— А как же быть-то? — с робкой надеждой спросила мать.
— А так. На меня гляди, ничего не бойся. Сдачи давай. Орёт подрядчица — сама на неё ори и держись с ней и с приказчиком так, словно их и нет около тебя. Они только с забитыми да робкими страшны. Видала, как Наташка-то плотового за руку схватила? Вот это — девка! Только и она сама не своя… безумная какая-то…
Наташа лежала неподвижно и смотрела в потолок. Она и сейчас была глуха к словам Прасковеи, которая не стеснялась говорить о ней громко. И я догадывался, что Прасковея нарочно говорила о Наташе, чтобы разбередить её. Но Наташу неожиданно пробудил я, а не Прасковея. Я помнил рассказ о ней Харитона и жалел её. А однажды ночью я проснулся от её стонов и невнятного бормотанья. Она задыхалась в ужасе и металась, разрывая рубашку на груди. При мерцающем свете привёрнутой висячей лампы я видел, как лицо Наташи исказилось болью. Я подполз к ней, потряс её за плечо и натянул на неё одеялку. Она посмотрела на меня с изумлением и вдруг прижала мою голову к груди. Сердце её билось гулко и толкалось мне в щёку. И в тот миг я почувствовал, что полюбил её. Слова Прасковеи о Наташе показались мне обидными, и я возмутился:
— Ничего она не безумная. Ежели бы с тобой, тётя Прасковея, случилась такая беда, ты тоже с ума бы сошла.
— Батюшки мои! — поразилась Прасковея, всплеснув руками. — Он и Наташкину судьбу знает. Скоро состаришься, паренёк.
Наташа порывисто поднялась на локте и, как в угаре, уставилась на Прасковею.
— Ты меня не задирай, Прасковея, а то обожжёшься. Я безумная для себя, а вот ты не знаешь, что делать со своей тоской. Только форсишь.
А Прасковея необычно мягко и задумчиво ответила:
— Я не для форса поднялась сюда, Наташенька, а с заботой. И на меня ты не сердись. Федяшке-то с Настей сейчас житья не будет: Курбатов поедом их съест, будет играть, как кот с мышками. Подрядчица — волчиха, а ходит перед ним собачкой. Хоть она и ненавидит его, а в угоду ему надумывает всякие подлости. Обо мне говорить нечего: я ему сама морду набью — опытная. А вот тебе, Наташа, тоже туго придётся. На таких, как ты, они мастера охотиться. Им нужно, чтобы все снулой рыбой были. Плотовой не в себе: пьёт без просыпу, и его обводят вокруг пальца. Мы — беззащитные: все резалки только в свой мизинец глядят. Нас хоть много, а каждая — сама по себе. А будь мы друг с дружкой связаны да друг за дружку держались — мы их плясать бы под свою дудку заставили, они и пикнуть бы боялись. Раз такое дело — давайте кучкой держаться: мы трое, да Марийка, да мои товарки Оксана с Галей. Вот уж нас и шесть. А к нам и другие пристанут.
— Чего же мне делать-то, Прасковея? — забеспокоилась мать. — Куда я пойду с парнишкой-то, ежели выкинут меня?
— Не выкинут. Какая им выгода работницу гнать? Они постараются из тебя все соки выжать. Да и парнишку в работу запрягут: раз приказал плотовой ему всучить багор, Василиса и рада этому — даровой работник. Говорю, Настя, со мной плечо в плечо держись — не пропадёшь. Делай то, что я делать буду. И смелее, озорнее будь. Скажи хоть словечко, Наташа.
Наташа угрюмо отозвалась:
— Мне нечего терять: я давно всё потеряла.
Прасковея радостно вспыхнула, засмеялась и протянула к ней руку:
— Наташенька, родненькая, да ты не только ничего не потеряла, а сильнее всех стала. Уж ежели ты что потеряла — так единственно страх. Ведь ты гора сейчас.
— Федяшку с Настей я в обиду не дам, — глухо отозвалась Наташа и натянула на голову одеяло.
Рядом с Прасковеей внезапно вынырнул Гриша-бондарь. Мать будто ждала его и вся засветилась от радости. А Прасковея насупилась и съехидничала:
— Хороши парни в бондарне, да в любви все коварны.
Гриша стал рядом с нею и с беззаботной весёлостью обнял её, прижимая к себе.
— А резалки, словно чалки: слабы чалки из мочалки… Уж на песню и я отвечаю песней. Ты ведь моя старая товарка — знаешь, какой я гораздый людей действом да песней завлекать.
— Да уж досыта знаю, — недоброжелательно усмехнулась Прасковея. — Сколько дур от тебя сердце надорвали, сколько слёз пролито! Даже я очумела — назолу приняла, да вовремя опамятовалась.
— Аль я тебя нарочно завлекал, товарка? Представляю я в лицах да пою для души, а людям от этого — радость. Вижу, как люди словно в огне горят и за мной куда хошь пойдут — тогда я сам не свой бываю. Чем же я коварный?
Прасковея отодвинулась от него и с недоброй усмешкой огрызнулась:
— Ты зубы мне не заговаривай, бондарь. Да и рыбок на свою блесну не лови. Я уж хорошо знаю, какой ты кудесник.
Мать с пугливой тревогой глядела на Гришу, но слова Прасковеи больно задели её, и в её глазах я увидел ревнивый огонёк. Должно быть, ей показалось, что Прасковея нарочно порочит Гришу, чтобы вызвать у ней недоверие к нему. Но Гриша не обиделся и не тушил своей хорошей улыбки. Мне было неприятно слушать Прасковею: в её голосе я почувствовал мстительную злость. Я не утерпел и пылко вскрикнул:
— Дядя Гриша вовсе не кудесник! Кудесники — колдуны. А какой он колдун? Ты, тётя Прасковея, его не бесславь.
Гриша захохотал и даже голову закинул от удовольствия. Он схватил меня за руку и потряс ее:
— Покорно благодарю, Васильич! Вот какой верный друг у меня, Прасковея! Мы с ним пуд соли съели.
Мать тоже засветилась от смеха. Она встретилась с глазами Гриши, и в лице её я впервые заметил какую-то странную игру, не виданную раньше никогда. Прасковея тоже улыбалась, и её красивые пристальные глаза следили за моим лицом.
— Мамаша-то крадучись живёт. А сынишка без оглядки на рожон рвётся.
— Как ты же… — пошутил Гриша, не переставая смеяться.
— Уж какая есть, — сердито обрезала его Прасковея.
Гриша сразу стал серьёзным и сказал ей строго:
— Такая ты мне и нужна.
— С каких это пор? — съязвила Прасковея.
— Давно любуюсь на тебя, — так же серьёзно ответил Гриша. — А сейчас такое время пришло, что ты можешь весь свет перевернуть.
— А, батюшки! — притворно поразилась Прасковея. — Вот уж думать не думала, какая я есть сила — воду месила!
Тётя Мотя проковыляла к больной и потрогала её ноги через одеяло. Она отступила на шаг, прислушиваясь и приглядываясь к ней. Потом с необычайной торопливостью влезла на нары, подняла одеяло и некоторое время всматривалась в лицо женщины. Бережно, словно боясь разбудить больную, она сползла с нар и тяжело потащилась к печи. Опираясь рукою о её стенку, она пробралась к нам и позвала Гришу. Он наклонился к ней и сразу же отпрянул с тревогой в глазах.
— Вот что, товарки, — сердито сообщил он, — Малаша-то умерла. Матрёша говорит, что она уж и застыла. Такая судьба уготована и другим в этой яме.
Он спрыгнул с высокого борова на пол и прошёл к нарам умершей. Но соседка её, Улита, уже благочестиво крестилась и, отвернув одеяло, ощупывала костляво-серое лицо, грудь и плечи женщины. Другая соседка — беременная Олёна — с измученным лицом, тоже захлопотала над покойницей. Её муж, солильщик, Гордей, молчаливый, с красно-сизым лицом, лежал невозмутимо, будто смерть соседки была обыденным случаем. В казарме уже все были встревожены и испуганы. Люди сразу замолкли, притаились и зашептали. Мать порывисто рванулась с нар и оттолкнула в сторону Прасковею.
— Вот так слабенькая! — смущённо пробормотала Прасковея. — Вот так тихоня! Да она может мужика свалить.
Мне стало жутко, словно казарма наполнилась призраками — той таинственной силой, которую чувствуешь только нутром. Мать подбежала к нарам умершей и остановилась, словно не могла перешагнуть через какую-то преграду. Пристально вглядываясь в неподвижное тело женщины, наполовину открытое, она с усилием, точно ощупью, приблизилась к краю нар и на четвереньках поползла к Улите и Олёне. Тётя Мотя на натянутой верёвке развешивала дерюги и клетчатое одеяло.
Прасковея со сдвинутыми бровями слезла на пол и пошла к своим нарам, к задней стене, мимо сидящих плечом к плечу женщин и девчат. Мужчины разговаривали вполголоса.
Гриша прошёлся по казарме, заложив руки за спину, поглядывая исподлобья на сидящих женщин и мужчин, угнетённых смертью давно болевшей товарки. Хотя все привыкли к её стонам и бреду и, может быть, знали, что она скоро умрёт, эта смерть поразила их, как внезапная беда. Кузнечиха необычно услужливо помогала тёте Моте за занавесками, и голос её стал покорным и кротким. Мать хлопотливо возилась над телом покойницы, а Улита и Олёна сразу подчинились ей: она бойко приказывала что-то, говорила не переставая, и руки её ходили ходуном. Она вся трепетала от нервного возбуждения.
Гриша поворошил свои кудри и остановился под лампой у стола.
— Вот какое дело, други мои… Человек умер! Болел, мучился человек, сгорел и умер. Бросили человека. Полечить бы надо женщину, а тут, на промыслах, и больницы нет, и никакого леченья нет. А ведь с любым из нас может приключиться несчастная статья, ну и сгибнешь, как собака. Да ещё голодом заморят, за ноги с нар стащат. Ну-ка, скажите, кто из вас без штрафов работал?
Прасковея сидела вместе с Оксаной, которая с ужасом глядела в сторону покойницы. На вопрос Гриши Прасковея враждебно ответила низким голосом:
— Без шрафов я в этот сезон работала, да моя пара — Оксана.
— Счастливые, — улыбнулся Гриша. — Угодили подрядчице.
Прасковею взорвали слова Гриши: она вскочила с нар и с искажённым от гнева лицом рванулась к нему.
— Ты меня, бондарь, не дразни! Сам знаешь, почему штраф ко мне не прилипает. У нас с подрядчицей свои счёты. Могилка-то моего ребёнка горит.
У неё задрожал подбородок, и голос сорвался. А Гриша спокойно подтвердил:
— Знаю. Вот и Малашина могила будет гореть. У тебя — мука, а у других вот — скука. Бей их штрафами, и не охнут: привыкли. Думают, что так и надо. И гнить будут — не пожалуются, вот как Гордей.
Кузнец пробасил из своего логова:
— Вы, бондаря, — чистоплюи: у вас и работа воздушная, и заработок верный. А я вот на весь промысел один. Ангел чорта не понимает.