То же самое отношение к беспартийным как к людям второго сорта, как к несмышленышам, недостойным знать всю правду, – и в арестантском вагоне во время пересылки. А к арестантам, принадлежавшим ранее к другим политическим партиям (собственно, в живых остались уже лишь члены бывших социалистических партий), – непримиримая ненависть. К социалистке-революционерке Дерковской, например, сидящей в одной тюремной камере с коммунистами, – отношение как к «классовому врагу», и при виде мучений несчастной старухи одна лишь мысль: «Жалости нельзя поддаваться» (стр. ИЗ). Этот же кастовый душок, как ни странно, прорывается даже в словах самой Гинзбург, в предисловии к своей книге она говорит: «Я старалась всё запомнить в надежде рассказать тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать» (стр. 7). Оказывается, хорошие люди – это только коммунисты, и только коммунистам Гинзбург хочет рассказать правду о пережитом!
С большим талантом (ибо и автобиографический рассказ тоже требует писательского таланта) Гинзбург рассказала о своем аресте, о «конвейере», то есть непрерывном многосуточном допросе («они меняются, а я остаюсь всё та же. Семь суток без сна и еды», всё время на ногах, после долгой «стойки» адские боли в ногах); рассказала о жутких «бутырских ночах», о ночных пытках в Бутырской тюрьме: «Не один, а множество криков и стонов истязуемых людей ворвались сразу в открытое окно камеры… Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими… Третьим слоем в этой “симфонии” были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и что-то неуловимое, леденящее кровь» (стр. 160). Немка Клара, «побывавшая в гестапо, уверяла, что орудия пыток безусловно вывезены из гитлеровской Германии» (стр. 160) и что «тут не обошлось без освоения опыта. Чувствуется единый стиль» (стр. 157). А позже, в лагере, Катя Ротмистровская, увидев номер газеты «Правда» с полным текстом очередной речи Гитлера и с «весьма уважительными комментариями», а также с фотографией Молотова и Риббентропа, замечает: «Чудесный семейный портрет» (стр. 378). Катю расстреливают за «антисоветскую агитацию» в бараке.
Вокруг мемуаров Гинзбург было много споров среди русских интеллигентов. Одни считали, что Гинзбург сохранила веру в «подлинный коммунизм» потому, что всё ею пережитое воспринималось ею лишь как искажение марксизма-ленинизма и отклонение от верного пути, что она, в силу своей ограниченности, не сумела проанализировать свой опыт и увидеть логическую закономерность всего случившегося, другие считали, что преданность коммунистическим идеям у Гинзбург – просто слепая, бессознательная и вполне естественная защитная реакция, защитное приспособление психики, сформировавшейся в определенном духе и избегающей гибельной ломки и мучительной переоценки ценностей. Внимательный анализ книги Гинзбург показывает, однако, что дело обстоит несколько сложнее.
Гинзбург вовсе не осталась такой твердокаменной и ортодоксальной, как кажется, сознание этой женщины, сформировавшейся в среде партийных «аппаратчиков», в результате трагического опыта претерпело глубокие изменения, хотя сама Гинзбург не отдает себе в этом отчет до конца и продолжает повторять стандартные советские штампы. «Уж если демагогические навыки, привитые мне всем воспитанием, пустили в моем сознании такие глубокие корни, что я не могу сейчас дать самостоятельного анализа положения в стране и партии, то буду руководствоваться просто голосом совести… не верить никаким софизмам, оправдывающим ложь и братоубийство» (стр. 78), – размышляет Гинзбург в тюрьме. И это – уже отступление от советской коммунистической доктрины, в которой нет места такому понятию, как совесть, и вся мораль которой сводится к утверждениям: «если враг не сдается, его уничтожают» и «кто не с нами, тот против нас». (Ленин в свое время сформулировал это еще более кратко: морально то, что полезно диктатуре пролетариата. Совесть же он назвал «буржуазным предрассудком».)
«Много раз за восемнадцать долгих лет наших “страстей” мне приходилось быть наедине с подошедшей совсем вплотную Смертью… Каждый раз – всё тот же леденящий ужас и судорожные поиски выхода… И каждый раз возникало какое-то спасительное стечение обстоятельств, на первый взгляд абсолютно случайное, а по сути – закономерное проявление того Великого Добра, которое, несмотря ни на что, правит миром» (стр. 426). «Страсти», «Добро» с большой буквы – это далеко не марксистские термины. Продолжая называть себя коммунисткой, Гинзбург на самом деле незаметно для себя превратилась в «стихийную» христианку. Во время этапа в Магадан, в страшном пароходном трюме, в нечеловеческих условиях, среди хрипов и стонов умирающих, сама тяжело больная, в полубреду, почти в предсмертных муках Гинзбург вдруг начинает молиться. Слова молитвы помимо воли рвутся из ее груди: «Господи, ну подожди до Магадана! Пожалуйста, Господи, молю Тебя… Я хочу лежать в земле, а не в воде, я – человек. А Ты ведь сам сказал: “Из земли взят и в землю”»… (стр. 369).
А дальше уже не слова, а дела. В магаданский лагерь, где находилась Гинзбург, пришел из тайги этап, «люди, отработанные на приисках, живой человеческий шлак», люди, уже негодные для работы и пришедшие умирать. Среди этих измученных полуживых людей вдруг оказался майор Елыпин, следователь, допрашивавший в свое время Гинзбург и мучивший ее голодом (он ставил перед голодной женщиной вкусные блюда и предлагал ей подписать показания). И теперь, встретив его умирающим от голода, Евгения Гинзбург отдает ему свой хлеб. Этим христианским жестом заканчивается ее эволюция и окончательный уход из того мира, где единственной реакцией на страдания инакомыслящих оказывается правило: «жалости нельзя поддаваться». Продолжая твердить слова о верности марксизму-ленинизму, Гинзбург на самом деле давно уже перестала быть марксисткой-ленинисткой. (Обсуждение вопроса о совместимости или несовместимости марксизма с христианством увело бы нас слишком далеко от темы, но несовместимость христианства с Лениным, предложившим – письмо в Политбюро 19 февраля 1922 г. – расстреливать священников всех подряд и в как можно большем количестве, во всяком случае, не подлежит сомнению.)
Очень интересно сопоставить с мемуарами коммунистки Гинзбург мемуары антикоммунистки Екатерины Олицкой, тем более, что Олицкая в силу странного стечения обстоятельств в какой-то момент оказалась рядом с Гинзбург в одном арестантском вагоне по пути в концлагерь на Дальний Восток и описывает тех же самых заключенных-коммунисток, что и Гинзбург. Характеристика коммунисток Олицкой беспощадна и зла. Она описывает эпизод, о котором умалчивает Гинзбург: на одной из остановок конвоир согласился купить заключенным зеленого лука, и все женщины передали ему деньги, у кого сколько было. Олицкой поручили разделить принесенный конвоиром лук, она разделила весь лук на равные кучки. Поднялся ропот, оказывается, заключенные хотели, чтобы лук был разделен пропорционально собранным деньгам (а у кого не было денег, не давать вовсе). «Сперва я не поняла, – пишет Олицкая. – Потом растерялась. Всего, кажется, я могла ждать от заключенных со мной каких ни каких, а все-таки коммунисток, но этого! Кажется, на глазах у меня даже выступили слезы… Я злилась, что из-за этого паршивого лука плачу. Только чтобы справиться со слезами, я стала гневно говорить о том, как раньше жили в тюрьмах социалисты: как делились каждой крошкой, как не считались с тем, чьи деньги, и учитывали больных и ослабевших»[143].
Олицкая – дочь народовольца, и сама она и ее муж были членами партии социалистов-революционеров. Первый раз Олицкая была арестована в 1924 году за намерение издавать подпольную студенческую газету и затем почти всё время до смерти Сталина (около 30 лет) провела в тюрьмах, концлагерях и ссылках. Книга «Мои воспоминания» Олицкой представляет собой ценнейший исторический документ, ибо Олицкая – одна из тех очень немногих выживших людей, кто помнит еще лагеря 20-х годов. В книге Олицкой – подробное описание Соловецкого концлагеря, куда были отправлены Лениным социалисты-революционеры, социал-демократы, анархисты и избежавшие еще расстрелов представители других, не социалистических партий. Олицкая рассказывает о расстреле политзаключенных социалистов в Соловецком лагере 19 декабря 1923 года, о судебном процессе над эсерами 1922 года, на который ей удалось попасть и который мало чем отличается от позднейших сталинских политических процессов; о чистках среди студентов и профессоров «по классовому принципу» в 20-е годы.
Воспоминания Олицкой – это волнующий рассказ о драматической и мало кому известной судьбе партии социалистов-революционеров, партии, получившей наибольшее число голосов на свободных выборах в Учредительное Собрание в 1917 году и постепенно уничтоженной в концлагерях. Об этом уничтожении, о глухой, безнадежной, неведомой борьбе эсеров в тюремных стенах за свои права политических заключенных, права, завоеванные эсерами в царских тюрьмах и теперь отнятые большевиками, о героических массовых голодовках эсеров, об их сплоченности, солидарности и об их медленной гибели в этой неравной борьбе Олицкая рассказывает обстоятельно, любовно, с сознанием своего долга – долга последнего свидетеля. «Почему все они должны были погибнуть, а я одна выжила, не умеющая даже толком рассказать о них?» (т. 2, стр. 64) – восклицает она с болью и горечью.
Некоторые интересные детали лагерной жизни можно узнать также из мемуаров К. Вадот «В женском рабочем лагере» и особенно – из талантливых «Воспоминаний» Ольги Адамовой, многие годы проведшей в разных концлагерях, с горечью рассказывающей об этом опыте, о своем полном разочаровании в коммунизме как идеологии и общественной системе и предвосхищающей некоторые обобщающие выводы А. Солженицына о том, что концлагеря и массовый террор – это закономерный плод большевизма.
О порядках и условиях жизни в колониях для малолетних преступников рассказывает в своей книге «Детство в тюрьме»