ое место, и его личная стража в золоченых доспехах полукругом встала около престола.
Князь Патрикеев выступил вперед и, поклонясь государю, сказал:
– Державный наш государь! Прибыл к тобе посол Ян Андреич Ивашенцев от короля польского и великого князя литовского, от Казимира Ягеллоновича.
Посол приблизился к трону и, склонясь на одно колено, воскликнул:
– Vivat rex Moscoviae![141]
Иван Васильевич узнал того самого посла, который приезжал к нему когда-то в Переяславль. Узнал его и Курицын и шепнул государю:
– Тот самый, которого ты в Переяславле велел споить. Со ксендзом он тогда приезжал… – и произнес громко перевод слов посла.
Иван Васильевич встал с престола и сказал:
– Да будет здрав и брат мой[142] король польский и великий князь литовский! – Потом протянул руку послу, которую тот почтительно поцеловал. – Что сказывает мне брат мой король Казимир? – спросил Иван Васильевич.
– Привез яз тобе, государь, королевскую грамоту, – перевел слова посла дьяк Курицын. – Жалуется король на наезды князей твоих и людей их на королевские литовские вотчины и вотчины слуг короля. Вот о сем грамота самого короля. Разреши, государь, передать ее тобе.
При этих словах поднялся посол с колен и передал князю Патрикееву королевскую грамоту, а Патрикеев по знаку государя передал ее дьяку Курицыну.
– «Великий князь Московский Иван Васильевич…» – стал читать дьяк Курицын. – Далее, государь, буду яз тобе читать без приветствий и титулов, токмо суть дела. Король упрекает тобя за нарушение докончанья с ним о бережении его рубежей от наездов. Далее при сем король указывает: «наездчики полонят и угоняют литовских крестьян с лошадьми и прочим скотом, вывозят зерно и все съестное, а что с собой не могут взять, сожигают с дворами и избами; особливо много награбил Щавья Травин-Скрябин, человек сына твоего Ивана Иваныча. Щавья сей наехал и захватил два села, изгнав из них королевских волостелей». О всех сих нарушениях и грабежах, пишет круль, просит судить виновных нашим общим судом по докончанью, как сказано там: «Наряди, мол, для сего своих судей».
– Добре, – сказал Иван Васильевич, – исполню волю брата моего круля Казимира, а ты, посол Ян, отъезжай с Богом. Яз пошлю с тобой своего посла с ответом.
Когда посол вышел, Иван Васильевич обратился к Курицыну и приказал:
– Приготовь грамотку королю Казимиру и напиши, как наших гостей пограбили на посольских и литовских рубежах, особливо у Киева и Дебрянска, как мыт незаконно брали деньгами и товарами не токмо мытники, а и все порубежные власти, каждый сам собе, сколь мог урвать. Спроси короля, а сие как изделано: согласно нашему с ним докончанью али против него?
– Слушаю, государь, – молвил Курицын. – К утру все будет готово. Мыслю, токмо о жалобах короля на наезды лучше умолчать: отвечать нам нечего, а оправдываться невместно.
– Ты и не пиши о наездах-то, а придешь ко мне читать ответ королю, яз тобе тайную грамотку прикажу для сына написать.
На другой день после приема польского посла Яна Ивашенцева государь Иван Васильевич сидел в своих покоях после завтрака с боярским сыном Левашом-Некрасовым, ожидая прихода дьяка Курицына с грамотой к королю Казимиру.
– Хотел яз тобя спросить, – сказал государь, обращаясь к Левашу-Некрасову, – как живут испомещенные мною люди и достаточно ли у них воев, годны ли они для постоянного войска?
– Хорошо живут дворяне. Жаловаться им не приходится. Охотно к ним народ отсаживается от вотчинников. Число воев у них непрестанно растет, и как ты приказал, повседневно их обучают разным ратным хитростям.
Вошел в покои дьяк Курицын. Иван Васильевич милостиво предложил ему сесть за стол.
Курицын поклонился и молвил:
– Будь здрав, государь. Написал яз грамоту к королю Казимиру, как тобой приказано.
– Добре! Дай-ка мне ее, яз сам погляжу. Грамоты же тайной сыну моему Ивану Иванычу о наездах писать не будем. Мыслю, лучше сие вестью переслать через Леваша-Некрасова, потому он не токмо весть передаст, но и на вопросы великого князя ответы давать будет. Сказать же моему соправителю хочу так: «Добре ты все творишь с наездами на литовские рубежи. Войны ныне нам с Литвой не избыть. Посему ратную силу литовскую заранее надо ослаблять, зорить и полоны брать, а из полонов собе ратную силу копить из парней и мужиков. Когда же лето придет, женок и девок их на полевые работы нарядим». Мыслю, с намеков сих Иван Иваныч, как добрый воевода, сам уразумеет, что и для чего нам в ратное время понадобится. Ты, Гаврилыч, – обернулся государь к Левашу-Некрасову, – доведи сыну и о том, как мы с королем переговоры ведем, как и где у рубежей свои заставы ставить хотим, о чем тобе ведомо, где в тверской земле надобно хранить харч, коней и корм для них, дабы вовремя в обозы полкам подкрепление посылать. Ну да сам великий князь-то о сем добре разумеет…
– Добре, государь, – согласился Курицын, – тайны-то вести лучше на словах, чем в грамотах пересылать.
Вошел дворецкий и доложил, что въехал на двор митрополит.
Иван Васильевич в сопровождении Курицына, дворецкого и Леваша-Некрасова вышел на красное крыльцо встретить владыку Геронтия.
Приняв благословение митрополита, государь провел его к себе в покои. По знаку Ивана Васильевича все вышли за двери и стали ожидать его дальнейших распоряжений, оставив государя с митрополитом с глазу на глаз.
Сев за стол рядом с владыкой Геронтием, Иван Васильевич, помолчав некоторое время, тихо спросил:
– А как, отче, с Геннадием-то? Послание твое читал яз. Добре написано. Со всем яз согласен, ибо вижу, есть внутри церкви уклоны некии от православия и огрешки. Надобно, отче, обоим нам сообща с сим злом бороться, дабы была польза и государству, и святой церкви.
Митрополит молчал, выжидая и подозрительно поглядывая на замолчавшего государя.
– Сие истинно, – наконец медленно сказал Геронтий. – Со времен первосвятителя московского митрополита Алексия так было. Трудами же и тщанием сего святого церковь всегда за государя московского стояла и с тех пор стоит, и всякое нестроение против ворогов московских, как Олега, великого князя рязанского, который с татарами пошел против Руси.
– Право ты мыслишь, – тихо промолвил Иван Васильевич, – так и было, отче, со времени святого Алексия и до последних дней живота митрополита Ионы. – Заметив напряженное внимание Геронтия, Иван Васильевич спохватился и быстро добавил: – Так и в твое время, отче, когда поднял ты десницу твою против Геннадия. Есть, отче, у тобя и среди попов, и среди епископов многие высокоумцы, их мы с тобой в един кулак зажмем. Не дадим им смут сеять ни против церкви, ни против государства. На сих же смутах многие, а наипаче удельные, шубку собе шить хотят. Разумеешь, отче?
Митрополит весело улыбнулся и ответил:
– Разумею, сыне мой и государь! Духовным-то тоже пальца в рот не клади. А Геннадий-то вишь вон куды, к Рыму руку протягивает за инквизицией. Вот и царевна цареградская, ныне княгиня твоя Софья, едучи невестой на Москву, в Болонье, у гробницы Бенедикта, основателя инквизиции, монахам молебен заказывала и весь его на коленях прослушала.
Государь нахмурился и, помолчав, сказал:
– Токмо истребив удельные распри, сможет стать московское государство во главе всего русского племени. Недаром Иосиф, игумен волоцкий, не единожды писал мне в своих посланиях про важность создания самодержавной власти московской, которая, по его мнению, подкрепит церковь православную и сама от нее получит подкрепление.
– Сыне мой и государь, – уверенно заметил Геронтий, – в сем деле будет еще у нас не менее пользы и выгоды и от оброков, и от всяких пошлин.
– Так яз и мыслил, – заметил государь, – и хочу, когда с тобой совместно утверждать будем новые уставные и единые судные грамоты, так изделать, дабы у твоего вотчинника никак холоп от оброков не мог уйти. Хочу ежели не похерить совсем Юрьевы дни, то оставить токмо един, осенний, наиболее трудный крестьянину для перехода.
– Церковь, – твердо проговорил митрополит, – в таком деле всей силой тобя поддержит.
– Мыслю ныне, – сказал Иван Васильевич, – государству много надо еще воевать и силы свои крепить против зарубежных ворогов, а для сего нам нужны люди, хлеб, деньги, да и государству тоже выгодней получать деньгами, а не мясом и маслом.
– Все сие добре, – возразил Геронтий, – токмо, государь, трепещу яз, как бы еретичество у нас не возросло от жидовствующих и прочих, а сие повредит и нам, духовным, и тобе в Литве. Литовские-то мужики ведь искони православные и к Грецко-московской церкви тянут, как и Софья Фоминична со всеми своими греками. – Иван Васильевич снова нахмурился, но митрополит не смущался и продолжал: – Есть слухи, государь, что и среди удельных многие согласно с княгиней твоей мыслят и хотят не еретика – сына твоего Иван Иваныча и его княгиню Елену, а истинного грека православного, сына твоего Василья…
Митрополит испугался своей откровенности и неожиданно смолк.
Иван Васильевич громко рассмеялся и сказал шутливо:
– Отче Геронтий, вижу, что ты до сего времени не уразумел истины. Нечего греха таить. Поведаю тобе, что все удельные, и малые и большие, вовсе не о чистоте веры православной пекутся и нет заботы у них о спасении своих грешных душ, а пекутся они токмо о крепости своих уделов. Супруга моя, Софья Фоминична, опоры в удельных ищет для сына своего Василья, а удельные блазнят собя надеждой, что при Василье уделы за ними останутся нерушимыми. Вот рука руку и моет. Ну, а нам сие не страшно: сам же ты, отче, прошлый раз баил, что у церкви есть довольно темниц и мест для тесного заключения, хоша бы в Симоновом монастыре.
Эти шутливые слова государя нисколько не успокоили митрополита, и, робко потупясь, он смиренно молчал. Не зная, что дальше сказать, митрополит обрадовался, вспомнив о вестнике от игумена Белозерского монастыря, и проговорил: