«Обильные слезы заливали мое лицо, и я их не вытирала, я не стыдилась их, ибо это всё, что уложилось в несколько страниц журнала, моё, кровное моё…» «Я счастлив. Повесть подтверждает великую истину несовместимости искусства и лжи. После появления такой повести <…> ни один прохвост не сможет обелить необелимое». «Чувство счастья, которое испытываешь, читая, трудно передать словами. Счастье – странно звучит рядом с содержанием написанного, но именно им я наполнилась от правды, от соков земли, от давно невиданной настоящей человечности, от того, что вступила в недра большого ума и таланта, от того, что есть изумительный человек, который всё знает, всё понял». «Книга заставила нас с особенной радостью почувствовать – жива Россия! Жива! После долгого мертвящего оцепенения жива! <…> Связь времен восстановлена – нить, связующая нашу литературу с Чеховым и Толстым». «Повесть для меня и мне подобных – последняя надежда на то, что есть где-то правда, что еще не сгинула она, не зачахла до смерти». «Спасибо за твой великий подвиг, спасибо от всей души. Ничего тебе не жалко отдать, ничего». «В пятый раз прочитал про Матрену. Сами Вы тот человек, без которого не стояла бы земля наша. И от этого так хочется в пояс, по-русски, низко-низко поклониться Вам за всю нашу землю, за всех русских людей». «Чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию Вы». «Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество».
«Ваша жизнь уже не принадлежит Вам одному. Ведь Вы даже не понимаете, вероятно, кто Вы и кем Вы стали для нас». Один лишь Лев Толстой в прошлом имел такой вес в обществе.
На Западе первые работы Солженицына были встречены с восторгом левой интеллигенцией, давно уже испытывавшей неловкость и стыд за серость и убожество литературы в первой стране социализма. Солженицына они восприняли как мужественного и смелого борца за «социализм с человеческим лицом». Велико было затем их разочарование, и злобная неприязнь сменила первые наивные восторги. Случай с Солженицыным показывает, до какой степени западная интеллигенция далека от понимания процессов, происходящих внутри советского общества.
Замечательный пример искаженного толкования, более того, прочтения наоборот, «наизнанку», произведений Солженицына дает Витторио Страда[190]. В каторжном рабском труде заключенных он видит «образ построения социализма» (I’immagine della costruzione del socialismo), потому лишь, что Шухов выполняет работу споро и охотно, и совершенно не замечает того, что неиспорченный, наивный человек от земли, крестьянин Шухов работает споро и охотно не потому, что он строит некий мифический социализм, а потому, что он в первобытной своей наивности «так устроен по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтобы зря не гинули[191]». Работа для него, трудового человека – это способ забыться, это единственный способ в лагере почувствовать еще себя живым человеком, а не вещью за номером «Щ-854». И совсем анекдотически звучат итоговые умозаключения Страды, основывающиеся на этом многозначительном отрывке из Солженицына: «К вахте сходятся пять дорог. <…> Если по этим всем дорогам да застраивать улицы, так не иначе на месте этой вахты и шмона в будущем городе будет главная площадь. И как теперь объекты со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться» (стр. 89). Совершенно явная и очевидная для каждого русского издевка Страдой остается незамеченной и наоборот воспринимается им как апофеоз Истории, неуклонно шагающей к социализму, и как выражение «внутренней социальности» (1’intrinseca socialita), не разрушенной в людях безумием «культа».
Вся страна превращена в огромный концлагерь, говорит нам здесь Солженицын, лагерь, в котором сидит Шухов, – это крошечный кусочек советского мира, в котором, как в фокусе, собраны черты, присущие этому миру, а принципы этого мира доведены до окончательного логического завершения. По дорогам, по которым сегодня к шмону шагают колонны заключенных, завтра будут шагать колонны «вольняшек», принудительно сгоняемых на демонстрации с лозунгами, заранее утвержденными высшим начальством и согласованными «с Москвой», сгоняемых для духовного «шмона», для проверки их лояльности и покорности начальству.
Эти мысли Солженицыным выражены не раз и в других произведениях, но наиболее ясно и четко – в «Архипелаге ГУ-Лаг»: «Что была та страна, которая десятками лет таскала в себе Архипелаг? Наша страна постепенно вся была отравлена ядами Архипелага. И избудет ли их когда-нибудь – Бог весть. Сумеем ли и посмеем ли описать всю мерзость, в которой мы жили (недалекую, впрочем, и от сегодняшней), <…> попробуем коротко перечислить те признаки “вольной” жизни, которые определялись соседством Архипелага или составляли единый с ним стиль. Постоянный страх, прикрепленность, скрытность, недоверчивость, всеобщее незнание, стукачество, предательство как форма существования, растление, ложь как форма существования, жестокость, рабская психология»[192].
Эта всеобщая скрытность и недоверие, страх и ложь разрушили всякую «внутреннюю социальность» в обществе, где предатель был признан образцом «социального поведения» и национальным героем (Павлик Морозов), от социальности не осталось и следа; если и сохранилось еще что-то, что противостояло небывалой разобщенности и отчужденности людей (да и то не всегда, как показывает пример того же Павлика Морозова), так это древние узы крови, темный (и благословенный) инстинкт рода. «В годы всеобщего недоверия и продажности кровное родство дает уже ту первую надежность, что этот человек не подослан, не приставлен, но путь его к тебе – естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с кровным родственником, хоть и темным», – размышляет Иннокентий Володин в «Круге первом»[193].
Попытки сделать из Солженицына социалиста продолжались на Западе и после выхода за границей его романов «Раковый корпус» и «В круге первом» (этот последний вышел на Западе в «облегченном», сокращенном виде, в таком виде, в каком он предлагался Солженицыным в редакцию «Нового мира» – 87 глав; полная редакция романа – 96 глав – до сих пор не издана). Они показывают, что западная интеллигенция даже не представляет себе, до какой степени страшный полувековой опыт России оттолкнул русские умы не только от марксизма-ленинизма, но и от всякого социализма вообще. (Достаточно вспомнить последние выступления академика А. Сахарова или почитать недавнюю работу академика И. Шафаревича «Социализм»[194], в которой он доказывает, что социализм не есть нечто новое и исключительно присущее нашему времени, а, напротив, является одной из универсальных сил, действующих на протяжении всей истории человечества, и есть не что иное, как проявление инстинкта смерти. Другие самиздатовские авторы рассматривают социализм как общественную энтропию, как упрощение и обеднение всей жизни, как монополизацию всей жизненной энергии и, следовательно, ее затухание, третьи, наконец, говорят о том, что утопическое стремление построить совершенное общество путем насилия логически приводит к противоположному результату: к созданию ада на земле вместо земного рая.)
Впрочем, повод к тому, чтобы считать его социалистом, дал и сам Солженицын: в «Раковом корпусе» (написанном в спешке, со специальной целью смягчить резкую прямоту «Круга первого», выиграть время и напечатать еще хоть что-то в «Новом мире») Шулубин говорит о «нравственном социализме» как об идеале, к которому должно стремится общество. Но тут же в завуалированной форме и опровергается идеал Шулубина ссылкой на Владимира Соловьева как якобы на сторонника такого нравственного социализма, тогда как всякому, кто помнит классическое произведение русской философии – монументальную книгу Соловьева «Оправдание добра», ясно, что Соловьев не только не был сторонником социализма, но, напротив, доказывал несовместимость социализма с построением общества на нравственных основаниях:
«Отличительный характер человеческого общества (от общества муравьев и прочих общественных животных) состоит в том, что каждый человек, как таковой, есть нравственное существо, или лицо, имеющее независимо от своей общественной полезности безусловное достоинство. <…> Никаких самостоятельных экономических законов, никакой экономической необходимости нет и быть не может, потому что явления хозяйственного порядка мыслимы только как деятельности человека, – существа нравственного и способного подчинять все свои действия мотивам чистого добра». «Диаметральная противоположность между социализмом и христианством <…> лежит в нравственном отношении к богатым…» «Господствующее положение в социализме достается началу материальному, ему всецело подчиняется область отношений экономических <…>, которая затем признается главною, основною, единственно реальною, всеопределяющею в жизни человечества. В этом пункте исчезает внутреннее различие между социализмом и враждебною ему буржуазною экономией». «Для истинного решения так называемого “социального вопроса” прежде всего следует признать, что норма экономических отношений заключается не в них самих, а что они подлежат общей нравственной норме, как особая область ее приложения»[195].
Таким образом, «нравственный социализм» Шулубина есть нонсенс, contradictio in adj ecto[196], ибо нравственное построение общества означает, что нравственность ставится на первое место, предшествует всему другому и доминирует надо всем остальным, социализм же означает, что социализация (то есть экономика и государственное устройство) ставится на первое место и предшествует всему иному. Солженицын, прикрывшись спасительным словом «социализм», тщетно пытался еще раз высказаться в легальной советской печати, донести близкие ему мысли: «Явить миру такое общество, в котором все отношения,