– Ведаю, – заметил Иван Васильевич, – ведаю яз сие про Геннадия и от брата моего Бориса, князя волоцкого. Так вот ты и скажи митрополиту: «Государь-де более не печалуется перед ним за Геннадия». А более ни о чем не говори.
Курицын усмехнулся.
– Разумею, государь, – сказал он. – Более ничего и не надобно владыке Геронтию.
– Скажи, пожалуй, токмо еще митрополиту, – добавил великий князь, – широко, мол, Геннадий-то руками размахивает. Высокоумия у него много, а меры разума нет.
Когда Курицын, простившись, вышел, Иван Васильевич приказал дьяку Майко:
– А ты, Андрей Федорыч, поди-ка к князю Василью Иванычу Патрикееву, к Косому, скажи, дабы ускорил подготовку Белозерской уставной грамоты к московской выгоде, а также об изменении всех докончаний с удельными, дабы легче было нам уделы к Москве присоединять и закреплять сие по закону.
Оставшись с сыном с глазу на глаз, Иван Васильевич сказал:
– Ныне у удельных-то смерть за спиной ходит. Бог даст, сынок, государство тобе и внуку единодержавным достанется, безо всяких уделов и смут…
Иван Иванович сдвинул брови.
– Прости мя, государь мой батюшка! – воскликнул он. – Горько мне. Мачеха со всей родней своей и прочими греками-папистами захватили в сеть князей верейских, в измену их вовлекли, а в Новомгороде попы наши сеть плетут против единодержавной власти на Руси, испугать тя хотят силой своей, которую в отлучении от церкви имеют. Помнят гады, как Генрих, германский цесарь, босой, одетый в рубище, приходил к папе Григорию в Каноссу после своего отлучения от церкви и вымаливал на коленях прощение.
– Пока яз жив, сему на Руси не быть, – спокойно и твердо сказал Иван Васильевич. – Сумеем мы папе и своим попам вовремя когти обрезать.
Мая тридцать первого, на Еремея-распрягальника, яровые посевы закончились, а по опушкам лесным да по просекам и вырубкам уже буйно разросся кипрей и скоро цвет набирать будет. На этот день думу думали у государя московского сын его Иван с дьяками Курицыным, Майко, а также были тут и составители судебника Патрикеевы, князь Иван Юрьевич и сын его Василий Иванович. Думали они все, как новые договоры составлять с новым царем Махмет-Эминем…
– А пошто творить сии трудности? – заметил князь Василий Патрикеев. – Не проще ли будет послать в Казань крепкого духом воеводу с сильной заставой и умного дьяка с подьячими подручными. Царя же Махмед-Эминя почитать токмо твоим наместником, государь, и править тобе Казанью, яко правишь ты самим Великим Новымгородом.
Иван Васильевич досадливо махнул рукой и молвил:
– Не разумеешь ты, княже Василий. Бывает нехитрая простота трудней всякой хитрой сложности. Помню, бабка моя, Софья Витовтовна, Царство ей Небесное, в детстве мне баила: «Семь раз примерь, один отрежь». Да и сего мало. Примешь ты после многих дум решение одно, а и тогда много еще мерить-то разумом надобно, как свое решение в дело претворить. А ты мыслишь: тяп-ляп – и корабь! – Обратившись к Курицыну, государь сказал строго: – Разъясни потом, Федор Василич, князю Патрикееву-то, что и как мы в Булгарии, сиречь в Казанском царстве, править могли бы на полную волю свою, а ответ перед татарами и перед нами держал бы царь казанский, и была бы Казань нашим улусом и дани и выходы нам платила.
– Истинно, государь, баишь, – заметил Иван Юрьевич, – твои слова «что править» яз разумею так: татарское – оставить за татарами токмо для показу, и на печатях именоваться тобе «царем булгарским», а слова твои «как правити» яз разумею так: дабы царь казанский был в ответе пред своими татарами и пред царем булгарским, сиречь пред тобой, государем московским.
– Верно, Иване Юрьич, – сие вот нам и надобно, для сего и договор-то писать от Москвы и от Казани, дабы споров потом не было и все было бы точно, как уговорено.
– А ежели нам, – заметил дьяк Курицын, – крепкие заставы с воеводами рассылать повсюду, то и войска не хватит, да и казне государевой великий ущерб. Мира же в покоренных землях все едино не будет, а токмо вражда и зло всякое против нас.
– Верно, верно, – одобрил государь. – Вот ты, Федор Василич, и подумай обо всем с Иваном Юрьичем и проследи, как о сем Василий-то Патрикеев с Майко составят грамоту нашу с Махмет-Эминем, проверь, скрепи и принеси. Ты же, Василь Иваныч, прогляди, какие собраны докончальные грамоты с удельными, уставные грамоты, духовные, какие списки с них сняты и что в них для московского единодержавия пользу дает. Особливо читай грамоты, на которых мои пометы есть. В днешнем во всем и в старине надобно нам подкрепы законам нашим искать. Все же, что для Москвы не к выгоде, истребляй и в наших грамотах, и в удельных, и сии изменения в особой тетради отмечай и держи ее в ларе.
Иван Васильевич помолчал и добавил:
– Не забыть бы. После измены князя Василья верейского надобно переделать докончанье со старым-то князем Михайлой, дабы можно было по сему образцу и верейский удел весь за Москву взять, как мы взяли за Москву Бело-озеро. Иметь надобно сие соглашение с Михайлой Андреичем токмо до конца его живота, а после его смерти удел-то сей к Москве отойдет. Верейский удел дан был-де князю Василью Михайлычу Удалому, а за измену его и побег в Литву он у него отобран и как великокняжеская вотчина дан отцу его пожизненно. Вотчиной же считать старому князю, согласно благословению отца его, князя Андрея Димитрича, токмо жеребий[134] в Москве с пошлинами, а также Ярославец с волостьми, путьми, селами и слободами, со всеми пошлинами и со всем, что к нему из старины потягло…[135]
– Слушаем, государь, и повинуемся, – сказал Курицын.
– Все по приказу твоему, – добавил князь Иван Юрьевич, – точно совершим.
– Добре, – заключил Иван Васильевич, – идите. Токмо отныне все докончанья и завещанья вот так же править и все списки с них, которые нужны будут, вместе с ними в ларях хранить.
В первых числах июня, накануне Троицы, по приглашению митрополита в его покоях после раннего завтрака государь Иван Васильевич думу думал с самим Геронтием об еретиках новгородских – «жидовствующих», которых прислал в Москву со своими обвинениями архиепископ новгородский Геннадий для суда над ними.
На думе вместе с государем присутствовали: его наместник в Москве князь Иван Юрьевич Патрикеев с дьяком Курицыным, старейший окольничий боярин Андрей Плещеев и окольничий Иван Ощера-Сорокоумов.
В то же время были из духовенства у митрополита: архимандрит Зосима от Чудова монастыря и случившиеся в Москве Паисий Ярославов и архиепископ тверской Вассиан Стрига.
По распоряжению митрополита на думу привели посольника от Геннадия дьяка Григория, с обвинительной грамоткой, и еретиков из попов и дьяконов и других «жидовствующих» в сопровождении воинов из полка софиян – что охраняет храм Святой Софьи и архиепископа новгородского.
– Читай грамотку, – сказал Геронтий, обратившись к дьяку Григорию.
– «Державный государь Иване Васильевич и Святитель наш, митрополите Геронтие, – начал дьяк Григорий. – Посылаю вам сих мерзостных жидовствующих еретиков: Осифа, Шмойло, Фаряйя, Моисея и Хануша, первоучителей ереси, прибывших из Литвы, а также и учеников их богомерзкого учения, новгородцев: попа Максима с сыном Иванкой, попа Григория с сыном Самсонкой, Гридю, дьяка Борисоглебского монастыря, Лавреша и Мишука Собаку да дьяконов Макара и Самоху. Все сии в смраде беззакония дерзко отрицают Святую Троицу и воплощение Христа, Сына Божия, вопреки утверждениям святого Афанасия великого Александрийского. Не признают они ни Богоматери, ни таинства освящения даров, оскверняют иконы и святыни церковные, мечут чудотворные иконы в нужники, а в храмах пьянствуют с блудницами, учиняя скакания и плясы…»
– Лжа сие! – не выдержав, воскликнул поп Григорий. – Не можем мы творить сии пакости, ибо мы все смиренно чтим Господа Бога, хотим в мире добра Божьего, как разуму человечьему доступно разуметь.
– «Ныне же, – невозмутимо продолжал чтение грамоты дьяк Григорий, – аз, многогрешный, порешил сей богохульный разврат пресечь и взял еретиков за стражу и пытал их, причем Самсонка, сын попа Григория, во всех сквернах признавшись, доказал, что еретики надеются на сильную руку дьяка Курицына и на невестку державного, Елену-молдаванку. По их проискам переведены на Москву из Новагорода такие еретики, как поп Алексий, ныне протопоп у Успенья Пречистой, и поп Денис, ныне протопоп у Михаила-архангела. Сии верховоды блазнят многих, совратив некоих, как чернеца Захарию, дьяков крестовых[136] Истому[137] да Сверчка[138] и прочих. Некои же из еретиков не токмо богохульствуют, но и обрезаются по-жидовски, совсем пренебрегши Святым крещением и вместо Святого Евангелия и поучений святых отец чернокнижие всякое читают: Астролог, Звездозаконие, чародейства всякие, и от сего впадают в ересь и хулят имя Христа и всех святых. О сказанном выше челом бью государю державному и отцу нашей церкви митрополиту Геронтию и прошу немилосердно казнить смертию всех еретиков без пролития крови[139]…»
Наступило молчание. Государь вопросительно взглянул на Геронтия. Митрополит с почти незаметной улыбкой перевел глаза на духовных отцов Вассиана и Паисия и сказал:
– Братья мои по духу, отче Вассиан и отче Паисие! А не мните ли вы, что архиепископ Геннадий блазнит нас латыньством, хочет к церкви православной привлечь инквизицию, которой никогда в православной церкви не было?
– Истинно так, отче Геронтие, – произнес архимандрит Зосима, – ибо не дано человеку творить суд над душой Божией, суд творить дано токмо Богу. Пастыри же духовные могут токмо пред Богом молить о прощении грешника, а не карать смертию за грехи. Прощение греха всякого возможно от Бога, ежели грешник пред Богом раскается. Геннадий же вельми дерзок, Божий суд взять в свои руки хощет…