Нет, совсем другая страна вырисовывается из книг промежуточных писателей. Не уродливый общественный организм, подобного которому еще не производила история, а обыкновенное общество, похожее на все другие, с недостатками, конечно (а где их нет, недостатков?), но ничего страшного собой не представляющее. Именно в этом и состоит функция этой промежуточной литературы: замаскировать бездны.
Программа четко выражена в коротенькой фразе Юрия Трифонова. В своем интервью итальянскому телевидению он сказал недавно (как будто он действительно может давать интервью): «Конечно, в нашей стране есть еще много недостатков, и мы пишем о них». Всего лишь «недостатков»! И – «еще»! То есть эти мелочи («недостатки») постепенно преодолеваются. А главное, критика этих «недостатков» допустима, то есть в стране есть возможность открытых дискуссий. И это действует, потому что это правдоподобнее.
Книги А. Зиновьева, в которых советское общество изображается почти натуралистически, воспринимаются во всем мире как гротескные фантазии, как гиперболизированная сатира, а книги Трифонова или Абрамова – как реалистические. По тому, с какой готовностью западные коммунисты подхватили всю эту промежуточную литературу, как охотно они переводят, издают и пропагандируют эти книги, приглашают для публичных выступлений их авторов, можно заключить, что речь идет о тактике, совместно продуманной и согласованной с советскими правителями. И чутье у них безошибочное. Всё, мало-мальски возвышающееся над ползучим описательством, разрозненно регистрирующим лишь побочное, неглавное, сразу же оказывается неприемлемым. И не обязательно книги, поднимающие большие проблемы советского общества, а просто книги, в которых находит свое адекватное выражение советская жизнь в любом ее аспекте и подлинная атмосфера советского общества.
Наиболее характерен в этом отношении, пожалуй, пример Битова и Аксенова, писателей вовсе не социальных, а скорее интроспективных. Власть была очень заинтересована в приручении этих двух талантливых писателей. Им снисходительно разрешали то, что строжайше запрещено другим, менее талантливым. Напечатали даже «Поиски жанра» Аксенова и даже не изменив финал. Но как только Битов заговорил в полный голос и создал крупнейшее свое и лучшее произведение, где целиком обнаруживается незаурядная личность автора, сразу же это оказалось неприемлемым для советской печати и для ее западных союзников.
И как только Аксенов после своих ранних фальшивых повестей, постепенно освобождаясь от условностей и уступок цензуре, стал идти к подлинному творчеству и расти как личность и как писатель, он тоже стал неприемлем. Подлинное искусство, в котором раскрывается человеческая личность во всей ее глубине и со всеми ее проблемами, страшно советской цензуре. Личность и свобода неразлучны. А свобода – первый враг тоталитарной власти.
Но как же нам относиться к этим промежуточным писателям? Вопрос нелегкий. Ведь не их вина, что режим их использует как орудие своей пропаганды. Не этого они хотели. Им хотелось в рамках дозволенного сказать хоть немного правды, дать русскому читателю хоть какое-то подобие литературы. И не всем же быть героями, не у всех достаточно смелости, чтоб бросить в лицо власти свой членский билет ССП, пустить свои рукописи в самиздат и быть готовым к аресту или преследованиям.
Популярная русская поговорка сегодня: «Выбирай себе крест по размеру». И так легко быть снисходительным к этим писателям, что даже наш великий проповедник жизни не по лжи в порыве великодушия (и благодарности за крохи правды) простил им всё и даже поставил их выше тех, кто действительно продолжает сегодня традицию классической русской литературы, традицию предельной правды и духовного подвига, традицию, выраженную двумя заповедями: «не могу молчать» и «жить не по лжи». Русская литература всегда была делом серьезным, а сегодня мы живем во времена слишком серьезные.
Настало время называть всё своими именами. Не время впадать в ребяческий восторг от удачных намеков «обманувших» цензуру или «обманным путем» протащенных правдивых строк. Это цензура обманывает нас, а не мы ее. Разрешенная правда подозрительна самим уже фактом еще разрешения. Значит, есть у власти серьезные мотивы для того, чтобы разрешить эту правду и тем самым прочнее закрыть другую, более важную и более страшную правду. И не время умиляться тому, что вот наконец-то на Запад стали приезжать настоящие русские люди. Появляются не кагебешные хари, создающие странное впечатление в мире о русской нации, а нормальные русские лица. Вот, мол, хорошо, и они мир посмотрят, и мир посмотрит на них. Кагебешная харя была точным портретом власти, а эти хорошие русские лица – маски, за которыми прячется свирепая власть. Разгуливая свободно по улицам Парижа и Рима, отвечая на вопросы газетчиков и выступая перед телекамерами, эти честные писатели играют в нечестную игру.
Правила игры требуют открытости, но открыта и свободна лишь одна сторона, а другая сторона шулерски подсовывает связанного страхом писателя. И как бы удачно ни изворачивался он в своих ответах на вопросы, ложь – само его присутствие на Западе (куда путь закрыт рядовому советскому гражданину) как якобы свободного человека, ложь – само его присутствие на трибуне или в телестудии как якобы свободного оратора, свободно выражающего свою точку зрения. Долг честного писателя отказываться от этих выступлений, от этих интервью и, быть может, даже от этих поездок. Если он действительно честный писатель, он должен помнить, что его молодые собратья по перу, отказывающиеся лгать, работают кочегарами, дворниками, грузчиками, что целая литература загнана в подполье, что всё это, как-никак, налагает моральные обязательства и на него.
Существуют режимы, преследования и гонения которых почетны, а благодеяния и ласки – позорны. Замечательный сицилийский писатель и историк Изидоро Ла Лумия, живший во времена бурбонского режима, неизмеримо менее жестокого и лживого, нежели советский, узнав о том, что власти решили его облагодетельствовать, пришел в отчаяние и заявил, что он бежит из страны. «Если вы будете меня обласкивать, я уеду, если будете дурно со мной обращаться – останусь», – бросил он в лицо власть имущим. Достойные слова. Слова человека, сумевшего остаться свободным в условиях несвободы.
По закоулкам памяти
О диссидентстве и советской жизни[297]
Последним толчком к написанию этих воспоминаний стала недавняя дискуссия в интернетовском «Русском журнале» – «О советском». Один бравый публицист, из молодых и многообещающих, в длинных рассуждениях о конце советского режима нашел возможным упомянуть о диссидентах лишь в одной-единственной презрительной фразе – как о чем-то, не достойном никакого внимания. У меня было ощущение, будто меня ткнули «мордой в помойку».
Было мне, я думаю, лет восемь. Шла очередная пропагандистская кампания, на этот раз – сбора металлолома. К нам на школьный двор приехала съемочная группа кинохроники – тогда не было телевидения, и в кинотеатрах перед началом сеанса показывали краткие «хроники» – документальные короткометражки, рассказывавшие о последних событиях в стране и мире. Металлолом, уже собранный, был специально привезен на школьный двор. Мы, дети, долго репетировали, как и что надо брать из кучи, нести перед кинокамерой и кидать обратно в кузов грузовика. Потом я увидел эту «хронику» в кинотеатре. С отвращением слушал, как фальшивый голос диктора за кадром патетически вещал о том, что даже малыши, охваченные общим энтузиазмом, участвуют во всенародном деле.
Вот что любопытно: все дикторы говорили в те времена фальшивыми «поставленными» голосами, как и певцы – один и тот же певец, когда пел русские народные песни, пел хорошо, но как только запевал советскую «идейную» песню, голос становился горловым, натужным, «официальным». Ложь проявлялась на физиологическом уровне.
Тогда, мальчиком, я, разумеется, не мог еще понимать эти нюансы. Но, очевидно, если потом так вспоминалось, со всеми деталями, – значит, всё понимал не умом, а каким-то чувством, о котором мы мало что знаем. Отвращение к советскому строю, я думаю, у всех начиналось на эмоциональном, бессознательном уровне.
Еще из детства. В школьных учебниках учителя велели (как и им самим было велено) зачеркивать портреты уже расстрелянных «врагов народа». Выражение «враг народа» было непонятно, в нем не было ничего конкретного. Но помню, что когда я увидел эти портреты с перечеркнутыми черными чернилами лицами, как бы украдкой выглядывавшими сквозь перечерк, меня охватил страх – непонятный, почти мистический. Мне чудилось во всем этом что-то жуткое, инфернальное. Подсознание работало безошибочно.
Опять в детстве. Начало войны. Через Ростов, через весь город идет к мосту, к единственной переправе через Дон, отступающая, разгромленная советская армия. Идет день и ночь непрерывным людским потоком. Тысячи и тысячи людей – густой беспорядочной толпой. Грязные, оборванные, измученные, понурые, молчаливые; многие обвязаны окровавленными грязными бинтами. Изредка попадались в общем потоке медленно ползущие телеги, запряженные лошадьми, – в телегах лежали тяжелораненые. При виде всего этого невольно подкатывали к горлу рыдания. Сюрреальной была именно сопровождавшая эту массовую сцену глухая тишина. И всё это – на фоне еще звучащих в ушах помпезных лозунгов о несокрушимой мощи Красной армии, способной уничтожить любого врага под мудрым руководством Великого Вождя.
Моя семья вернулась в освобожденный Ростов из эвакуации в 1943 году, и почтальон стал регулярно приносить письма от дяди Володи из ГУЛага, из концлагеря. Дядя Володя был арестован перед войной, восемнадцатилетним студентом художественного училища, потому что невеста донесла, что он ведет крамольный дневник. Потом она ужасно мучилась, хотела покончить с собой. Оглушительная пропаганда о «бдительности» отравляла мозг.