– А гонец от папы? – спросил Траханиот.
– Тот еще накануне отъехал в Тверь, а оттоле в Литву на Великие Луки.
Софья Фоминична перекрестилась и с улыбкой сказала:
– Теперь я совсем спокойна. Расскажи все подробно.
– Князь Василий Михайлыч, воевода весьма искусный, – начал Яропкин, – мигом все решил. Составил крепкий отряд из лучших и верных конников. Назначил передовые дозоры, выделил небольшую часть отряда, дабы тыл прикрывать на случай погони и с пути ее сбивать.
– Куда же погнал он? – спросил Траханиот.
– К истоку реки Протвы, напрямки к литовскому рубежу. Догадался я, что на Вязьму он побежал, и сам в тот же часец на Москву погнал…
– Ну, а где рубеж он хотел перейти? – спросил Димитрий Траханиот.
– Ведал князь Василь Михалыч, где и какие наши заставы у рубежей стоят. Выбрал самую слабую, у Протвы.
– Ну, а как удалось им? – снова заволновавшись, спросила государыня.
– На другой день, когда я уже обедал в монастырском селе, пригнали туда также некоторые из дворских князя верейского. Говорили мне, что лютый бой был у Протвы. Разбил князь нашу заставу и в Литву перешел, а литовские заставы ему помогли…
– Почему же дворские бежали? – спросил Траханиот.
– Сказывали они, что князя Оболенского испугались. Он вдоль рубежа к Верее от Можая спешил, и боялись боярина Товаркова, который со своим отрядом конников ближним путем тоже в Верее шел. Говорят, в сем бою у Протвы много было убитых и раненых.
Задав еще несколько вопросов Яропкину, Софья Фоминична ласково сказала ему:
– Благодарю, Афанас Григорич, за верную службу. Иди, Димитрий Эммануилич сам проводит тебя из хором. Бог даст, достойно наградим твое усердие, а пока возьми вот это…
Государыня сняла со своего большого пальца золотой перстень с синим яхонтом и отдала Яропкину. Тот почтительно поцеловал ее руку по польскому обычаю и, низко поклонившись, вышел вслед за дворецким.
В тот же день к ночи пригнал вестник и к государю Ивану Васильевичу от боярина Товаркова из Вереи с тайной грамотой. Иван Васильевич тотчас же послал Саввушку за сыном.
Иван Иванович прискакал немедля и, войдя в покои отца, воскликнул:
– От кого вести-то? Мы с Оленушкой глаз сомкнуть не могли…
– От Товаркова грамота, – молвил Иван Васильевич.
Сорвав печать и холст с небольшого столбца, он передал грамоту сыну и нетерпеливо сказал:
– Читай.
– «Будьте здравы, государи! – стал читать Иван Иванович. – По воле Божией, упредили нас московские доброхоты князя верейского. Вестник-то их из Москвы, почитай, на полсуток ранее нас в Верею пригнал. Мне же надо было от Можая более тридцати верст ехать до Вереи, а от Вереи до литовского рубежа всего тоже тридцать верст. Князь же Оболенский Борис Михайлыч саму малость не настиг беглецов-то. Хоша ему вдоль рубежа скакать еще дальше было, всего токмо на час опоздал он к бою у Протвы. За сие же время верейские, почитай, на десять верст вглубь Литвы угнали. Все же князь Борис Михайлыч, литовские заставы прорвав, верст восемь гнался, а более не мог и воротился. Яз же об измене князя Василья и княгини много всего вызнал. Вызнал много и о Твери, и о Москве, и о братьях твоих, государь. Простите, государи, неудачи наши. Сие не от нерадения нашего, а токмо от воли Божией. Бьем челом вам. Ждем приказа вашего, как нам быти. Слуги ваши князь Борис Оболенский да Иван Товарков».
Окончив читать, Иван Иванович воскликнул:
– Никто ведать о сем не мог, опричь мачехи и слуг ее грецких! Требуя у ней саженье, мы сами ее обо всем известили, а она сей же часец упредила верейских. У них меж Москвой, Вереей и Литвой свой вестовой гон есть.
– Может, и прав ты, Иване, – гневно сказал Иван Васильевич, – но князья верейские дорого мне заплатят за саженье Марьюшки! Возьму яз за собя все вотчины их: Ярославец, Верею и Белоозеро! Не будет на свете более удела верейского!..
Иван Иванович внимательно следил за отцом и, когда тот замолчал, тихо промолвил:
– Яз, государь-батюшка, прав был, говоря тобе о большом и малом гнезде, о ворогах отечества нашего…
– Может, яз и более тобя ведаю, – сурово прервал Иван Васильевич сына. – Да отстранить все зло не так легко, как ты мыслишь.
– А Русь сего требует, – осторожно заметил Иван Иванович. – Ворогов надо казнить беспощадно, и первее – отнять у них все уделы…
– Ох, Иване, Иване, – мягко произнес старый государь. – Все сие мы деять должны с трезвым разумом, дабы пуще не повредить государству. – Помолчав, Иван Васильевич задумчиво добавил: – А может, придется и не одних ворогов казнить, а и многих друзей и родных по крови. Неведомо нам, когда и что от нас государство-то потребует.
Наступил ноябрь – листогной, полузимник, и дни укоротились и потемнели, а солнце даже в полдень не греет. По утрам заморозки, а в садах рдеет рябина, звенят синицы, и на пустырях, среди почерневших лопухов, репейников и прочих сорных трав звонко перекликаются желто-зеленые чижи и пестрые нарядные щеглы.
Давние времена детства и юности мерещатся Ивану Васильевичу, перебивая его размышления о судьбе Руси, и мешают ему.
– Стар становлюсь, – досадливо шепчет он, отходя от окна.
Сегодня он окончательно должен решить дело о вотчине князей верейских так, чтобы другим неповадно было, а вспоминается о том, как отец из плена татарского вместе с князем Михайлом Андреевичем в Москву вернулся. Оба молодые тогда они были: и отец, и дядя. И вдруг Илейка ни с того ни с сего как живой пред глазами встает.
Слегка скрипнув, отворяется дверь, и входит Иван Иванович.
– Не опоздал? – спрашивает он, здороваясь с отцом, и садится рядом с ним за стол, собранный для раннего завтрака.
– Есть еще время до прихода Майко, – ответил старый государь и сам спросил: – Как внук-то?
– Добре, батюшка, и матерь его в добром здравии. А как с Вереей?
– Из Вереи пишет мне Товарков, – ответил государь, – плох стал дядя-то мой. Заболел старик от измены сына, от воровства его перед Русью. Вряд ли долго протянет. Хочу ему на дожитие отнятой у него удел-то оставить, вернуть по докончанью…
– А подпишет он докончанье-то?
– Сам просит. Уважить хочу его покорность и старость. Опричь того, в духовной он весь удел свой мне отказывает. Ну да о сем с Майко подумаем вместе…
Дверь быстро отворилась, и еще на пороге дьяк Майко радостно начал:
– Будьте здравы, государи! Слух добрый пришел из Поля про Курицына!..
– Сказывай скорей! – весело воскликнул Иван Васильевич. – Иди садись и сказывай, от кого слух-то?
– От царевича Данияра, – ответил дьяк. – Слух-то степной. Может, и не все верно. Токмо в степных-то слухах всегда зерно правды бывает. Сказывают татарские казаки, которые, как волки, по всему Полю мечутся и до Крыма доходят…
– А ты, Андрей Федорыч, – прервал дьяка старый государь, – саму весть-то сказывай!
– Бают казаки, у султана-де один московский полоняник в великую честь вошел, и от сего зло степнякам будет. Сей русский боярин, бают они, о заключении мира с Москвой у султана молит, дабы Поле вместе в свои руки взять и торговые пути свои беречь от татарского грабежа.
– Всяк со своей колокольни звонит, – заметил Иван Иванович.
– И по своему разуму, – молвил с усмешкой старый государь. – По слуху-то похоже, что речь идет о Федоре Василиче. Дай Бог ему удачи, ежели верно сие.
– Яз мыслю, – радостно сказал Иван Иванович, – опричь Федора-то, никто того баить не может.
Иван Васильевич улыбнулся и весело проговорил:
– Баит он так, словно сокровенные мысли мои угадал! Ну, а топерь, Андрей Федорыч, о верейских делах. Докончанье с султаном – токмо еще журавель в небе, а с князь Михайлой Андреичем – синица у нас в руках.
– Слушаю, государь, – молвил дьяк.
– До тобя, – продолжал государь, – яз с соправителем своим думу думал о князе Михайле Андреиче. Болеет старик-то, плох стал, а ума не теряет. Сам в духовной, которую мне прислал, отказывает удел свой нам. Вот как он пишет: «Свою же вотчину господину и государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси». Просит токмо о слугах – суды и дарованья его сохранить, да молит о вечном помине души его в некоих монастырях…
Иван Васильевич помолчал и, обратясь к сыну, спросил:
– Как, государь, ты мыслишь о том, ежели отдать на дожитье старику удел и под какое докончанье?
– Отдать, государь, можно, – ответил Иван Иванович, – но лишь под такое докончанье, которое будет согласно с его духовной. Писать еще в докончанье, что лишает Михайла-то сына наследства, а по смерти, согласно духовной, тобе всю вотчину отказывает. О слугах и помине души яз согласен.
– Еще, государи, – вступился в разговор дьяк Майко, – надо указать, дабы не ссылался он с сыном некоторою хитростью…
– Изготовь, Андрей Федорыч, – сказал государь, – докончанье с несколькими списками с него, как мы тут решили, а потом один список князь верейский подпишет при Товаркове и при нем же нам крест поцелует…
В непогодливое время, ноября двадцать первого, когда «Веденье ломает леденье», вернулся из Вереи боярин Товарков. Он привез договор, подписанный князем верейским с великим князем московским «на всей его государевой воле» и утвержденный крестоцелованием.
В это же время вернулись из похода на вогуличей воеводы государевы князь Федор Романович Курбский да Иван Иванович Салтык-Травин.
– Настигнув вогуличей со своими полками из вологжан и устюжан, – говорили воеводы, – мы на них с такой яростью ударили, что враз вороги дрогнули и побегли. Многих за разбои их мы насмерть убили, а прочие все по чащобам да стремнинам лесным схоронились. После сего ни воев их, ни семейных их, никого более не видали. Кругом леса, и бродили мы в них одни. Токмо две-три пустые деревеньки по две избы нашли. Яко звери дикие живут вогуличи.
– От сего нам и Строгоновым, опричь пользы, другого убытка нет, – усмехнувшись, заметил Иван Васильевич и отпустил воевод.
Когда воеводы вышли, государь рассмеялся.