонилась морда низшего – мужчинки лет пятидесяти, с клочковатой седой бородой и устрашающего размера бровями. – Ничего, ничего, сейчас мы тебя определим.
Все вокруг было расписано восьминогими крылатыми конями, глазастыми грибами, мечами, из которых вырастали дубовые ветви, увитые плющом и прочим галлюциногенным бредом.
– У тебя торжокский говор, – сказал я.
– Ну так а мы где? – удивился мужичок. – Мужское общежитие при Торжокской академии искусств. Эй, не дергайся! Упадешь!
Тут я понял, что больше меня на каталке ничто не держит, – и действительно чуть не упал. Пут больше не было, я просто лежал. Понемногу возвращалась боль – ныли ребра, пульсировало огоньком в икре под правым коленом.
– Как я здесь оказался? – спросил я.
– Как, как… Бабы тебя привезли, из спецназа самообороновского. Они перед заданием к нам заезжают, пар спускают с парнями, а потом после задания еще раз. Я когда помоложе был… А, чего вспоминать! В общем, пару лет назад осечка у меня вышла, и все, больше меня не дергают, а если так посмотреть, то оно даже и спокойнее, хотя тогда знаешь как переживал?
– Подожди, подожди. – Я собрал мысли в кучу. – Хочешь сказать, они вас имеют? Чтобы на задании потом у них Блеска не было? А потом после задания снова сбрасывают возбуждение?
– Грубый ты. – Мужичок посмотрел на меня с неодобрением. – Вообще, все вы, высшие, вроде как умные, сильные. А на самом деле – мозги у вас работают не в ту сторону. У вас жизнь простая, вам бабу выдают, едва только стручок вставать начинает, ну и бабам вашим то же самое. А у нас посложнее, а детки рождаться должны, и если ты – баба, которая в спецназе служит, то Блеск во время операции ну никак не нужен. И что делать?
– И что? – уточнил я, хотя заранее понимал, что мне скажут.
– А то! То, то самое! Берем сложное и упрощаем! Есть спецназ, есть мужское общежитие! Сложили вместе, получили так, что всем хорошо! У нас некоторые парни влюбляются даже, ленты свои белые расшивают!
Я про белые ленты не понял, но приметил, что у моего собеседника на плече в серую рубаху вшита синяя лента. Причем сама рубаха была кружевной, с растительными узорами в виде цветов и листьев.
– Охолонись, – вспомнил я слово, которое когда-то слышал в Торжке же и которое мне тогда очень понравилось, но в родном дистрикте – в Твери – было совершенно не к месту. – Все понятно.
По взгляду на мужичка было видно, что охолоняться он не собирается и что внутри он все больше и больше распаляется, словно подбирает аргументы для меня – и когда подберет самые действенные, которыми сможет сжечь меня на месте, тогда и выскажет.
Тем временем мужичок вкатил мое ложе в какую-то конуру, метра два на пять, с запахом хлорки и остаточным – застарелого мужского пота. По обеим стенам тянулись узкие двухъярусные кровати, по две с каждой стороны, а у окна располагался небольшой, но явно крепкий деревянный стол.
– Слезай, – недружелюбно предложил мужичок.
– Меня Володя зовут. – Я решил, что надо все же как-то завязывать отношения.
– Нормальное имя, – мрачно ответил собеседник, показывая, что друзьями мы уже вряд ли станем.
Я спустил ноги с каталки – до пола было еще сантиметров тридцать, пришлось соскальзывать. И это оказалось больно – от простого, в общем-то, движения сразу заболели ребра, перехватило дыхание, а еще остро пронзило голень.
Не удержавшись на ногах, я скрючился на полу. Было больно, но, подтянув ноги к животу, я нашел положение, в котором стало почти нормально.
– Не выеживайся тут, все равно не поверю, – заявил мужичок.
На мне была длинная женская сорочка – под колени любой девке, мне она доставала до щиколоток. Когда я упал, сорочка задралась, и я обнаружил у себя на икре странную конструкцию – небольшую коробочку с алым светодиодом, от которой прямо в мышцу шел провод, выходил с другой стороны и обхватывал ногу под коленной чашечкой.
Место, где провод протыкал мышцу, болело.
– Есть нормальная одежда? – уточнил я, даже не пытаясь встать.
– Найдем что-нибудь.
Мужичок подошел ко мне, опустился на корточки, словно собираясь поднять меня – хотя куда ему, хилому? – но сам понял глупость намерения, встал и вышел из комнаты, вытаскивая за собой каталку.
Постанывая, я перевернулся на колени, оперся на ближайшие нары, с длинным «а-а-ах!» привстал и залез на ложе, тут же сворачиваясь в клубок в поисках положения, где ребра будут болеть не так сильно.
При этом лечь получилось лицом к стене, я даже и пытаться перевернуться обратно не стал.
Некоторое время ничего не происходило, и я начал проваливаться в какой-то муторный сон, в котором я почему-то должен был родиться еще раз, из недр гигантской статуи Неизвестной Матери. Я плавал там в вязкой гудронной жиже, и мне было хорошо, а снаружи раздавался неразборчивый голос мамы, которая явно собиралась вытащить меня из моего уютного состояния.