Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын.
– Будь здрав, государь, – сказал он, сохраняя суровое и горестное выражение лица.
– Садись, Федор Василич, думу думать, а Иван Федорыч наперед поведает нам, что у собя на розыске распытал.
– Распытал яз случайно, государь, – мрачно произнес Товарков, – много злого и грозного. Гречновик, мой начальник розыскных и заплечных дел, третьеводни велел схватить некоих лихих людей, а с ними была схвачена служанка великой княгини твоей фрязинка Лучия. Девка сия вельми испужалась и сама начала сказывать с испугу, о чем ее даже не спрашивали.
– Про что же сказывала-то? – спросил государь.
Товарков смутился:
– О прелюбодеянии.
– С греком? – спросил государь. – Давно ведаю…
Товарков вскочил с места и со страхом смотрел на Ивана Васильевича.
Курицын сильно взволновался и с трудом проговорил дрожащими губами:
– Яз бы, знаешь, обоих их в мешок зашил и под лед пустил.
– Феденька! – промолвил Иван Васильевич. – О государстве забыл ты, Феденька. Нетрудно блуднице сей главу ссечь. Трудно, верней сказать, невозможно детям казненной блудницы честь и уважение сохранить. Казнью же погубим мы их в глазах народа и в глазах иноземных государей. – Иван Васильевич взглянул на испуганного Товаркова и глухо произнес: – Довольно о блудницах. Все мы цену и честь им знаем. Сказывай, что еще у тобя нового? Не ведомо ль тобе, в чем княгиня моя, сия волчица жадная и змея подколодная, пред сыном моим родным виновата? Кому и за какую цену предала его и Русь тайно продает?
Боярин Товарков взял себя в руки и, все еще подавленный и растерянный, проговорил:
– Девка Лучия баила со слов грека своего, что государыня и брат ее, царевич Андрей, зло мыслили на сына твоего, подбивая на сие и лекаря Леона, которого царевичу-то сам папа присоветовал взять на Москву.
– А еще что девка сказывала?
– Ни о чем она больше не ведает, ибо княгиня с братом и греком бают по-грецки, грецкого же фрязинка не разумеет. Токмо по языкоблудию женскому еще добавила, что дворецкий-то Димитрий с ней живет, а государыня его ревнует.
– Добре! – сухо произнес государь. – На сем о розыске кончим. Ты же, Федор Василич, с брежением прими такие меры. Василья переведи приказом моим в Тверь на великокняжение, а с ним всех ближних слуг его. Грека Димитрия оставь у княгини дворецким, токмо покои ему отведи подалее от государыни и от дочерей моих. Посели его рядом с девкой Лучией, дверь в дверь. А ты, Иван Федорыч, с фрязинкой еще побай, токмо полегче, без мук. Скажи, пусть, мол, государыни не боится. Подучи ее, намекни ей, что нам надобно… Впрочем, ты знаешь, как сие творить. А девка-то, может, и еще для розыска пригодится. Грек-то с ней, чаю, и впредь по-фряжески, а не по-грецки говорить будет.
– Уразумел яз, державный! – воскликнул Курицын. – Честны, высоки и мудры мысли твои. У тобя все токмо для-ради блага Руси святой!
– Уразумел и яз, великий государь, – добавил взволнованно Товарков. – Соблюду яз все по воле твоей, дабы ни про тебя, ни про детей твоих обидного слова никто ни явно, ни тайно сказать не мог.
Товарков нерешительно смолк.
– Пошто ты замялся-то, Иван Федорыч? – устало спросил государь.
– Смущает мя, государь, как с царевичем Андреем быть? Сей рымский гад.
– Верно! Рымский гад… А все же и посол он рымского папы. Сего забывать нельзя, – прервал боярина Иван Васильевич и, обратясь к дьяку Курицыну, так же устало промолвил: – Федор Василич, отправь-ка сего злодея в Рым. Никаких подарков ему не давай, дабы Москва меньше его ненасытность блазнила. Впрочем, мыслю, немало им уже от сестры получено. Подумай токмо с казначеем Ховриным, что послать самому папе по достоинству нашему, а подарки пошли с русским послом, а не с послом из греков… Пусть посол подарки сам папе передаст и поблагодарит от моего имени за его заботы о здравии ныне скончавшегося сына моего Ивана Ивановича… За лекаря же, которому яз главу ссечь повелел за его пустую и дерзкую похвальбу да за худое лечение и небрежение к болящему, прошу его святейшество, яко наместника Христа на земле, вину мою отпустить.
– Мудро сие, государь, и смиренно, но вельми зло и уязвительно для папы, – с мрачной усмешкой произнес дьяк Курицын. – Ведая нрав папы Иннокентия, предвижу, в какую бессильную ярость придет он от сих кусательных слов.
– Жадность и богатство сего «святого» распутника, – со злой усмешкой поправил дьяка Иван Васильевич, – в тысячу раз сильней его ярости, и наши подарки сразу укоротят его гнев. Он более всех пап на небо поглядывает, но и более их по земле пошаривает.
Сентября месяца на третий день тысяча четыреста девяносто второго года во время раннего завтрака князь Иван Юрьевич Патрикеев постучал в дверь трапезной государя и быстро вошел, воскликнув:
– С радостной вестью тобя, государь! Бежали цари-то Сеид-Ахмат и Шиг-Ахмет из Крыма назад к собе в Орду.
– Сказывай, Иван Юрьич, кто в походе был, кто не был? – молвил Иван Васильевич.
– Весной, государь, лишь сведал яз, что цари ордынские ушли со всей силой на Менглы-Гирея, – ответил князь Патрикеев, – отпустил тогда сей же часец, как мы с тобой еще зимой удумали, воевод своих: князя Петра Никитича Оболенского да князя Ивана Михайлыча Репню-Оболенского с полками их, да с ними отпустил яз многих детей боярских от двора своего, да царевича татарского из Касимова городка с его уланами да казаками.
– А как Махмет-Эминь казанский и братья мои? Какую помочь прислали?
– Царь казанский и брат твой Борис Василич прислали воевод своих с полками… Князь же Андрей Василич ни воевод, ни силы свой не послал.
Лицо Ивана Васильевича исказилось от гнева.
– Яз так и ведал, – сказал он глухо. – Андрей крамолу и воровство задумал… Мыслю, новый договор у него есть и с ляхами, и с татарами. Иудой брат мой становится! Русь продает!..
С трудом преодолевая гнев свой, долго молчал государь, а князь Патрикеев с тревогой глядел на него. Наконец Иван Васильевич успокоился, только лицо его все еще было белым как мел. Он тихо спросил:
– А где он сей часец?
– Ныне он в Угличе. После семнадцатого сентября на Москве будет со своей трети суды судить.
– Как придет князь Андрей, оповести меня и немедля приди с зятем своим Семеном Иванычем. Мы вместе подумаем тайную думу о крамолах брата моего…
Глава 8Между старым и новым
На другой день Иван Васильевич обедал с Курицыным у себя и беседовал с ним с глазу на глаз.
– Днесь, Федор Василич, – говорил он, – вспомнил яз, как Ванюшенька подпадал под власть братьев моих и бабки своей Марьи Ярославны…
– Помню о сем и яз. Мудро тогда ты содеял. На тайную думу о злоумышленьях против тобя удельных призвал князюшку нашего и тем самым его вразумил…
– И днесь яз о сем же думаю. Хочу вразумить Василья-то. Хоша не лежит к нему душа моя, все же вины большой на нем нет… Вельми млад он еще. Ведь тринадцать токмо ему. Но теперь-то мы его и поучить должны. Не зря же бают в народе: «Учи сына, пока поперек лавки лежит, а вдоль всей вытянется – поздно будет». Мыслю его попугать малость да и княгиню Софью притеснить, дабы другой раз неповадно было. Потом хочу отделить Василья от матери и послать в Тверь на великое княжение. Может, Василий-то за государевым делом и одумается и в разум войдет.
– Послать-то, государь, на княженье – сие верно, – сказал старый дьяк, – токмо надо Василья-то и своими людьми оградить от ворогов наших. Ведь сколь народу-то послали мне тверские земли писать по-московски в сохи:[154] в Тверь – князя Федора Алабыша, в Старицу – Бориса Кутузова-Шестака, в Зубцов да Опоки – Димитрия Пешкова, в Клин – Петра Лобана-Заболотского, в Холм и в Новый Городок – Андрея Карамышева-Курбского, да в Кашин – брата его Василья. Все наши, крепкие люди. Пусть вот и приглядит они за Васильем-то…
– Верно, Федор Василич! – воскликнул государь. – Люблю яз думу с тобой думать, всегда разумно присоветуешь. Пусть так и будет. Да и ты сам за Тверью пригляди. А сей часец сказывай, какие еще есть новые вести?
– Добрые вести, государь! – ответил Курицын. – Свершен град новый, крепкий град со стенами из камня и с бойницами и башнями-стрельнями супротив немецкого города Ругодива, на правом берегу устья Наровы. Наречен сей град именем твоим, государь: Иван-град.
– Добре! – воскликнул Иван Васильевич. – Ныне будем мы грамоты слать немцам не токмо через вестников, а и через пушки.
– Да, государь, беседы у нас будут у Ругодива много громче, чем были до сего. И другая для нас добрая весть пришла. Сказывают, двадцать третьего мая преставися великий князь литовский и король польский Казимир, а королем ныне в Польше стал его сын Ян-Альбрехт, великим же князем в Литве – другой его сын, Александр.
В дверь постучали. В сопровождении дворецкого вошел боярин Товарков.
– Будь здрав, государь, – поклонился боярин, – прости, без зова твоего.
– Сказывай, Иван Федорыч.
– Государь, во всем, что нам от доброхотов ведомо про князя Ивана Лукомского, а из людей его – про братьев Селевиных и про толмача латыньского, про ляха Матьяса, сии на розыске повинились. У князя Лукомского при обыске зелье найдено, которое в кафтан у него зашито было. И сознался он, что ядовитое сие зелье получил сам прямо из рук короля Казимира, дабы опоить тобя, если нельзя будет убить. Другие из слуг его…
– Другим вот круль смерть готовил, – проговорил Курицын, – ан смерть самого взяла! Бог-то злодеев покарал.
– И другие из слуг его, – продолжал Товарков, – и толмач Матьяс тоже во многих злоумышленьях покаялись и на многих еще иных указали; среди них некто повыше, кого назвать не дерзаю.
Государь побледнел и глухо произнес:
– Немедля судить их строго и казнить немилостиво, ежели суд вину утвердит. Сына же моего, князя Василья, за то, что в Литву бежать хотел, тайно взять за приставы, но в его же хоромах доржать и никого к нему не допущать, даже княгиню мою. Ты же, Федор Василич, заготовь приказ мой к шестому сентября на имя князь Василь Иваныча. Даю, мол, ему великое княженье в Твери. К тому же времю составим с тобой для Василья наказ и памятку для земских