– Ишь куда метит властолюбец Геннадий! – сказал Паисий Ярославов. – Хощет он, подобно католическому ордену Святого Доминика, помимо главы церкви государством управлять.
– Верно сие, – молвил Курицын. – Верно про него державный сказал: «Широко он руками машет, а меры разума не ведает!»
– Ныне же мерит все, – произнес мрачно протопоп Денис, – в меру инквизиторов ордена святого Доминика и купно с монахом их Вениамином книгу пишет о спасении церкви православной через инквизицию с ее наистрашными пытками и сожиганием грешников живыми на костре.
Испросил слово себе и зять протопопа Дениса дьякон Васюк Сухой и молвил:
– Горько мне то, что отец наш духовный Геннадий не токмо против нас, грешных, клевещет, но и всенародно выступает купно с латыньцем Вениамином против самого государя державного и корит его богохульством, велегласно указуя: выносит, дескать, государь старые церкви из града своего вон, оскверняя святыни их. Также творит государь много богохульства против Закона Божия и учения святых отцов церкви: кости мертвых дерзко ископав, зарывает их на Дорогомилове кладбище. Сим святотатственно разделяет он прах тела от неистлевших костей. В тех же местах, где един прах остался от телес, там сады садит. Лишает он сим покойников воскресения из мертвых на Страшном суде. Речи его, смуты сея, вызывают зло против державного у верных слуг его.
Слушая это, Иван Васильевич усмехался и вдруг спросил Геронтия:
– Отче, мыслю яз, наша православная церковь может меры принимать и против иноземных духовных, ежели они меру прав своих превышают.
– Таких, государь, строптивых и дерзких, – ответил Геронтий, – можно по уставам церковным обуздать в наших темницах подземных, а то и к старцам в Симонов монастырь послать в «тесное заключение». Мыслю, сие умерит и дерзость Геннадиеву.
– Не чернецам, – воскликнул князь Патрикеев, – дела государевы судить, которые он на пользу державы Русской направляет!
– Государь, – молвил Курицын, – яз бы к сему добавил: надобно и о самом Геннадии подробно с великокняжескими наместниками все вызнать, каковы его истинные мысли и цели. Пусть он делает что хочет, но токмо совместно с наместниками твоими новгородскими Яковом и Юрьем Захарычами, дабы глупых огрешек не было и зла бы от них и ропота ни в Новомгороде, ни в Москве против тобя, государь, не копилось…
Митрополит встал, осенил себя крестом и молвил:
– На сем, государь, мы думу нашу кончим, и яз напишу Геннадию послание, дабы обыскивал он еретиков токмо с государевыми наместниками и посадил бы в подземную новгородскую темницу латыньского монаха Вениамина за еретичество и вмешательство в дела государевы. Присланных же к нам жидовствующих пусть обыщет вместе с наместниками и о суде своем нам сообщит.
Иван Васильевич строго оглядел всех и произнес:
– Ин будь по-вашему! – И обратясь к новгородским попам и дьякам, сказал: – А вы уразумейте все, что нам надобно. Посему, как вас примет архиепископ Геннадий и что содеет с вами, вы за общим своим подписом напишите обо всем богомольцу нашему митрополиту яко главе церкви русской православной.
Прощаясь с Геронтием, Иван Васильевич сказал:
– Мне надобно, отче, быть у собя в хоромах до обеда, ты же тут купно с князем Патрикеевым и дьяком Курицыным составь Геннадию послание, как мы с тобой обдумали, а список с него принесет мне Федор Василич к обеду.
В это время дворецкий митрополита доложил, что прибыл за государем дьяк Майко.
Приехав с обоими окольничими в свои хоромы, Иван Васильевич прошел с ними прямо в свою трапезную, всю уже убранную для Троицына дня только что срубленными молодыми березками. Словно далекое детство заглянуло в княжии хоромы. В покоях сладко пахло молодым листом и соком березы. Иван Васильевич жадно вдохнул свежий запах зелени и, улыбнувшись, весело сказал вслух свои мысли:
– Иван мой утре беспременно приедет. Он тоже с издетства любит в хоромах наших кудрявые березки в Троицын день.
Старик Плещеев улыбнулся ласково и молвил:
– Пригонит, пригонит к нам утре наш государь-то, осветит хоромы наши своей юностью… Беспременно пригонит… Может, и сноху твою со внуком привезет…
Иван Васильевич, обернувшись к своему дворецкому, приказал:
– Приведи-ка сюды наших купцов, гостей московских, воротившихся с товарами заморскими из чужих земель… – Обратясь к своим окольничим, он шутливо добавил: – А наших купцов на рубежах-то литовских, чаю, и на сей раз грабили!
– Вестимо, государь, – ответил с усмешкой боярин Плещеев, – так испокон веков на всех рубежах гостей богатых да купцов грабят мытники и прочие…
– Будь здрав, государь, – входя в палату и земно кланяясь, заговорили гости – купцы Игнат Верблюд, Тишка Коврижкин и Гридя Лукин.
– Будьте и вы здравы, – милостиво ответил Иван Васильевич, – как дошли?
– Милостью Божьей живы-здравы, государь, – вперебой заговорили купцы, – токмо в товарах у нас ущерб великий.
– Где же вас пограбили? – спросил государь.
– Сперва у господаря молдавского, а после у литовских рубежей, – ответил Игнат Верблюд.
– И нас тамо же, – добавили Лукин и Коврижкин.
– А где больше-то грабили? – спросил Иван Васильевич.
– Твои товары, государь, которые я вез, более пограбили у литовских рубежей, – ответил Верблюд.
– А наши товары и тамо и тут грабили одинаково, – пожаловались Коврижкин и Лукин.
– А что ж на руках у вас осталось? – смеясь, полюбопытствовал Иван Васильевич.
– У господаря-то молдавского, главное, нас мытом великим обидели, а в Литве сверх мыта много и товаров насильно поотымали, – заговорил снова Верблюд. – Так вот у Тиши Коврижкина, что от митрополита ездил, киевские мытники, жидовины Симха и Рябичка, силой отняли для наместника киевского Юрия Пацовича камку амазскую, а у Лукина, что для князя Патрикеева ездил, насильно взяли сто аршин тафты черной йездской и два аршина шелка кафинского, да захватили для Домоткана, воеводы киевского, епанчу бурскую, да тесьму кусками разных цветов, фунт имбирю, фунт перцу… А в Дебрянске[140] держали нас пять недель и силой отняли: две камки бурские, сто восемьдесят четыре локтя тафты бурской и йездской, семь чириков шелку алого, четырнадцать брусов мыла грецкого…
– Сколь же товару для митрополита и для князя Патрикеева уцелело? – спросил Иван Васильевич.
– Не ведаю. У тобя же, государь, Бог помог мне наиценных два ковра схоронить да тридцать семь лал дорогих и много жемчуга крупного, десять брусов мыла грецкого да кубки грецкие.
– И сие добре! – воскликнул с усмешкой великий князь. – А какие новости есть за рубежом?
– Сказывали нам, – ответил Игнат Верблюд, – что прошлое лето господарь молдавский под руку круля Казимира стал и присягнул ему вместе на турков идти. Бают, сговор сей папа рымский урядил, обещав им свою помочь…
Государь нахмурился и глухо молвил окольничим:
– Добре. Пождем еще, что из сего выйдет. Токмо султан-то нам нужней папы… – Иван Васильевич неожиданно насмешливо улыбнулся и сказал купцам: – Ну, топерь идите к митрополиту и ко князю Патрикееву, порадуйте их так же прибылью, как и меня.
После обеда, когда слуги убрали все со стола, оставив только флягу с теплым красным заморским вином, Иван Васильевич продолжал беседу с дьяком Курицыным.
Государь, потягивая медленно вино из кубка, говорил задумчиво:
– Остарели, видать, мы с тобой, Федор Василич, больно пристрастились к винам фряжским и к любомудрию.
– Прости, державный, не согласен яз с тобой, – заговорил Курицын. – Ведь мы же хорошо исполняем свою службу? Ведем переговоры с крулем польским и другими государями и новые законы составляем.
– Так оно так, – задумчиво продолжал Иван Васильевич, – токмо мы все более и более думаем о счастье либо о горе человечьем. Вот и днесь принес ты мне список с послания Геронтия к Геннадию. Оба вы с митрополитом написали ясно, вразумительно и строго, а уж мы и забыли о сем и, как старые бабы, про горе и счастье человечье баим, про свои минувшие годы вспоминаем, а вот сей часец яз о стариковской болтовне Илейки вспомнил.
– Что ты, государь, – возразил Курицын, – его болтовня часто весьма мудрой была.
– Бывала иной раз и мудрой, – заметил Иван Васильевич, – да с чудачеством, да со старинными притчами и разными сказками детскими.
– А все же вельми любопытно и мудро у него иной раз выходило, – молвил Курицын. – Старик-то краснобай был. Он в любви женской много понимал. Раз Илейка мне сказывал про Адама и Еву. «Бог-де, – баил он, – Еву из ребра Адамова изделал, а потом-де так и повелось, что мужик ищет ту женку, которая из его ребра изделана, а найдет – до конца жизни ее одну и любит».
– Ишь ведь нагородил и Адама приплел! – рассмеявшись, заметил государь, а про себя грустно подумал: «Яз, пожалуй, в Дарьюшке-то свое ребрышко нашел».
Курицын, взглянув на государя, добавил:
– Мыслю, Илейка сказывал в сей басне о единении душевной и телесной любви.
Иван Васильевич метнул подозрительный взгляд на дьяка, но, овладев собой, сказал с непринужденной улыбкой:
– Может быть, так у некоих счастливцев бывает в нашей земной юдоли. К человечьему счастью у покойного дядьки моего особое чутье было. Сказывал он и мне как-то, что сам он всякую струну у сердца слышит.
– Вот вишь, государь, – усмехнулся Курицын, – и выходит, старик-то мудрецом был, разумел телесную и душевную жизнь…
В дверь постучали. Вошел дьяк Майко в сопровождении дворецкого и спросил:
– Государь, днесь ты хотел принять посла от короля Казимира. Он ждет тобя в передней. Как прикажешь?
– А кто там, в передней-то, есть и как все наряжено? – спросил Иван Васильевич.
– Наместник твой московский князь Патрикеев там, бояре и почетная стража твоя, – сообщил Майко.
– Скажи князю Патрикееву, – приказал государь, – сей часец буду в передней с Федором Василичем, пусть пришлет за мной стражу и окольничих…
Когда государь вошел в переднюю, все ждали его стоя. Иван Васильевич сел на св