ость, сказал:
– Горе горшее людям безвинным, меньшим и мелким. Кто же виновен в горе сем? Винны за сие набольшие люди новгородские: князи, бояре великие от господы. Сии вороги наши и Новагорода, ибо заедин они с ворогами Руси православной: с Ордой, с немцами, с панами литовскими, с крулем польским. Яз же един против всех бьюсь за правое дело, яко на суде Божием.[14] – Иван Васильевич замолчал и заговорил мягче: – Кто же в борьбе сей оплечье мое, на которое мог бы яз опереться? Опора мя – Церковь наша православная да вои мои из меньших людей. Ради них гнев свой с сердца слагаю, дозволяю послам новгородским в переговоры вступить с боярами моими и дьяками.
Тут выступил вперед дьяк Бородатый, которого для совета взял с собой из Москвы великий князь. Держа в руках копии с грамот и с летописей, стал он исчислять все зло измен новгородских и вред их для всей Руси.
Но владыка Феофил и все, кто с ним пришел, не вставая с колен, прервали речь дьяка Бородатого, горестно взывая к государю:
– Каемся во всех винах наших, ведаем все прегрешения наши и токмо молим тя, господине наш, княже великий: смилуйся, как тобе Бог положит на сердце!
При этих словах и братья Ивана Васильевича, князь Юрий, Андрей большой и Борис, челом били и печаловаться начали о Новгороде.
Великий же князь, доселе грозный и суровый, видя такую покорность, вдруг стал ласков и приветлив.
– Встаньте, – сказал он. – Милую вас, вотчину свою, и жалую. Воровство же ваше пред Русью православной и воровское докончание с крулем польским прощаю и предаю забвению. Сказывайте.
Новгородцы все просияли лицом и, встав с колен, закрестились на икону, что в углу шатра, возле знамени была. Потом посадники обернулись к отцу Феофилу и молвили:
– Сказывай, владыко, все князю великому, как господой было решено, как на вече утверждено.
– Господине наш, княже великий, – заговорил Феофил. – За вину свою мы платим тобе, великому князю, убытки и протори пятнадцать тысяч рублев деньгами серебром[15] в отвес в четыре срока. Две тысячи рублев новгородских серебряных – сентября восьмого, на Рожество Пресвятой Богородицы; шестого января на Крещенье Господне – три тысячи рублев; на Велик день – пять тысяч рублев и августе, на Успенье Пресвятой Богородицы, – пять тысяч рублев. Затем обещаем тобе, господине, воротить Вологодской твоей вотчине земли по берегам рек: Пинеги, Мезени, Выи, Поганой Суры и Пильи горы, которыми отец твой владел. Клятву даем платить тобе черную дань, а митрополиту – судную пошлину.
Далее Феофил обещал от господы и всего Новгорода: рукополагаться нареченным архиепископам новгородским только в Москве, у гроба Петра митрополита; не сноситься с королем польским и Литвой; не принимать к себе князя Ивана Можайского и сына Шемяки; отменить вечевые грамоты; верховную судебную власть оставить за великим князем московским и не составлять судных грамот без утверждения их великим князем…
После речи сей Иван Васильевич стал еще приветливей.
– Яз хочу токмо добра Новугороду, вотчине моей, – сказал он. – Вы же сами во всем виновати, вы подняли меч свой на меня. Ныне же жалую вас за покаяние ваше. Согласен принять все, что даете мне, и сам ворочаю вам Демань и Торжок, освобожу от присяги деманцев и новоторов; не возьму серебра и хлеба, которые следуют мне от Торжка и волостей его. Старины же вашей яз и пальцем не трону. Идите сей же часец в шатер к дьякам и думайте там до обеда с боярами и дьяками моими о грамоте докончальной. Молю тя, отче, и всех вас, посольников новгородских, к собе на обеденную трапезу.
Отпуская посольство новгородское с боярами и дьяками и всех прочих, Иван Васильевич задержал при себе на малое время дьяка Бородатого.
– Ты, Степан Тимофеич, – сказал он ему, – наидобре из всех нас ведаешь новгородские дела, особливо суды их, и судные грамоты, и как сильны бояре старым обычаем, наводки на суды деют.[16] Ты же такую старину их всякую поддержи, дабы росла меж новгородцами смута. Пусть и вече их по старине будет, где сильные слабых и бедных убийством и буйством давят, рабов собе деют, дабы бедные люди новгородские у Москвы защиты искали.
– Добре, государь, – воскликнул дьяк Бородатый, – по всей старине-то мир сей Коростыньский подпишем!
– Хотят сами того, – усмехаясь, перебил дьяка государь. – Старину новгородскую будем мы стариной же бить, пока под руку Москвы Новагород не приведем.
Государь замолчал, а дьяк Бородатый растерялся, оторопел слегка, но, оправившись, воскликнул изумленно:
– До седых волос яз дожил, государь, а такого разумения хитрого не зрил никогда. Мыслю яз, что коростыньское докончание горше им будет Шелони и Заволочья!
К обеду все грамоты по Коростыньскому миру были посольниками новгородскими и дьяками и боярами московскими составлены без торгов и споров, легко и быстро к взаимному удовольствию.
Государь вместе с братьями своими почетно встретил гостей, будто и войны никакой не было. Новгородцы были радостны и поднесли государю дары богатые: сукна и бархаты ипские, вина фряжские, пиво немецкое, сосуды золотые и серебряные и много каменьев самоцветных в перстнях, в обручах женских и серьгах.
Потом пир пошел, богатый напитками и яствами, но не долгий, ибо спешили посольники засветло отъехать к себе в Новгород Великий.
Встав из-за стола, нареченный владыка Феофил прочитал молитву и поблагодарил великого князя от имени всего посольства за гостеприимство и ласку.
Подозвав потом к себе от клира своего священника, отца Ипата, взял у него две книги, написанные на пергаменте, подал их великому князю и молвил почтительно:
– Ведаю, господине, усердие твое ко всему книжному, приношу тобе в дар из ризницы Святой Софии сии списки:
«Мерило праведное», которое многому учит в государствовании, мудрым поучениям учит святых отцов и древних еллинских мудрецов, а такожде и «Шестоднев», переведенный с грецкой книги «Эксамерон», писанной в Цареграде Георгием Писидой. Перевел же ее дьяк митрополита московского, святителя Киприана, Димитрий Зограф в лето шесть тысяч восемьсот девяносто третье.[17] Сей дьяк Зограф именует «Шестоднев» еще так: «Премудрого Георгия похвала к Богу о сотворении всея твари…»
Иван Васильевич тронут был подарком и, поблагодарив владыку, сказал:
– Дар твой вельми люб мне, и вложу яз его в книгохранилище свое московское; Степан Тимофеич, прими драгоценные книги сии. Теперь же приступим к чтению докончальных наших грамот.
Часа два длилось чтение грамот. Государь не раз одни слова отвергал и заменял другими, уяснял обещания свои и новгородские, дабы инакомыслия быть не могло ни у той, ни у другой стороны. Некоторые из бояр московских и дьяки московские, кроме Бородатого, дивились великой милости государя к новгородцам, ибо мир Коростыньский, за малым исключением, повторял договор с новгородцами покойного великого князя Василия Васильевича в Яжолбицах. Сам же государь был весел, и новгородцы радовались его милостям, так как старинные обычаи их Москва почти не трогала.
Когда чтение было кончено и всякие исправления прекратились, Иван Васильевич сказал:
– Сотворили мир мы добрый и для Москвы и для Новагорода. Поблагодарим, отче, Господа Бога за милость Его кратким молебном, а после того отъезжайте с Богом восвояси. Посылаю с вами боярина своего Федора Давыдыча Хромого-Пестрого. При нем пусть вече крестоцелование даст по обычаю и печати к грамотам привесит. Ворочайтесь же борзо, дабы и яз тут по грамотам сим крестоцелование дал Новугороду. – Затем, обратясь к воеводам своим, произнес: – Вам же, воеводам моим и дьякам, повелеваю приказать всем полкам и отрядам, перестали бы пустошить и полонить земли новгородские, а взятый полон отпустить без окупа.
После краткого молебна новгородское посольство отъехало на ладьях в Новгород по Ильмень-озеру. Государь Иван Васильевич проводил их только до выхода из шатра. Братья же великого князя – Андрей большой и Борис – с боярами вместе пошли провожать их до берега.
Оставшись с братом с глазу на глаз, князь Юрий Васильевич сказал с досадой:
– Зазря ты, Иване, после побед столь великих так милостив к Новугороду. Можно было не токмо в десять крат более взять с них, а и совсем задавить господу-то и вече их. Пусть бы токмо наши наместники да воеводы ими правили, яко в Коломне правят.
Государь усмехнулся.
– Отныне господа новгородская и вече, – молвил он, сжав кулак, – вот у меня где! На всей милости моей. Меч мой занесен не токмо над ними, а и над Ганзой немецкой. От немцев зла к нам идет не меньше, чем от Литвы и Орды.
Иван Васильевич прошелся несколько раз молча по своему шатру и, остановясь перед братом, продолжал:
– Ты ведай то, Юрьюшка, что победы ратные одни по себе не живут. Победа-то потому бывает, что в государствовании и земских делах оплечье имеет. Такое надобно нам оплечье иметь и в народе новгородском. Посему яз не хочу заноситься, а от доброго и верного не ищу лучшего, может, да неверного.
Откинулась завеса у двери шатровой, и вошел к государю дьяк Бородатый.
– Проводил яз посольников-то, – молвил он, – и видел, не разумеют они, какая гроза на них идет. Токмо стариной своей, яко дети несмышленые, тешатся.
– Помогает Господь Руси православной, – перекрестясь, молвил Иван Васильевич и перевел речь на книги. – А ты ведаешь ли сие «Мерило праведное»?
– В книге сей всего не читал, а что же писано в ней, со слов других ведаю. Коли повелишь, поглядим ее сей же часец. «Шестоднев» же мне и тобе ведом.
– Прочти мне нечто от «Мерила праведного». И ты, Юрий, ежели хочешь, слушай.
– Прости меня, государь, – ответил Юрий Васильевич, – много всего еще нарядить мне надобно в стане нашем и вестников принимать и отсылать. Тобе ж яз не пособник в книжных делах. Не начитан яз книгами. – Юрий Васильевич поднялся со скамьи и пошел было из шатра государева, но вдруг остановился и с живостью воскликнул: – Забыл тобе поведать! Посольники-то новгородские мне баили, николи-де такой беды с новгородской землей не было, как ныне! Никогда их никто так не пустошил и не полонил, как мы. Навек-де память о сем им будет.