Замечательно предисловие к книге, написанное А. Колосовым (видимо, псевдоним)[294] и тайно пересланное из Советского Союза. В нем самиздатский автор с большой проницательностью анализирует те аспекты книги Бердяева, которые актуальны для нас и сегодня, и очень убедительно говорит об универсальном значении русского опыта и русского коммунизма. Настоящее издание книги Бердяева представляет собой первый перевод на итальянский этого произведения с русского подлинника. Как известно, работа Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» была издана сначала по-английски, в 1937 году, и тогда же она была переведена на итальянский с английского, но теперь то издание стало уже библиографической редкостью.
Вторая книга, вышедшая в серии «Русские пропилеи» – это «Переписка из двух углов» Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона. Книга эта, изданная в 1921 году еще тогда свободным издательством «Алконост» (на обложке читаем вызывающее: «Петербург 1921», а вовсе не Петроград) в количестве 2 тыс. экземпляров, сразу же вызвала огромный интерес в России и за границей, была переведена на многие языки. О ней высоко отзывались Мартин Бубер и Габриэль Марсель. Сегодня книга снова привлекает к себе интерес на Западе и в России, ибо она оказывается снова актуальной во всякую кризисную эпоху, когда со всей остротой ставится проблема соотношения культуры и свободы, культуры и веры. Очень квалифицированное предисловие написано Алексеем Рудневым (тоже, видимо, псевдоним).
Настоящее итальянское издание книги снабжено также интересным приложением: впервые публикуется большое письмо Вяч. Иванова французскому критику Шарлю Дю Бо. В 1931 году Шарль Дю Бо попросил Вяч. Иванова разъяснить, изменились ли за прошедшие после выхода «Переписки из двух углов» десять лет его взгляды на затронутые в книге вопросы. Иванов ответил критику очень интересным письмом, которое должно было быть опубликовано в итальянском издании «Переписки из двух углов» в 1932 году. Но по личному указанию Муссолини публикация эта была запрещена. Фашистский режим в то время стремился избегать всяких полемических высказываний в адрес советского режима. Запрещено было Иванову фашистскими властями также и преподавание русской литературы во Флорентийском университете, где ему собирались дать кафедру.
В серии «Русские пропилеи» готовятся к печати «Умозрение в красках» Евгения Трубецкого, «На весах Иова» Льва Шестова и «Христианство и классовая борьба» Николая Бердяева с интереснейшим предисловием Евгения Вагина, одного из основателей подпольного Всероссийского Социал-Христианского Союза Освобождения Народа, проведшего в лагерях восемь лет и недавно выехавшего на Запад.
Издательство «Матренин двор» в своей работе сталкивается с большими трудностями. Главная трудность – распространение. Молодой издательский кооператив не располагает средствами для широкой рекламы своих книг, нет у него и своей сети магазинов по всей стране, как у крупных издательств. При большой конкуренции, когда десятки издательств непрерывно наводняют книжный рынок массой новых книг, без рекламы и без широкой информации никому не известному издательству очень трудно найти своего читателя. Члены кооператива вложили все небольшие имевшиеся у них средства в издание первых книг, и только после продажи этих первых публикаций, вернув обратно вложенные деньги, они смогут приступить к печатанию других запланированных книг. Какое-то время, пока издательство не завоюет признание компетентных читательских кругов, ему придется вести суровую борьбу за существование. Но первые результаты обнадеживают: уже продано более половины тиража первых шести книг (а некоторые из этих книг распроданы полностью). Россия и русские проблемы (которые так или иначе оказываются и проблемами мировыми) вызывают сегодня большой интерес, и по-настоящему глубокое и интересное освещение этих проблем (а таким, судя по началу, будет лицо этого издательства), надеемся, будет оценено по достоинству.
Промежуточная литература и критерий подлинности[295]
Еще не смолкли споры о том, сколько ныне в России литератур – две или одна (спор беспредметный, спор о словах, ибо как это ни назови – двумя ли разными литературами или двумя направлениями внутри одной литературы, а бесспорным остается факт органической взаимной несовместимости Солженицына и Софронова), а некоторые западные критики сделали уже новое открытие: существует третья русская литература, не диссидентская и не советская, а промежуточная, нейтральная. Эти «промежуточные» писатели (Ю. Трифонов, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, Б. Можаев, В. Шукшин, В. Распутин, В. Тендряков и др., список варьируется в зависимости от вкусов критика) не славят советскую власть и мудрую партию, как советские писатели, и не обличают советский режим, как писатели-диссиденты, – а просто пишут хорошие книги. И не только хорошие, но и правдивые. При этом их в отличие от диссидентов (которые ведь тоже пишут правдиво) почему-то не только не сажают в сумасшедшие дома и лагеря, не только не преследуют и не высылают за границу, а напротив, осыпают всяческими милостями и допускают к привилегиям, которыми пользуется лишь высшая каста советского общества.
Даже до всякого знакомства с этой промежуточной литературой возникает сомнение: а возможно ли такое? Возможна ли нейтральная литература в идеократическом государстве, где вся атмосфера наэлектризована, пронизана положительными и отрицательными идеологическими зарядами? А отказ славить советский строй, этот «высший этап всемирной истории», этот поразительный плод «научной» марксистской теории, не есть ли уже проявление диссидентства? И как сильно должно быть отвращение к «грандиозным успехам» социализма, чтобы в условиях общеобязательного энтузиазма писатель уклонялся от обязанности ликовать?
Уж мы-то знаем, что многие из этих «нейтральных» в узком кругу ведут порой такие речи, что их можно прямым путем отправлять в Потьму по 70-й. И сколько раз уже эти нейтральные и промежуточные подводили западных критиков: только они выстроят свою тонкую концепцию творчества прогрессивного и талантливого советского писателя, как вдруг этот прогрессивный и талантливый бежит за границу, развязывает язык и начинает говорить и писать такое, что со всей срочностью его приходится переквалифицировать в реакционера и бесталанного. Но вся закулисная, внелитературная сторона не должна быть предметом рассмотрения в этой статье (и по мотивам методологическим, и по мотивам конспиративным), а потому мы ограничимся рассмотрением лишь литературных фактов, то есть книг, написанных этими «промежуточными».
Читателю, воспитанному в школе на Горбатове и Грибачеве, на Корнейчуке и Кочетове, действительно, есть от чего обомлеть. Открываешь, читаешь – и глазам своим не веришь, как это в советской типографии могло быть напечатано такое. У Бориса Можаева мы находим такие описания нищеты, что по сравнению с ними блекнут даже знаменитые радищевские (да ведь еще та нищета тенденциозно преувеличена, если верить Пушкину). Мы читаем также у него о сибирских рабочих, живущих в скотских условиях (мужчины и женщины вповалку в одном бараке, без бани, без магазина, работают по 12 часов в день, то и дело несчастные случаи на производстве). А в форме легкого фарса («История села Брёхово, написанная Петром Афанасьевичем Булкиным») ему удалось протащить в советскую печать такое изображение коррупции в колхозах, начальственного самодурства, головотяпства, бесчестности, лжи и крестьянской задавленности, бесправия, нищеты, какие можно встретить только в самиздате у Войновича или Лобаса.
Василий Шукшин рисует нам яркие жанровые сценки, довольно четко вырисовывается неприглядность и скука советских будней. Герои его, «типичные» советские люди, томятся чувством душевной неприкаянности и пустоты. Жизненная программа большинства выражается так: «если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче». Но и без дела вовсе еще тяжелее: «По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая…». Высшая жизненная удача – это когда «ив тюрьме не сидел, и в войну не укокошили». При попытках искать правды и справедливости натыкаешься на «стенку из людей». Высшая мудрость: «лишь бы день урвать, а там хоть трава не расти».
У Василия Белова – отлично выписанные русские характеры, очень интересные детали сегодняшнего деревенского быта и неподдельная (не «поэтическая») печаль, боль за гибнущую и страдающую Россию, скорбные размышления, столь несовместные с советскими идеологическими штампами: «добро, которое делают положительные герои, так часто оборачивается для людей самым жестоким злом… сила рождает одну жестокость и не способна родить добро… Все мы научились так изумительно оправдываться невозможностью рубить лес без щепы…». «Это примитивное деление (на классы) позволяет не думать о сложностях мира, о сложностях человеческого общества… Убить человека во имя идеи – раз плюнуть… Совесть, честь, сострадание – всё летит к чёртовой матери, остается одна борьба, борьба взаимоуничтожения, оставляющая за собой запустение и страх. Горе такому народу, гибель такой стране и нации!».
У Виктора Астафьева находим острую боль от варварского отношения к родной земле, реалистическое и страшное описание войны, а главное – пленяющую задушевность, пронзительную, поистине исповедальную искренность и несочиненную любовь к ближнему, доброту, душевную чистоту.
Валентин Распутин поражает оригинальностью таланта, четко выраженной писательской индивидуальностью, столь редкой сегодня не только в советской, но также и в промежуточной литературе, где доминирует описательство и все авторы, пишущие на сходную тему, похожи один на другого, как газетные репортеры. Его поэтический мир исполнен глубокого трагизма, и, если бы не частые композиционные просчеты, сбивающие напряжение, расслабляющие эту трагическую атмосферу, и не неровности, его, пожалуй, можно было бы сме-