И конечно же, симпатичен председатель ревкома Чепурный, который «объезжая площадь уезда, убедился в личном уме каждого гражданина и упразднил административную помощь населению… Живой человек обучен своей судьбе еще в животе матери и не требует надзора». Он самоустранился. Исполком был распущен, так как «все уже было исполнено». Для того, чтобы учредить в Чевенгуре коммунизм, на городской площади собирают всю мелкую буржуазию и расстреливают ее, так как при живых еще «буржуях» коммунизм невозможен. Жуткая сцена расстрела полна двусмысленности. Исполнители и жертвы чуть ли не сотрудничают меж собой. В сцене этой не чувствуется ни осуждения, ни оправдания, Платонов отстраненно, отрешенно живописует ее, как стихийное явление, и непонятно, принимает ли он всё это как неизбежность классовой борьбы или отвергает как противоестественную бесчеловечность. Каждый волен прочесть ее и понять по-своему.
Чевенгурский самовольный коммунизм уничтожается карательным отрядом. Копёнкин, Пашинцев и другие гибнут в сражении, а Дванов отправляется в свои родные места и кончает с собой в том самом озере, в котором когда-то утопился его отец. Так заканчивается чевенгурская утопия, и конец ее с печалью описан Платоновым. Но сожалеет ли он о том, что чевенгурцы избрали такой нелепый утопичный путь, что они были так нетерпеливы и, не считаясь с обстоятельствами, спешили поскорее к коммунистическому раю, или же сама мечта о счастливой, бесконфликтной, безмятежной, безбедной жизни кажется ему утопией? Потому ли покончил с собой Дванов, что их попытка немедленно устроить новую жизнь не удалась, и, не желая больше ждать, предоставив другим исполнить эту задачу, он удалился к своему «мучающемуся» в смерти отцу? Или же его отчаяние гораздо глубже, универсальнее, безнадежнее? Воды озера сомкнулись над его головой и молча хранят тайну.
Влияние Платонова велико. Например, «Любимов» Синявского несомненно написан под влиянием «Чевенгура», и не без сознательной ассоциации с платоновским «Котлованом», возможно, сказано о позорном конце тихомировских преобразований в городе Любимове: «Мужик с угрюмым спокойствием, откровенно, у всех на виду, мочился в котлован с незаполненным бетонным фундаментом»[117].
Влияние Платонова – в духе, в подходе к жизненному материалу, в котором Платонов учит вскрывать глубинные пласты, но, конечно, и в языке. Сильное влияние Платонова ощущается в языке интересного самиздатовского прозаика Владимира Марамзина – то же стремление к лаконичной выразительности за счет грамматических неправильностей и необычного словоупотребления – а также в языке таких оригинальных молодых писателей, как Н. Боков и В. Губин. После Платонова нельзя уже писать как прежде, Платонов – это завоевание русской литературы, ее новый этап. Сегодняшний писатель поставлен в трудное положение, он не смеет уже опуститься ниже достигнутого однажды уровня.
VII. Сатира
Всякая тирания порождала всегда сатиру – как ответ мыслящих и не утративших внутреннего достоинства людей на насилие. В страшные годы сталинской диктатуры сатира приобрела единственную возможную в то время форму – форму передававшегося из уст в уста анекдота. Среди мрака и одичания лишь эти короткие остроумные анекдоты, как вспыхивающие искорки, свидетельствовали о том, что не всё еще умерло и кто-то живой есть там, в темноте.
Хорошо сказано об анекдотах у Синявского: «Лишь анекдот в недавние времена сохранял ту исключительную, спонтанную жизнестойкость, которая присуща искусству и знаменует что-то большее, чем свобода слова. Сколько на анекдот ни дави (за него в свое время давали и по пяти, и по десяти лет – “за язык”!), он от этих репрессий только набирается силы, причем – не силы злобы, но – юмора и просветления. Анекдоты в течение тридцатилетней ночи и до сих пор сияют, как звезды, в ночной черноте. Да еще доносилась с окраин России блатная песня. Два жанра русского фольклора пережили расцвет в двадцатом столетии – в самых безысходных условиях – и исполнили в некотором роде (когда ничего еще и не грезилось) миссию Самиздата, предполагающего ведь не один только факт публикации на пишущей машинке, но – и это важнее – идею преемственности, традиции, развития, когда один человек что-то скажет, напишет, а второй это сказанное подхватит и продолжит. Будущее русской литературы, если этому будущему суждено быть, вскормлено на анекдотах, подобно тому как Пушкин воспитался на нянюшкиных сказках. Анекдот в чистом виде демонстрирует чудо искусства, которому только на пользу дикость и ярость диктаторов…»[118].
И сегодня, в пору расцвета самиздата, анекдот продолжает свое неукротимое существование, только темы изменились. Раньше рассказывали анекдоты о Сталине, о колхозах, об
арестах и расстрелах (был даже анекдот об анекдоте: в тюремную камеру входит новичок. «За что посадили?» – спрашивают его заключенные. «За анекдот» – «Да ну! За какой? Расскажи!» Новичок рассказывает, и ему оформляют новое дело и дают дополнительный срок), сегодня же рассказывают анекдоты о Хрущеве, о Брежневе, о «растущем благосостоянии», о коммунизме, о марксизме и особенно много анекдотов о Ленине, целый цикл, так называемая «Лениниана», постоянно пополняемая.
Не могу удержаться от того, чтоб не пересказать здесь несколько.
На землю возвращается Карл Маркс и приходит на Московское телевидение с просьбой разрешить ему выступить. Ему отказывают: «у нас и так каждый день много передач о Марксе». Маркс настаивает, просит позволения сказать хоть несколько слов. Наконец ему уступают, но разрешают произнести лишь одну-единственную фразу. Маркс подходит к микрофону и говорит: «Пролетарии всех стран, простите меня!»
В магазин заходит старушка. Над пустыми полками лозунг: «Коммунизм – это изобилие!» Старушка вздыхает и говорит: «Ну ничего, голодуху пережили и изобилие тоже как-нибудь переживем».
Никсон и Брежнев совершают прогулку на вертолете в окрестностях Москвы. Брежнев кокетливо замечает: «Конечно, мы вас еще не догнали, но кое-чего все-таки достигли». Никсон (глядя на бараки и сараи с телевизионными антеннами на крышах): «Нет, господин Брежнев, вы не только догнали нас, но даже перегнали – у нас в свинюшниках еще телевизоры не установлены».
В родильный дом приходит комиссия, чтоб определить качество продукции. Все еврейские младенцы получают высшую оценку – отличное качество. Русские матери возмущены. Им отвечают: ведь еврейские младенцы идут на экспорт.
Брежнев говорит Косыгину: требуют, чтоб мы открыли границы, но боюсь, если мы позволим свободно выезжать, то в стране нас останется только двое. Косыгин спрашивает: «А второй кто?»
Если б собрать все анекдоты, то получилось бы много объемистых томов, и в томах этих нашли бы свое яркое отражение все сколько-нибудь значительные события и явления советской жизни, это была бы самая точная история советского государства. Николай Олин собрал некоторые, к сожалению далеко не лучшие, анекдоты в книжке «Говорит Радио Ереван» (Мюнхен: Логос, 1970).
Некоторые самиздатовские авторы обрабатывают это фольклорное творчество, пишут по мотивам анекдотов короткие рассказы. Таковы, например, два рассказа Н. Карагужина, помещенные в подпольном журнале «Феникс-66» – рассказ «Сталинская улыбка» о том, как Сталин велел арестовать жену своего личного секретаря Поскребышева и дал ему новую, и рассказ «Сталинское обаяние» о том, как молодая балерина на одном из приемов в Кремле была очарована Сталиным.
Подобных историй рассказывается множество, все они выдаются за достоверные, но степень их достоверности проверить, разумеется, невозможно. Впрочем, если почитать юбилейный сборник статей и воспоминаний о Сталине, выпущенный в 1940 году в честь его шестидесятилетия, особенно рассказ того самого Поскребышева или рассказ композитора А. Александрова, которые выглядят буквально как анекдоты (неспроста эта книга сегодня представляет собой исключительный раритет), то все эти истории выглядят вполне возможными и правдоподобными.
Близок к анекдоту жанр сатирической пародии. Большим успехом в России пользовалась, например, остроумная пародия известного литературного критика Зиновия Паперного «Чего же он кочет?» на роман сталиниста и ортодокса Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?» (1969 г.). Пародия эта стала поистине самиздатовским бестселлером и автор ее, Паперный, был исключен из партии. Кочетов в своем скандальном романе изобразил советскую оппозиционную интеллигенцию как сброд отщепенцев, предателей и мерзавцев, и даже итальянский коммунист Витторио Страда (в романе – Спада), долгое время живший в Москве, представлен как изменивший подлинному марксизму-ленинизму ренегат.
Паперный, остроумно пародируя казенный стиль Кочетова, зло высмеивает убожество и лживость этой книги, «более роялистской, чем сам король». Вторая остроумная пародия на эту книгу Кочетова – «Чего же ты хохочешь?» – приписывается С.С. Смирнову, она ходила в самиздате за подписью Смирнова, но скорее всего это всё же мистификация.
Не меньшим успехом пользовались и пародии-памфлеты Владимира Гусарова, особенно его памфлет «В защиту Фаддея Венедиктовича Булгарина», в котором пародируется аргументация и образ мышления советских ортодоксов и охранителей государственных интересов.
Сюда же следует отнести и памфлет Сугробова «Крепостная зависимость» о новом законе, по которому советским правительством берется огромный денежный выкуп с лиц, желающих эмигрировать из СССР.
Тонкой, умной иронии исполнена повесть Е. Кориной «Структуралисты», рассказывающая об убогой и удручающе бесплодной жизни советской академической интеллигенции. Мелочные интриги, смешные споры и склоки вокруг пустяковой статьи, борьба структуралистов и антиструктуралистов, которой заполнена вся жизнь этих «ученых мужей», – всё это оказывается пустым и ненужным, так как вопрос о том, печатать работу или не печатать, решают всё равно не они, а высшая партийная инстанция, которой подчинена вся жизнь и вся работа научной интеллигенции. В повести этой скорее не сатира, а мягкая ирония.