Я взобрался на подоконник, открыл форточку и сквозь решетку прокричал друзьям самое необходимое. Упомянул, конечно, и о возможности уколов инсулина. Они заверили меня, что немедленно начнут действовать. Потом я узнал, что в тот же день кто-то из них встретился со знакомыми иностранными журналистами. Мой случай получил огласку. Если не ошибаюсь, о нем стало известно также генеральному секретарю Европейского объединения писателей Джанкарло Вигорелли, с которым я виделся однажды здесь в Москве.
Через несколько дней весь медперсонал вдруг переполошился – в отделение пришел главный врач больницы. Он быстро прошел по коридору, бросив общее «здравствуйте, товарищи», заглянул в процедурную и скрылся во врачебном кабинете. Через несколько минут туда позвали меня. Главный врач спросил меня, как я себя здесь чувствую. Был очень любезен и заботлив. Когда я вышел из кабинета, удивленные санитарки стали осаждать меня вопросами: почему меня вызывали и зачем. Что же я за важная птица такая, если мною персонально занимается сам главный врач больницы! Но я не хотел откровенничать с ними: все они были простые и добрые женщины, но в их обязанности входило давать отчет о том, как ведет себя больной и что он говорит.
Прошел вторник, но профессор не пришел смотреть меня. Медленно тянулись дни один за другим, а профессор всё не появлялся. Неподвижная жизнь в небольшом запертом помещении и отсутствие свежего воздуха (за всё время, что я находился в больнице, санитары выводили нас погулять во внутренний огороженный дворик всего четыре раза) действовали расслабляюще. Непрерывный шум: больные всё время громко разговаривали, кричали, гремели костяшками домино, иногда дрались между собой – не давал ни минуты покоя. Самые беспокойные из больных не переставали шуметь часов до одиннадцати-двенадцати ночи, и в пять-шесть утра начинали шуметь снова.
Всю ночь горевшие лампы тоже мешали заснуть. Мне удавалось поспать всего часов пять-шесть. Я чувствовал, что слабею с каждым днем. Ноги подкашивались от слабости. Сказывалось, конечно, еще и то, что я жил в постоянной тревоге, ожидая всё новых неприятностей (вроде инсулина) и совершенно не зная, что меня ждет в будущем.
Как-то вечером санитарка натирала паркет в коридоре и во врачебном кабинете. Я вызвался ей помочь. Я зашел в кабинет и, растирая пол щеткой, стал внимательно осматривать всё вокруг, надеясь подсмотреть что-нибудь для меня интересное. Но все бумаги были спрятаны в столы и заперты на ключ. На стене над умывальником висело большое зеркало. Я заглянул в него и впервые за много дней увидел, как я выгляжу: осунувшееся, пожелтевшее лицо, обросшее густой щетиной. Типичный вид узника.
– Как у нас здесь душно и тесно, – пожаловался я как-то одной из санитарок.
– Эх, милок, это разве душно! Ты бы побыл вон там, – она показала на второй этаж, где помещались хронические больные, – тогда бы говорил. Палату, вот эту, там в семь утра запирают на весь день и все больные по коридору так и ходют стопочками. Потому что сесть негде. А народу там столько, что на ночь в столовой ставят тридцать раскладушек, и во всех проходах тоже – в коридоре, вот здесь и в палатах. А днем они вот прямо стопочками так и ходют по коридору, так и ходют.
Я представил себе эту фантастическую картину: по коридору, который всего метров пятнадцать длины и три ширины, целый день прохаживаются несколько десятков человек «стопочками»!
Вечером, после ужина, правда, отпирали дверь в зал – довольно большую комнату с четырьмя столами, за которыми больные играли в шашки, в домино или в шахматы. Я всегда первым устремлялся сюда, чтобы глотнуть хоть немного относительно свежего воздуха: целый день здесь почти никого не бывало, лишь врачи вызывали сюда по одному своих подопечных больных для бесед. Но минут через двадцать воздух в зале перемешивался с вонючим воздухом, идущим из коридора и палат, к тому же сюда сразу сбегались больные, и дышать здесь становилось так же трудно, как и в палате.
Телевизор, о котором упомянул в первый день Константин Максимович, находился в ремонте. Его заменяло другое развлечение: санитары извлекали из шкафа допотопный патефон и стопку старых заезжанных пластинок. Одна пластинка была особенно интересна: воронежский хор исполнял бравурно патриотическую песню сороковых годов, и удивительным было то, что иголку всякий раз заедало на слове Сталин. Если мембрану не подтолкнуть рукой, то пластинка продолжала до бесконечности крутиться на одном месте и хор гремел: Сталинсталинсталинсталинсталинсталинсталин… Эта пластинка служила источником своеобразного развлечения. Больные приглашали кого-нибудь из санитарок «послушать музыку» и заводили эту пластинку. Санитарка, послушав некоторое время это удручающе монотонное славословие мертвого вождя, наконец, не выдерживала и просила передвинуть иголку.
– А-а-а! Нервы не выдержали! – ликовали больные. – Ее тоже лечить надо. В палату ее, к больным. Снимайте с нее халат!
Когда телевизор принесли, наконец, после ремонта, все больные жадно сгрудились вокруг него, как изголодавшиеся по вестям с земли люди, заброшенные на какой-нибудь необитаемый остров. Это был старый телевизор с крохотным экраном. Он поработал минут двадцать и умолк. Его попробовали починить своими силами. Он заработал, но работал плохо: изображение мутнело, искажалось, исчезало совсем, потом появлялось испещренное полосами и т. д.
Ян сказал мне, что здесь, среди нас, есть еще один литератор – Женя с телестудии. Он познакомил меня с ним. Женя повздорил в ресторане с каким-то человеком и обругал его нецензурными словами. Человек оказался следователем прокуратуры и решил возбудить против Жени уголовное дело. Боясь, как бы дело это не кончилось для него очень плохо, Женя воспользовался тем, что однажды лежал уже в психиатрической больнице и сам пришел в Кащенко. Это был высокий молодой человек крепкого телосложения, с веселыми голубыми глазами и рыжей бородой. Бороду он отрастил уже здесь, в больнице, отказываясь бриться. Мудрость этого решения я постиг позже, когда через неделю пришла парикмахерша брить нас. Она должна была быстро побрить здесь около ста человек и успеть еще в другое отделение. Когда она поспешными размашистыми движениями стала тупой безопасной бритвой снимать с моих щек недельную щетину, мне показалось, что вместе с щетиной она снимает и всю кожу.
Женя обычно с благодушной улыбкой, лениво, вразвалочку, этаким увальнем, прохаживался по коридору и, казалось, чувствовал себя вполне уютно за решетками Кащенко.
– Юра, вы меня удивляете, – говорил он, развалясь на своей койке и выкуривая одну сигарету за другой. – Мне дико видеть человека, который имеет убеждения и придерживается каких-то принципов. В наше время, когда всё так меняется… – он взглянул мне в лицо и расхохотался. – Вижу, вижу, о чем вы думаете: «Вот типичный представитель советской интеллигенции. Циничная продажная сволочь». Так ведь? Ха-ха-ха!.. Нет, серьезно, о каких принципах может идти речь, когда приходится рвать кусок друг у друга из глотки? Ведь что такое современный автор? Вы видели этих современных авторов? У них вид боксеров. Если вы его не пустите в эфир или не напечатаете, так он вам морду набьет. А вы, должен вам сказать, ведете себя совершенно неправильно. Нужно писать то, чего требует рынок. Конечно, приятнее писать то, что думаешь. Я понимаю. Ну, а если нельзя, почему бы не заняться просто литературным ремеслом. Ведь литература, сам литературный процесс – это, в конце концов, преодоление неких чисто технических трудностей. Вы знаете, как адски трудно писать интересно о том, что тебе не интересно. Сколько я на это потратил сил!.. А вы просто даете им топтать себя. Когда я услышал, что вы разносите телеграммы на почте, я чуть не заплакал. Честное слово! Ну вот хотите, я переделаю любой ваш рассказ так, что он пойдет? Я выверну его наизнанку, там, где черное, сделаю белое, мрачное станет веселым, конец сделаю началом, и он пойдет. Ей Богу! Не верите?..
– Вы думаете, что вы нормальный человек? Юра, вы заблуждаетесь, – говорил он в другой раз. – Все мы здесь ненормальные. Нормальных людей вообще не существует. Нормальный человек – это абстракция. Вот увидите, они найдут у вас тут тысячу болезней.
А когда я удивлялся тому, как легко и спокойно переносит он жизнь в Кащенко, он мне говорил:
– Чем развитее человек, чем он умнее, тем больше он понимает, что разница между свободой и несвободой в высшей степени относительна.
Но я не мог с ним согласиться. Я очень тяжело переносил неволю. И пребывание в Кащенко только укрепило мое давнее убеждение, что неволя – это худшее из зол, неволя – это самое худшее, что может случиться с человеком, неволя хуже нужды и лишений, хуже болезни, хуже любого несчастья.
В один из долгих кащенских вечеров Женя рассказал мне очень забавную историю о том, как американцы снимали в сотрудничестве с нашим телевидением документальный фильм «По Волге». Сотрудничество состояло в том, что наши изо всех сил старались помешать американцам снять что-нибудь неприглядное и для нас нежелательное. Американцы же со своей стороны старались изо всех сил обмануть своих советских сотрудников и снять именно что-нибудь «нежелательное». Разумеется, победа осталась за американцами, потому что нежелательного вокруг было столько, что стоило нацелить объектив наугад в любую точку, как получался нежелательный кадр. В окончательный вариант фильма вошел даже такой уникальный кадр: на экране показывается ссора на базаре, как вдруг объектив перекрывает чья-то пятерня. Голос диктора говорит: «А это рука нашего советского сотрудника, помогающего нам в нашей работе».
Был в 5-ом отделении и еще один представитель художественного мира – Володя, наркоман. «Художник с Мосфильма, а жена из бардака», – как он сам рекомендовался. «Привел мне раз приятель б…дь, я по пьянке и женился». Собирая вокруг себя слушателей, Володя с увлечением рассказывал о том, какими способами он любил свою жену-б…дь. Некоторые из этих способов он даже наглядно демонстрировал, производя соответствующие телодвижения и беря себе моделью кого-нибудь из слушателей. Таких способов, как он утверждал, они с женой практиковали около пятидесяти. Вот как выгодно иметь жену-б…дь, заключал он.