Мимо лениво проходили по лиловым песчаным буграм мужики и бабы, оборванные и беззаботные. Прошла ватага парнишек, но нас они даже и не заметили. На колокольне прозвонил маленький колокол, и я почему-то вспомнил, что он звонил уже не один раз. Чёрные окна колокольни смотрели на меня мрачно и пристально, как будто спрашивали грозно: «Ты зачем это сделал?» Мне трудно будет вынести глаза матери, полные печального упрёка…
Дунярка перекатывала гайку с руки на руку и не отрывала от неё глаз.
— Ты чего с ней делать-то будешь? — спросила она завистливо. — На что она тебе?
Я чувствовал, как лицо моё плаксиво улыбалось.
— Пойдем назад — я брошу её татарину. На кой она мне?
Дунярка испуганно шагнула от меня и спрятала руки за спиной. Глаза её стали колючими.
— Да ты с ума спятил, Федяшка? Разве это можно? Ведь он с тебя шкуру сдерёт, И думать не думай. Крикнет татарин-то: «Вор, вор! держи его!» От тебя и косточек не останется. А она, гайка-то, и копейки не стоит. Татарину и в ум не придёт, что гайка у него пропала. — И с умоляющей ласковостью пропищала: — Ты её мне подари, Феденька: я её на свой столик поставлю. Это солоничка будет.
С освобождающей радостью я вздохнул:
— На кой она мне! Возьми! Только спрячь её, чтобы я совсем её не видал.
— Не дорог подарок — дорога любовь!.. — крикнула Дунярка и неожиданно поцеловала меня. — Ведь и я люблю тебя, Феденька, и буду любить веки вечные. Уедешь ты на ватагу, а я тосковать буду да только об тебе и думать.
А в сердце у меня была тоска, и мне чудилось, что Дунярка издевается надо мною и дразнит меня: вор! вор!.. Словно нарочно, она поглядывает на гайку и перекатывает её на ладошке. И люди, которые идут по песчаному взгорью, подозрительно оглядывают меня и угрюмо бормочут. Два мужика и баба, пьяненькие, одетые в лохмотья, с безнадёжной беззаботностью кричали, не слушая друг друга, обнимались, целовались и растроганно стонали:
— Ежели пропадать, Тимоша… ежели пропадать — так всем вместе пропадать…
— Не хочу пропадать, кум! И воры живут… Везде воры… Хоть неводом их лови…
Я похолодел, у меня зазвенело в голове. От страха я судорожно схватил за руку Дунярку.
— Пойдём скорее, а то я один убегу…
Огромный удар большого колокола в соборе встряхнул землю и будто подбросил меня в воздух. Не помня себя, я побежал по пустырю. Далеко, где-то впереди, над крышами домов глухо простонал другой огромный колокол. В красном огне заката и небо, и воздух душно дымились пылью. Где-то очень далеко загудел пароход. И опять потряс воздух удар соборного колокола. Дунярка вцепилась мне в плечо и крикнула:
— Ну, куда ты сорвался? Взбесился, что ли? Погоди-ка!
Она выскочила вперёд и загородила мне дорогу: острые, знающие глаза её смеялись.
— Эка невидаль какая — гайку у татарина стащил! Да она, может, сама ему надоела. Я что хошь могу украсть. У лавочника я и конфетки, и айву краду. Я однова связку кренделей стащила.
— Я не вор, — задыхаясь, бунтовал я, отталкивая её. — И не думал воровать… А ты и у нас чалки крала.
Она смеялась, потешаясь надо мною, и пристально колола меня озорными глазами, словно впервые увидела во мне что-то потешное.
— Да ты куда приехал-то? Деревенщина! Тут все воруют. Хозяин наш, Жеребок, — из воров вор. Чай, все знают, как он артельщика обобрал. А работников своих как обдирает! Видал, как Евсей его на всю улицу охалил? Он и отца твоего до ниточки обдерёт. А купцы-то… только кровь и выжимают. Поедете с матерью на ватагу — голы-босы вернётесь. Степаниду вон извели: всю жизнь работала, а хуже нищенки. Да ежели бы мы с мамынькой не клянчили да не воровали, мы давно бы околели.
Звон колоколов, густой, необъятный, волнами плыл по городу, и я всем телом ощущал струнную их дрожь. Сиреневые облачка низко над Волгой ослепительно горели снизу оранжевым огнём, а над ними небо было синее, мягкое и тёплое. Верхушки высокой башни собора и могучей колокольни раскалились докрасна. Видно было, как в сводчатой звоннице под тяжёлым раструбом колокола медленно раскачивалась чёрная дубина языка.
Дунярка порывисто отвернулась от меня и, щеголяя, гибко пошла по песчаной площади к улице, кудрявой от зелени. Домов за деревьями не было видно.
— В сад пойдём гулять! — крикнула Дунярка. — Иди рядом со мной да улыбайся…
Но на душе у меня было тягостно, и голос Дунярки казался противным. А она как нарочно подбрасывала сверкающую гайку и ловила её то одной, то другой рукой. Косичка её с красной тряпочкой елозила по шее, как живая. Мне уже не хотелось итти в сад: как-то вдруг я почувствовал, что я очень устал. Мне было грустно, и тянуло домой. Сейчас мать ждёт меня и беспокоится, как бы со мной чего не случилось в городе: ведь я ушёл один впервые со двора, а Дунярка, хоть и разбитная девчонка, от озорников первая побежит.
X
В саду по аллеям бродили говорливые ватаги парней и девчат. Медленно прохаживались барыни с собачками на цепочках, гуляли или сидели на скамьях парочки. На взбитых волосах у барынь крошечные шляпки торчали у самого лба. Парни тоже были в разноцветных шляпах и одеты в пиджаки и в какие-то кургузые курточки. Шагали и мужики с бабами и детишками за руку. На площадке, с большой клумбой цветов посередине, толпилась молодёжь около крикливых девчат, которые продавали цветы. За клумбой стояла высокая клетка, и там на стульях сияли золотом большие и маленькие трубы. Дунярка нырнула в тесную толчею около цветочницы, худенькой, большеглазой девушки, которая металась то к одному, то к другому покупателю и щебетала, сверкая зубами. Парочки отходили с розочками или гвоздичками и, улыбаясь, нюхали их. Дунярка потолкалась немножко в говорливой толпе и выскользнула с цветком в руке. Хвастливо усмехаясь, она небоязливо помахивала им перед своим носом.
— Вот и я с розочкой, — зачванилась она и, подражая девчатам, зашагала как-то вертляво и гибко. — Страсть люблю с цветами прогуливаться! Ах, какой аромат!
Я угрюмо спросил её:
— Это ты купила цветок-то?
— Ах, Федяшка… Какой ты христосик! С тобой и гулять-то стыдно. Ты сам бы мне цветочек достал, как кавалер. А ты виньгаешь. Не ругайся со мной: в саду это неприлично.
И, обмахиваясь розочкой, гордо дёрнула головой и отвернулась. А я приставал к ней:
— Значит, украла? Говори: украла?
— Отстань от меня! — озлилась она, и лицо её стало острым. — Я гулять с тобой не желаю. Ты верблюд. Я богаче тебя: я с деньгами.
Она юркнула в густую толпу, которая сгрудилась около карусели. Поблёскивая, переливаясь искрами, карусель крутилась под музыку шарманки. Девчата, парни и мальчишки сидели на раскрашенных конях и с одурелыми улыбками проносились перед толпою. Я бросился за Дуняркой, но она мгновенно исчезла в человечьей тесноте.
Проскальзывая между туго сбитыми людьми, я не замечал ни толчков, ни пинков. Я пробрался к самой карусели и на минуту застыл, ослеплённый блеском и переливами искр на летающих тряпках и захваченный быстрым круговоротом коней с седоками. Шарманка курлыкала глухо и устало, и музыка была совсем невесёлой.
Дунярки нигде не было, и мне стало страшно: она бросила меня, я один в этих незнакомых местах, среди чужих людей. Я даже не знаю, как называется та часть города, где мы живём.
Стало смеркаться, небо на западе заметно помутнело и стало похоже на далёкое зарево. Покрикивали пароходы на Волге — и близко и далеко. Гул колоколов замолк, и я слышал только неясный говор гуляющих, смех девчат и шорох шагов. Не то от страха перед неведомыми дебрями города, не то от бессознательного стремления к самозащите, я торопливо выбрался из толпы и, озираясь, с крепко сжатыми кулаками, побежал по аллее назад к выходу. Дунярки и здесь не было. Я оглянулся, и мне показалось, что она пробежала через аллею. Я остановился и поискал её глазами, но она не появлялась, и я решил, что она мне только померещилась. Я ненавидел её в этот миг, и если бы она подбежала ко мне, я надавал бы ей тумаков. Я знал, что наша улица находится в восточной стороне города, на самой окраине, но где она, эта окраина, — я не мог указать: город весь уходил от Волги на восток.
В саду грянула музыка, и фиолетовый воздух, и дома в зелени, и люди, которые шли парами и группами к воротам сада, — все как будто вздрогнуло и встряхнулось. Пролетела через площадь густая стая галок, шарахнулась к собору и растаяла. Я впервые услыхал такую музыку, металлически звенящую, как будто заиграл весь город, с глухими вздохами и буханьем, и почувствовал себя малюсеньким, как муравей. Казалось, что она подбросила меня в воздух, и могучий вихрь понес меня куда-то ввысь, вдаль. Сколько времени я стоял, потрясённый музыкой, — я не знал: я забыл, что нахожусь один в незнакомом месте, среди чужих людей, что мне надо бежать — спасаться из этого нагромождения домов и лабиринта улиц. Очнулся я в тот момент, когда на меня нагрянула шайка босоногих чумазых парнишек и с насмешливым любопытством окружила меня со всех сторон. Кто-то ущипнул мне руку, кто-то дёрнул за волосы, кто-то ткнул кулаком в бок. Я замер от ужаса.
— Ой, гляди, какой лохматый барбосик! — засмеялся один, а другой деловито предложил:
— Давай, ребята, окрестим его в нашу веру.
Мальчишка без передних верхних зубов схватил меня за рубашку на груди. Я отшиб его руку и надрывно крикнул:
— Не лезь, шарлот, я тебя не трогаю!
— Бей его, ребята! — весело закричали другие, и кто-то оглушил меня кулаком по голове.
Но вдруг все парнишки шарахнулись в стороны: худощавый парень в шляпе смеялся глазами и махал на них палкой.
— Ах вы, негодяи! Зачем вы на него напали? Ишь, герои какие! Оравой на одного шиша…
Он подошёл ко мне и взял меня за плечо.
— Почему ты один? Заблудился, что ли?
— Я с девчонкой пришёл, а она меня здесь бросила.
Парень возмущённо покачал головой, но глаза его смеялись.
— Ведь вот какой неверный народ эти девчонки! Сначала заманила, а потом бросила. Где ты живёшь-то?