Вошел дворецкий с татарином и молвил:
– От царевича Данияра. Вестник, разумеет по-русски.
– Будь здрав, государь! – падая ниц, воскликнул вестник.
– Встань и повестуй.
Татарин вскочил и, поклонившись три раза по-восточному, сказал:
– Царевич Данияр, да хранит его Аллах, повестует: «Светлый государь мой! Прошу твоей милости, лекарь государыни твоей, Антон-немец, дал больному сыну моему Каракуче зелья, после которого напали на него лютые корчи и вборзе он в непереносных муках преставился. Яз поимал злодея лекаря и заковал. Прошу твоей милости».
Иван Иванович побледнел, а Иван Васильевич грозно сдвинул брови и сурово сказал вестнику:
– Передай царевичу мой ответ: «Выдаю немца головой на всю твою волю, царевич Данияр, друг и брат мой любимый».
Никто ничего не возразил против решения государя, но все были взволнованы.
Вестник ушел и вскоре возвратился снова с ответом царевича:
– «Целую руки твои, великий государь. Да благословит тобя Аллах, утолил ты боль души моей и сердца…»
А через час сообщил государям дворецкий, что царевич Данияр своими руками, как овцу, зарезал ножом под мостом на Яузе лекаря-немца.
Вскоре через дворецкого Петра Васильевича пришли новые вести, что казнь эта всполошила всех иноземцев.
– Сам маэстро Альберти собирается тайно бежать из Москвы, – добавил он.
Иван Васильевич грозно сверкнул глазами и крикнул:
– Взять немедля маэстро Альберти за приставы, но держать в его же хоромах вместе со всем семейством!
Когда церковные звоны отзвонили двенадцать евангелий, по всем кремлевским и посадским улицам потянулся народ из каждой церкви, сверкая трепещущими огоньками свечей. Ночь была тихая и теплая. Иван Васильевич, выйдя из храма Михаила-архангела на паперть, радостно вдохнул полной грудью влажный весенний воздух и долго стоял молча, следя за мелькающими вдоль улиц огоньками.
– Весна, – тихо шепнул он и тотчас же подумал, что скоро будут разливаться реки, что надо торопиться с походом на Казань.
По привычке он оглянулся и увидел на обычном месте возле себя Саввушку.
– Саввушка, – сказал он вполголоса, – сбегай-ка к Иван Юрьичу, скажи: зашел бы ко мне утре после раннего завтрака да прихватил бы с собой чертежи казанских ратных дел.
На другой день, после раннего завтрака, хотя и играл государь с сыном в любимые ими шахматы, все же нетерпеливо поджидал он прихода князя Патрикеева.
– Батюшка, – воскликнул Иван Иванович, – пошто царя своего ты под удар ставишь?
Иван Васильевич рассмеялся.
– Помнилось мне, что сие – царь казанский, Алегам.
Засмеялся и Иван Иванович:
– Истинно, сего царя давно под удар надо ставить. Сей раз, в войну с Тверью, как и прошлый раз, в войну твою с Новымгородом, казанские собаки нам пятки грызли.
Иван Васильевич нахмурил брови и молвил:
– Вот пошлю яз на собак-то судовую и конную рати. Жду Ивана Юрьича с чертежами ратными, по которым втроем думу думать будем, как с татарами в шахи играть.
Дверь отворилась, и вошел с дворецким князь Патрикеев.
– Будьте здравы, государи! Брат дорогой, пришел яз по зову твоему.
Иван Васильевич приказал дворецкому:
– Поставь коло нас мой малый стол.
Дворецкий со слугами передвинул стол ближе к окну, а Иван Юрьевич разложил на нем свои бумаги.
– Здесь, – сказал он, – отмечены рубежи Казанского царства, Ока, Волга, Кама и самый град Казань с его стенами.
– Добре все изделано, – похвалил Иван Васильевич.
Иван Иванович подошел ближе к столу и спросил:
– Дядя Иван Юрьич, вижу, мыслишь ты поход начинать из-за Новагорода-Нижнего, старого.
– Верно. Для конницы там переправы удобные, да и судовой рати плыть вниз по течению. Все сие помогает согласному походу судов и конников для поддержки друг друга, и харч для конницы по воде сподручней везти.
– А воеводами-то у тобя кто будет? – спросил Иван Васильевич.
– В большом полку, государь, – князь Данила Холмский да князь Осаф Дорогобужский. В правой руке – князь Александр Оболенский да Иван Борисыч Захарьин. В передовом полку – зять мой, князь Семен Хрипун да родной брат его, Федор Ряполовский. В левой руке – князь Семен Ярославский да князь Василий Хованский-Лущиха.
– Ишь каких орлов набрал! – засмеялся Иван Васильевич. – Крепкий и верный все народ-то. Не забудь токмо захватить с собой из Вологды Махмет-Эминя, дабы, согнав Алегама, сделать Эминя царем казанским на всей нашей воле. И воевод с дьяком нашим при царе в Казани оставь, дабы оброк и пошлины наши собирали. Сие все пусть зять твой наладит, есть у него ратная и дьяческая хитрость. Алегама же с семьей в Москву привезите и за приставы посадите на дворе у князя Пенько-Ярославского, у Данилы Лександрыча.
– Словом, – весело сказал Иван Иванович, – изделай все, дабы Казань послушным улусом нам стала.
– Когда выступать-то будешь, Иван Юрьич? Посчитай и время на заезд в Вологду, – сказал великий князь.
– Мыслю, государь, ежели заезжать в Вологду, надобно дня три накинуть, сиречь ранее одиннадцатого апреля выступить в поход не успеем.
– Ну и добре, Иван Юрьич, – сказал государь, – токмо наряди строго гон для вестников. Иди. Бог тобе помочь…
На другой же день набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев созвал у себя в хоромах всех воевод своих думу думать о казанском походе.
– Все, воеводы, как мы для рати казанской удумали, – начал он, – государь утвердил, а выступать полкам нашим наметил апреля одиннадцатого, когда по нашим местам теплеет уж. После Федула-то на другой день, на Василья Парийского, мужик сани на поветь закидывает. Хоша и наступает тепло, а плохо выходит: людям – бесхлебица, скотине – бескормица, тяжко в деревнях-то, и охотней народ в полки идет…
– На сей раз народ-то не больно обрадуется княжим харчам, – сказал князь Семен Ярославский. – Уразумеет он, что поход-то на долгое время – с весны до осени его хватит.
– Может, на иного ворога мужик и без охоты пойдет, а на татар поганых всегда он рад идти, – возразил Патрикеев. – И сообщаю воеводам, что государь приказал в Казани царя Алегама с престола свести и в Москву со всем семейством доставить, а перед походом заехать в Вологду за Махмет-Эминем, за сыном хана Ибрагима, взять его в Казань и вместо Алегама на престол посадить. Дело же сие поручить зятю моему князю Семену.
Невнятный гул прошел среди воевод, недовольны они были заходом в Вологду, а князь Семен Хрипун сказал тестю своему:
– Князь Иван Юрьич, яз мыслю, тобе как набольшему воеводе более пригоже царей менять, а не мне…
– Так державный повелел, и мы не можем судить о сем, а токмо исполнять.
Все сразу стихло. Потом встал князь Семен и молвил:
– Исполним волю державного!
– Да здравствует великий государь наш! – поддержали все воеводы.
– У государя нашего, – встав со скамьи, добавил знаменитый воевода князь Данила Холмский, – ратного разума и ратной хитрости более, чем у всех нас. Воевал яз под его началом-то и о сем добре ведаю… Скажи токмо, княже Иван Юрьич, дает ли нам государь Данияровы полки?
– Дает, – ответил князь Патрикеев, – и сам царевич Данияр пойдет с нами. Он и возьмет Махмет-Эминя из Вологды.
– Добре сие, – заговорили воеводы.
– Сие облегчит дело со сменой царей казанских, – заметил воевода князь Семен. – У отца его, царевича Касима, были доброхоты в Казани.
– Да и сам Данияр родным внуком приходится первому царю казанскому Улу-Махмету, – добавил набольший воевода.
– Добре все разумеет государь, – заметил Патрикеев. – Некии бояре говорили государю: лучше, дескать, просто ему посадить наместника своего в Казани. Государь же возразил: «Надобно, чтобы татарами татарский царь из моих рук правил, татары тогда смирней станут и при неполадках или притеснениях всяких на Москву жаловаться не будут, а будут Москве жаловаться на своего царя. У Москвы правды искать будут».
Когда полки московские с Данияровыми татарами ушли на Казань, Иван Васильевич снова с большим рвением приступил к строительству новых кремлевских стен и приказал сносить все жилые и нежилые строения на сто десять саженей от стен Кремля, не щадя даже церквей с их домами-поповками для духовенства и кладбищами, чтобы огонь при пожарах, особенно во время вражеских осад, не перекидывался через стены внутрь града московского.
Это вызвало прежде всего обиду и ропот среди всякого рода торговцев и купцов, когда стали сносить их лавки, ларьки и палатки, питейные, хлебные пекарни, кисельные и блинные заведения, торговые бани и прочее. Все это, как соты, лепилось почти у самых кремлевских стен.
Когда же начали сносить или переносить церкви с их «поповками» и кладбищами, то зароптало и духовенство, став во главе всех недовольных.
– Взбесились попы-то, – докладывал дьяк Майко государям и дьяку Курицыну после раннего завтрака. – Бают, есть даже обличительные грамоты против державного государя нашего…
– Ведомо мне, – заметил Курицын, – одно послание есть у меня, список с одного обличения архиепископа новгородского Геннадия, который дерзает обвинять государей в святотатстве и еретичестве, возбуждая против государей простой народ православный. Пишет сей Геннадий, что преступно переносить церкви Божии и обнажать землю, где стояли церковные святые алтари и престолы, под которыми были зарыты мощи или частицы мощей Божьих угодников и чудотворцев. Ныне же на сих опустошенных святых местах бегают псы и творят на них всякие пакости, да и люди грешат перед Богом, попирают ногами освященную землю. Такое же преступное кощунство и святотатство творят на Москве, – продолжает Геннадий, – когда вырывают гробы из земли на кладбищах. Память отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей наших бесчестят…
– Федор Василич, – прервал государь Курицына, – скажи мне, как стервец сей с митрополитом?
– Владыка Геронтий, – ответил Курицын, – во вражде с Геннадием за его непослушание и дерзость, за великое его корыстолюбие…