Великий князь вскочил с места. Лицо его исказилось от гнева, стало страшным. Он быстро заходил вдоль покоя. Потом подошел к любимому месту у окна и стал смотреть в него, словно окаменел весь. Так же неподвижно позади государя стояли на своих местах и дьяк и дворецкий.
Но вот, не оборачиваясь, видимо, сдерживая гнев, великий князь резко и беспощадно произнес:
– Федор Василич, наряди немедля обыск. Вызнай сам у легата все. Ежели правда сие, поимай Ивана Фрязина и Тревизана. В железо обоих оковать, а после розыску – казнить! Какой же казнью – о сем после. Иди. Все сие за два часа изделать.
Весть о гневе государевом всполошила всех чужеземцев в Москве. Бонумбре, узнав из разговора с дьяком Курицыным, что Тревизану грозит смерть, просил допустить его со всей свитой своей к великому князю челом бить за Тревизана. Курицын обещал, но пока, уверившись в правде донесения, велел заковать в цепи Ивана Фрязина и Тревизана, вести их обоих по улицам с великим бесчестием в оковах и пешими. Потом же посадить порознь в земляную тюрьму как воров и разбойников.
Доклад дьяка великий князь выслушал спокойно, холодно, сказав в ответ:
– Ивана Фрязина возьми за приставы, пошли его на Коломну в тесное заключение. Хоромы его отобрать, а жену и детей за приставами держать. Тревизана же на Москве казнить нещадно, дабы обманывать нас чужеземцам неповадно было.
Видя великого князя более спокойным, дьяк Федор Васильевич осмелился сказать и свое слово.
– Государь, – молвил он осторожно, – может, лучше будет посла днесь же от нас снарядить к венецейскому дуке Троно. Тревизан же пока в заключении будет. Понадобится нам Венеция-то. Мастеров там всяких много.
В покои к великому князю вошел дворецкий и сказал:
– Прости, государь, повелела мне великая княгиня Софья Фоминична молить тя, дабы принял ты челобитье от легата папского о Тревизане…
Иван Васильевич усмехнулся и сказал Курицыну:
– Вовремя ты, Федор Василич, о венецейских мастерах вспомнил. Ну, Данила Костянтиныч, где легатус-то сей? Зови его.
– У княгини твоей. Сей часец приведу, государь.
– Токмо в переднюю мою, – сказал великий князь, – да пришли Саввушку с кафтаном нарядным. Избери сам, который побогаче.
Когда Иван Васильевич вместе с дьяком Курицыным вышел в переднюю, то ожидавший там архиепископ Бонумбре и сопровождающие его духовные и светские люди почтительно двинулись навстречу великому князю.
– Будьте здравы, ваше величество, – перевел слова архиепископа дьяк Курицын, – яз и все, кто со мной, челом бьем: пожалуйте посла венецейского и смилуйтесь над ним, сами же обошлитесь об этом с дукой венецейским и синьорией.
– Будьте и вы здравы, ваше высокопреосвященство, – ответил великий князь и, не желая брать благословения от иноверца, но в то же время чтя его высокий духовный чин, подал ему руку как равному себе светскому человеку.
Усадив папского легата против себя и повелев подать лучших медов, великий князь сказал ему:
– Из уважения к его святейшеству папе, – как перевел дьяк Курицын легату слова государя, – я принимаю ваше ходатайство о Тревизане и сделаю так, как вы просите.
Потом великий князь собственноручно наполнил кубок архиепископа. Остальным подал кубки дворецкий.
Встав, с кубком в руках, государь произнес:
– За здравие его святейшества папы.
Легат, испросив разрешение испить здравицу за государя, провозгласил:
– Да здравствует многие лета могучий государь всея Руси, оплот борьбы христиан с мусульманством!..
На этом прием у великого князя закончился.
Января двадцать шестого состоялся в передней великого князя прощальный прием отъезжающих в Рим папского посла архиепископа Бонумбре и посла от братьев государыни Димитрия Раля-Палеолога.
При прощании присутствовали все семейство и вся высокая родня государя Ивана Васильевича. После одиннадцати недель пирований и чествований римских послов великий князь рад был отдохнуть от непривычного для него провождения времени.
После речей обеих сторон послам были переданы для папы и для братьев царевны такие богатые дары золотыми и серебряными изделиями, драгоценными мехами, самоцветами, шелками, парчой и сукнами, которые должны были не только Рим, но и все прочие государства привести в изумление. Подарки были от великого князя Ивана Васильевича, от сына и соправителя, великого князя Ивана Ивановича и от супруги, великой княгини Софьи Фоминичны.
Все это великий князь исполнял как скучную, но неизбежную повинность, связанную с его положением и со свадебными обычаями. Когда же наконец оба посла со своими спутниками отъехали с княжого двора, он с великим удовольствием прошел в свою опочивальню и прилег на постель. Ему не хотелось спать, а только отдохнуть от посторонних людей и побыть одному у себя со своими мыслями и чувствами.
Но Данилу Константиновича, когда тот хотел выйти из опочивальни, он удержал и сказал:
– Погоди, Данилушка. Сядь возле, побаим малость.
Так как государь ни о чем не спрашивал, позволил себе спросить дворецкий, чувствуя, что они оба в таких беседах просто друзья детства и близкие люди:
– Иване, как же ты со своей княгиней живешь?
Иван Васильевич насмешливо улыбнулся и ответил:
– Как полунемые либо полуглухие. Ни сказать полностью, ни разобрать всего, что другой говорит, не можем. Она по-русски разумеет немного более, чем яз по-фряжски. Для опочивальни сего довольно, а вот для души и для дум о государствовании слов-то у нас никаких нет.
– Ништо, – успокоительно заметил Данила Константинович, – царевна-то научится. У тобе ж дум всяких и дел много и тревог. Ей же легче – знай токмо учись, да и русская речь круг нее, как ручей, непрерывно льется.
В дверь постучал и вошел дьяк Курицын.
– Прости, государь, – заговорил он, – яз по приказу твоему. Антонио Фрязин, которого мы отсылали в Венецию к дуке Николо Троно и к Венецейской синьории, сиречь к господе их, токмо что возвратился и привез два письма от синьории. Они мечены четвертым декабря сего лета. Одно к тобе, а другое к Тревизану.
– Утре приму яз его. Днесь притомился.
– Прости, государь, – молвил Федор Васильевич, – мысля о сем, дабы не утруждать тя, яз сам обо всем разведал у Антонио Джислярди и письмо к тобе взял. Ежели повелишь, яз вкратце о сем доложу тобе.
– Добре, добре, – молвил великий князь, – сказывай. Перво-наперво скажи, не было ли обиды дуке от слов моих, которые писал ему: «Кто шлет послов через земли наши тайно, обманом, не испросив моего дозволения, тот честные обычаи рушит»?
– Нет, государь. Ни дука, ни синьория обиды собе в том не видели, сказав, что нет их вины в сем, ибо писали тобе грамоту и дары посылали, но Тревизан, по наущению денежника, все скрыл.
– А в письме что?
– Синьория тобе пишет, что Тревизан послан к тобе за помочью, ты бы повелел сопроводить его в Орду. Была тобе от них челобитная и дары. К Ахмату же посылался Тревизан с богатыми подарками и от всех фряжских земель, дабы пожаловал их Ахмат своей помочью, воссел бы на коня против турского султана, а фряжские-де земли все военные траты щедро ему возместят, и ежели Ахмат на сие согласен будет, послов бы своих прислал для докончания…
– Добре, добре, – оживившись, заметил великий князь, – а о мастерах венецейских ништо нам не баил?
– Баил, государь, – ответил дьяк, – из-за сего яз и решил тобя потревожить. Дары тобе добрые синьория послала и охранную грамоту для твоих послов, которых захочешь послать ты в Венецию. Токмо имена их в сию грамоту вписать…
Великий князь быстро поднялся с постели.
– Сия грамота мне дороже всех даров! – воскликнул он с радостью и, обратясь к дворецкому, добавил: – Прикажи-ка, Данилушка, дабы нам сюды лучших медов подали. Выпьем за успех дела с мастерами хоромными, стенными да пушечными.
За беседой великий князь весьма развеселился и говорил с радостью:
– Ныне русское посольство в Венецию пошлю, а главою оного не иноземца, а своего боярина московского поставлю, Семена Иваныча Толбузина. Довольно мне воров всяких, подобных Ивану Фрязину. Как ты, Федор Василич, о Толбузине-то мыслишь?
– Мужик он с умом, государь, – ответил Курицын, – скорометлив и сведущ во многом.
– И яз его таким ведаю, – продолжал государь. – Антон же Фрязин токмо толмачом будет Семену Иванычу, под началом его. Хочу, дабы Толбузин нашел и привез мастера по строению церквей, стрелен и стен, да и огненный бы наряд добре ведал и пищали бы и пушки лить умел. Лучники да пушечники нам ныне вельми надобны и против новгородцев и против немцев, да и чтобы на Оке «Большую узду»[63] татарскую сильней крепить.
– А как быть, государь, с Тревизаном?
– Пусть пока у боярина Никиты Беклемишева остается, токмо не под стражей, а в почете. Оковы сыми с него немедля, корм положи добрый, как послу, и посольских приставов ему дай. Вборзе, скажи, повелю ему на очи свои прийти. Когда же придет случай в Орду кому ехать, отошлем и его туда с нашим послом.
– О сем, государь, мыслю и яз так же, – согласился дьяк Курицын, – токмо надобно спешно и дуку Троно известить, что все по его мольбе изделано.
Великий князь улыбнулся и весело молвил:
– Добре. Толбузин с Фрязиным к концу апреля, Бог даст, воротятся. Люблю яз, когда круг меня дело кипит! А содеять-то много еще надобно, токмо бы живота хватило. Что же не доделаем, дети да внуки докончат.
– Истинно так, государь, – проговорил Курицын, – нам бы токмо Орду сбросить!
– Но прежде всего, – заволновался великий князь, – господу новгородскую и удельных, дабы ни Казимиру, ни Ганзе немецкой к Москве рук не дотянуть.
Иван Васильевич с живостью обернулся к дворецкому:
– Ты поди-ка, Данилушка, ко княгине моей и молви ей: государь-де думу будет думать в своей трапезной с дьяками и обедать с ними. Пусть не ждет к обеду-то, буду токмо к ужину.
Когда Данила Константинович уходил, Иван Васильевич крикнул ему вслед: