Через несколько минут – время как раз достаточное для того, чтобы снять пальто и надеть халаты – меня пригласили в кабинет невропатолога. Женщина и молодой человек, оба в белых халатах, сидели за столом.
– Садитесь, пожалуйста, – сказала женщина и указала на стул, который стоял перед столом и был почему-то привязан к нему за ножку веревкой. – Вы подавали заявление о выезде за границу?
– Какое это имеет отношение к моему здоровью? – спросил я.
Такого контрвопроса она не ожидала и опешила, не находя, что сказать.
– Ведь вы врач, не так ли? Почему же я должен отвечать вам на такой вопрос? – сказал я.
– Потому что психиатра должно интересовать всё, что касается вашей жизни, – ответила она. – Вы обращались когда-нибудь раньше к психиатру?
– Нет.
– Вы служили в армии?
– Нет, не служил. Я проходил военную подготовку будучи студентом Университета.
– Скажите, как вы себя чувствуете, какое у вас настроение? Плохое, да?
– Нет, я бы не сказал, что плохое. Настроение у меня сейчас спокойное и ровное.
– Почему же вы хотели уехать за границу? Подумайте только, вам уже тридцать семь лет, а вы еще до сих пор не женаты! Вам тридцать семь лет, а у вас ни кола, ни двора своего. У вас высшее образование, а вы работаете почтальоном на телеграфе. Ну представьте себе, вот я, врач, вдруг пошла бы работать санитаркой, на что это было бы похоже?
– А если бы вас не принимали на работу врачом, что бы вы тогда делали? – спросил я.
– Вы считаете, что вас уволили с вашей работы за то, что вы написали заявление?
– Да, я так считаю.
Она промолчала.
– Ну, а как у вас настроение сейчас, поганое, не так ли? – снова спросила она. Ей непременно хотелось, чтобы я сказал, что у меня плохое настроение. Я, разумеется, этого не сказал.
– Вы совершенно неприспособленный к жизни человек, – продолжала она, – а еще хотели уехать за границу. Если вы здесь устроиться не можете, там бы вы вообще погибли. Вы знаете, что такое капиталистическая действительность! Вы бы там не смогли жить.
– Очень может быть. Но чтобы сравнивать, нужно иметь возможность попробовать. А раз такой возможности у меня нет, нечего об этом и говорить.
– Как это так, бросить свою страну и уехать?! Вы понимаете, что это ненормально? Вы ненормальный человек.
– По-вашему, всякий, кто уезжает из своей страны ненормален? В таком случае вам придется признать ненормальным, например, Ленина. Ведь он уехал из России.
Она промолчала.
– Расскажите мне о своих взглядах.
– Говорить с вами об этом я считаю бессмысленным, – сказал я.
– Что вас привлекает за границей?
– Хотя бы уже одно то, что там человек может ехать куда ему угодно, и его за это не вызывают на допрос к психиатру.
Я посмотрел на нее с нескрываемой ненавистью. Она долго молча наблюдала за мной, потом сказала:
– Идите, и подождите там.
Я вышел и снова стал ждать в коридоре. Теперь мне было всё ясно. Всего лишь несколько недель назад меня вызывали на допрос в КГБ, где я отказался дать показания об «Инициативной группе по защите прав человека в СССР», членом которой я был и репрессии против которой начались сразу же после опубликования на Западе обращения в ООН. Заявление же о выезде из СССР я подал еще в 1964 году, долгое время власти пытались его просто игнорировать, когда же я стал заявлять о своем праве уехать всё громче и настойчивее, они меня начали преследовать как тунеядца, так как я не состоял на штатной государственной службе, а жил литературным трудом (делал переводы, писал небольшие рецензии и т. п., большего мне не позволяли). Но когда я устроился на работу почтальоном, эта возможность привлечь меня к суду как тунеядца отпала. Допрашивавшая меня женщина, разумеется, всё это знала и ее соболезнования по поводу моей неустроенности и ее недоумение были не чем иным, как чистейшим садизмом. Непосредственным поводом для этого вызова к психиатру было, конечно, не то мое давнее заявление, а наше недавнее обращение в ООН.
Я ждал в коридоре довольно долго. Наконец появился военком, он дал мне бланк анкеты и чистый лист бумаги и попросил заполнить анкету и написать автобиографию. Я написал и пошел к нему. В комнате кроме него находился молодой человек, присутствовавший при допросе (женщины уже не было), и председатель медкомиссии.
– Вот что, Юрий Владимирович, вы знаете хорошо итальянский язык. И французский тоже. Мы хотим послать вас в заграничную командировку, как переводчика куда-нибудь. Например, в Египет. Не возражаете?
Я усмехнулся.
– Ни в какую заграничную командировку меня не пустят.
– Не беспокойтесь, если военкомат попросит, то пустят.
– Действительно, вы – молодой парень, почему бы не проехаться, не посмотреть мир? – поддакнул председатель медкомиссии.
Оба они говорили фальшивыми голосами, как незадачливые дилетанты на любительской сцене, и мне стало стыдно, что я должен участвовать в такой дешевой комедии.
– Только нужно подъехать тут еще в одно место, показаться врачу, – сказал военком.
– Жаль только машины сейчас нет, – подал свою реплику председатель медкомиссии.
– Как нет? – вел свою партию военком. Он изобразил удивление так, как его изображают все плохие актеры. – Да возьмите мою и быстренько смотайтесь туда и обратно.
– Пойдем, – сказал молодой человек.
Мы вышли в вестибюль. Гардеробщик отказался выдать мне мое пальто:
– Велено не давать.
Но молодой человек сказал, что он меня сопровождает и распорядился выдать мне пальто. Мы вышли на улицу. У дверей стоял другой молодой человек с не менее характерной внешностью. Наверно, если бы я вздумал бежать, он схватил бы меня здесь. Они оба подвели меня к машине – зеленому военному газику – и, пропустив меня вперед, сели затем сами с двух сторон. Машина тронулась. Мы поехали по Люсиновской, выехали на Загородное шоссе и потом, когда остановились на минутку перед железными воротами, ожидая, пока их откроют, я успел прочесть рядом с воротами табличку: «Психиатрическая больница им. Кащенко».
Мы подъехали к приемному покою. Один из молодых людей провел меня внутрь и сразу же ушел. Двери захлопнулись за моей спиной, щелкнул замок.
– Садитесь сюда, – сказала мне черноглазая женщина в белом халате, указав на кресло с высокой спинкой. Я сел и за моей спиной сразу же выросли два дюжих санитара, выжидая, не прикажут ли меня хватать за руки. Я чувствовал на своей спине их взгляды – ощущение не из приятных.
Появилась другая женщина, видимо, подчинявшаяся первой: держалась она не с таким апломбом как первая. Она раскрыла толстую книгу и стала записывать туда сведения обо мне: фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы и т. д.
– Просили вам выделить место получше, положить вас в хорошую палату, – сказала первая женщина.
– Я не собираюсь ложиться ни в хорошую палату, ни в плохую, – сказал я. – Мне военком сказал, что я должен просто подъехать на несколько минут показаться врачу.
– Военком не решает, сколько времени должно длиться обследование.
– А мое слово здесь что-нибудь значит?
– Нет. На вас выписана путевка районным психиатром. Вам придется здесь остаться.
– На какой срок?
– Не меньше чем на две недели.
– Но я не нуждаюсь ни в каком обследовании и не хочу ложиться в больницу. Какое вы имеете право держать меня здесь насильно?
– Вы подавали заявление о выезде за границу? – спросила она вместо ответа.
– Это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы с вами говорим, и я не буду отвечать на этот вопрос.
Она посмотрела на меня с неприязнью и я понял, что, если бы даже от нее зависело выпустить меня отсюда или нет, она бы меня ни за что не выпустила.
– Кто полномочен распорядиться о том, чтобы меня отсюда выпустили? – спросил я.
– Старший врач.
– Я хочу говорить с ним.
– Для этого нужно пройти в отделение, а мы туда не пускаем в своей одежде. Вам нужно переодеться. (Это была слишком наивная уловка – достаточно накинуть сверху белый халат, чтобы пройти в любое отделение любой больницы).
– Юрий Владимирович, – мягко увещевала меня другая, – давайте лучше я запишу сначала все данные о вас.
Она говорила с терпеливой снисходительностью, так, как разговаривают с капризными детьми или с тяжело больными.
Она, видимо, искренне верила в то, что я болен. Я представил себе, сколько раз в день она, должно быть, наблюдает подобные сцены и как она, должно быть, привыкла видеть эти последние беспомощные судороги людей, не желающих расставаться со свободой.
Я попросил лист чистой бумаги и написал заявление на имя старшего врача. (Собственно, имени я так и не узнал, женщина сказала, что она его не помнит! Приемы типично кагебешные, хоть она и в белом халате. И чистой бумаги она мне тоже не дала: сунула клочок с какими-то зачеркнутыми пометками и кляксами). Я указал в заявлении, что меня обманом завезли в больницу и требовал, чтобы меня либо немедленно выпустили, либо ясно объявили по какому праву меня насильно задерживают.
– Пока не получу ответа, – сказал я, – я не разденусь и не пройду в больницу.
– Хорошо, отвезите его в отделение прямо так, в пальто, – сказала женщина санитарам.
Два санитара усадили меня в санитарный фургон и мы поехали по огромной территории больницы в 5-е буйное отделение. И здесь то же, едва я ступил в вестибюль, дверь за моей спиной захлопнулась на замок. Все двери здесь были на замке, у каждого санитара свой ключ.
Меня ввели в небольшой коридор, тускло освещенный двумя матовыми лампами – день был пасмурный и, если бы не эти лампы, то здесь было бы совсем темно. Три окна с левой стороны коридора выходили в маленький внутренний дворик, с двух сторон ограниченный зданиями, а с двух других обнесенный высоким сплошным забором из бетонных плит. На окнах решетки, выкрашенные белой краской. С правой стороны коридора две двери вели в две небольшие палаты, тесно уставленные койками. По обеим сторонам коридора вдоль стен тоже стояли кровати. В нос мне ударил тяжелый запах. Такого зловония мне не приходилось встречать еще ни в одной из больниц. Неужели мне придется дышать этим смрадом? – подумал я в отчаянии.