К тому времени массовый террор уже прекратился. С одной стороны, переполненные «политическими» лагеря оставались опасной пороховой бочкой, готовой взорваться; всё еще вспыхивали местные восстания и протесты… С другой стороны, массовый террор, с широким захватом не только потенциальных противников режима, но и безобидных, пассивных граждан, прекратился потому, что стал уже не нужен. Все институты гражданского общества были уничтожены еще Лениным. Никакая организованная и развитая оппозиция не могла возникнуть. Гигантский подавляющий аппарат осуществлял капиллярный контроль над атомизированной, аморфной массой населения. Режим стал менее кровавым, чем при Сталине и Ленине, но более тоталитарным: тоталитарная система достигла своего совершенства.
Завершалось, да пожалуй, уже и завершилось, величайшее злодеяние советской власти – истребление духа народного, сознания народа, характера народа. Я недавно прочел извлеченные из каких-то архивов удивительные письма к властям от раскулаченных русских мужиков, сосланных и погибавших в сибирской тайге. Поражает язык этих писем – сильный, выразительный, самобытный, с естественным живым выражением глубокого чувства. Таким языком уже не говорили в этой стране в 60-е годы.
На сохранившихся документальных кинокадрах конца 20-х годов можно еще видеть поразительные лица простонародья – такого, какой известен нам по книгам Тургенева и Толстого. Недавно мне попались мемуары Курцио Малапарте, – он посетил Россию в двадцатые годы и дает впечатляющее описание московского черного рынка, «толкучки», где умиравшая от голода старая русская интеллигенция продавала кое-какие последние вещички, еще остававшиеся от былого имущества. Особенно удивительны портреты интеллигентных женщин, – нищенски одетых, изнуренных, но сохранявших еще благородство былых манер и говоривших с Малапарте на изящном, чистейшем французском языке. Одна женщина, которой Малапарте, пораженный выражением страдания на ее лице, хотел дать денег, ответила: «Нет, спасибо, так низко я еще не пала».
Бунин и Бердяев отмечали, как стремительно менялся характер народа в первые же послереволюционные месяцы.
Появился и доминировал новый, ранее невиданный тип людей – агрессивных, наглых, самоуверенных, невежественных, бесстыдных. Бердяев пишет о том, как быстро преобразилась уличная толпа: в ней преобладали новые лица, на которых не было и следа от былого русского благодушия, мягкости, доброты. А в «Очерках Русской смуты» Деникина есть интереснейшие страницы о том, как менялся характер населения после краткого пребывания под большевистской властью и красным террором. (Особая глава, любопытнейшая, анализирует причины победы большевиков в Гражданской войне.) Кое-кто сегодня (например, Сергей Бочаров, Юз Алешковский) отмечает, что главным результатом советского периода русской истории была антропологическая катастрофа. Вспоминается гениальный финал фильма Сокурова «Русский ковчег»…
Но с прекращением массового террора ослабевал очень важный элемент тоталитаризма – всеобщий страх. Власть, конечно, нашла новый вид устрашения – пытки в психиатрических больницах. Пойти в тюрьму или в лагерь за свои убеждения – на это способен отважный человек, но быть превращенным в идиотика, у которого текут слюни и падают какашки из штанов, – перед такой перспективой леденел в ужасе даже самый отчаянный смельчак. Режим начал свою «перестройку» – перестройку тюрем в психушки. И в последующие годы новый метод стал входить всё больше в обиход.
Но пока что мы собирались у Литвинова. Собирались там люди, чтобы отвести душу. Говорить открыто о том, что думаешь, и встречать живое сочувствие у слушающих тебя. Это было необычно и ошеломляюще ново. Пьяняще. Обнадеживающим было то, что все мы, сидя каждый в своем углу, в одиночку, пришли к одним и тем же выводам, и теперь изливались, понимая друг друга с полуслова. Можно сказать, что диссидентство, диссенсо, было на самом деле консенсо. Было единодушием и солидарностью.
Позже, когда стали систематически сажать, атмосфера изменилась. Она стала мрачнее, напряженнее, трагичнее, но оттого еще более душевной, солидарной, я бы сказал – любовной. Вероятно, такой она была у первых христиан в катакомбах. То была атмосфера чистоты, готовности к страданию за правду и спокойного сознания своей правоты. Терпеть и молчать? – Против этого восставала совесть. Этому противилось всё наше существо, все наши чувства и убеждения, все мечты и порывы души. Есть два типа людей: те, кто считают, что для достижения личного успеха и благополучия можно идти на любой компромисс – «ведь жизнь дается один раз», и те, кто не способен на это по природе своей.
Но что же именно можно было сделать? Создать подпольную партию, вроде большевистской, для свержения власти? Это было бы отвратительным повторением пройденного, от этого мы отворачивались с неприязнью (хотя сегодня многие, по невежеству, диссидентов считают неким подобием большевиков). Возникали, конечно, и подпольные группировки, они описаны исследователями. Власть расправлялась с ними очень быстро.
Так как надо было действовать? После долгих размышлений пришли к выводу: загонять власть в тупик ее же ложью. Требовать то, что она на словах объявляет уже существующим в СССР. Пошли первые коллективные письма протеста. Кое-кто упрекал нас: «К кому обращаетесь? К этой гангстерской власти?» Очень хорошо ответил на это Павел Литвинов: «С бандитами разговаривать невозможно. Мы разговариваем не с бандитами, а с государственной властью, обязавшейся соблюдать Всеобщую декларацию прав человека ООН». (Подписанную СССР, кстати говоря, не сразу, а после долгого сопротивления и увиливания.)
Это была правильная линия, очень удачно найденная. Требования свобод легко можно объявить политическими акциями и вмешательством в политику правительства, но против требования неотъемлемых естественных прав каждого человека не попрешь. Мы первыми, полвека назад, нашли этот путь, первыми выдвинули этот лозунг – Прав Человека, – во всей его чистоте. Позднее он стал популярным, распространился по всему миру и был даже опошлен и превратился в демагогический, как это всегда бывает в массовых движениях. Сегодня о правах человека кричит кто угодно.
Всех нас, членов «Инициативной группы защиты прав человека», власть, разумеется, постепенно, по одному, репрессировала. Но именно по одному и под разными предлогами. Группу же целиком не решились объявить «антисоветской подпольной организацией»: какая же она подпольная, если все мы подписывали обращения нашими подлинными именами, сообщая адреса? Я мое личное заявление об отказе от советского гражданства и о желании эмигрировать в Италию адресовал в Верховный Совет, номинальный центр власти, – а не в ЦК КПСС, центр фактический. Более того, я даже заявил, что я не коммунист, не марксист и не хочу подчиняться приказам компартии. Мое заявление передавалось всеми западными радиостанциями на русском языке и распространялось в самиздате. И меня не судили за это заявление. Меня засадили в «психушку».
И Павла Литвинова, как известно, посадили не за воззвания, а за демонстрацию на Красной площади против оккупации Чехословакии, – кстати, под таким человечным лозунгом: «За нашу и вашу свободу!»
Бурно развившийся самиздат наносил удар именно по главной опоре режима – его всеобъемлющей лжи. Мощная литература самиздата была явлением, не имевшим себе подобных ни в одной другой тоталитарной стране. Специфика России, где берущий перо был всегда не просто литератором, а служителем правды, совестью народа? Как у Ахматовой: «Я – голос ваш, жар вашего дыханья…» Помимо Ахматовой, Бродского, Высоцкого, Гроссмана, Пастернака, Сахарова, Солженицына, Шаламова, помяну здесь хотя бы некоторых из тех, кто способствовал созреванию российского самосознания. Вот на обломках написанные «наши имена»: Айги, Аксенов, Алешковский, Амальрик, Бактерев, Батшев, Белинков, Бобышев, Боков, Буковский, Вахтин, Владимов, Восленский, Войнович, Галансков, Галич, Геллер, Гинзбург (Александр и Евгения), Горбаневская, Горбовский, Горенштейн, Григоренко, Гройс, Даниэль, Довлатов, Домбровский, Друскин, Ерофеевы (оба – Веничка и Виктор), Зиник, Зиновьев, Искандер, Ким, Копелев, Коржавин, Кормер, Кривулин, Кублановский, Левитин-Краснов, Липкин, Лосев, Максимов, Мамлеев, Марамзин, Марченко, Найман, Нелидов, Некрич, Некрасов, Окуджава, Парамонов, Подъямпольский, Померанц, Попов, Пригов, Пятигорский, Рейн, Рубцов, Седакова, Синявский, Соколов, Тимофеев, Турчин, Федоров, Фелыптинский, Флейшман, Хазанов, Халиф, Чуковская, Шафаревич, Шварц, Шрагин, Штурман, Эткинд, Якобсон, Ямпольский… Это целая библиотека, способная доставить честь любой культурной стране. Литература эта была свидетельством краха, поражения коммунистического режима. Самое тоталитарное государство в мире оказалось бессильно, оно не смогло воспрепятствовать зарождению альтернативной культуры внутри общества идеократии.
Важной стороной самиздата было возрождение запрещенных книг прошлого, сожженных в печах Лубянки, и раскрытие секретных документов. Эмигрантские издательства переиздали «Вехи» и «Из глубины», переиздавали книги Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Михаила Гершензона, Сергея Мельгунова, Василия Розанова, Федора Степуна, Петра Струве, Семена Франка, Льва Шестова. Весь этот «тамиздат» мы тайно получали от приезжавших западных руссистов и журналистов и, поскольку экземпляров привозимых было немного, фотокопировали их (точнее – фотографировали, ксероксов тогда не было) и распространяли вместе с самиздатом. Возвращалось задушенное слово.
Все это мощное движение мысли, жажда узнавать правду о прошлом, узнавать новые идеи, было, на мой взгляд, самым важным аспектом диссидентства. Русское общество просыпалось, искало выход из мрака… Кое-кто из имевших доступ в спецхраны тайно снимал копии с засекреченных текстов и их тоже пускал в самиздат. Особый интерес вызывали засекреченные письма, приказы и указания Ленина. Вроде этих: «Расстрелять как можно больше священников в ходе кампании по изъятию церковных ценностей, чтобы покончить с религией навсегда»; «Выслать за границу крупнейших философов, историков, социологов, писателей, не принимавших марксизма, цвет русской нации, чтобы покончить навсегда с инакомыслием»; «Развивать ‘массовидность’ т