– Пошли за Бородатым! Скажи – государь, дескать, тя на думу к собе кличет. Пусть не мешкает старик-то. Сам тоже с нами обедай, ежели тобе можно от княгининой трапезы уйти…
– Прости, государь, – нерешительно спросил дьяк Курицын, когда дворецкий вышел, – который раз примечаю, неохотно ты со княгиней своей бываешь…
Великий князь нахмурил брови, но сказал с усмешкой:
– Сам бы мог о сем сметить. Как и о чем нам беседу вести? Говорим оба, как бы дети малые. Как она по-русски, а яз так же по-фряжски.
После небольшого молчания Федор Васильевич опять спросил великого князя:
– Разреши, государь, спросить тя. Ежели ты думу хочешь думать о Пскове, как смекаю, то яз доведу тобе: немцы ныне теснят их на рубежах. У псковичей всего одна помочь токмо от тобя, государь, ибо с Новымгородом у них неполадки.
Вошел дворецкий с дьяком Бородатым. Дьяк помолился на иконы и, отдав глубокий поклон великому князю, молвил:
– Будь здрав, государь. Рад яз, что в старости своей еще тобе надобен.
– Будь здрав и ты, – сказал Иван Васильевич, – будешь ты мне надобен, покуда Господь живота тобе дает.
Государь обернулся к дворецкому и спросил:
– Как, Данила Костянтиныч, с обедом?
– Готово все, государь, – ответил дворецкий, – в твоей трапезной к обеду все собрано.
За трапезой была беседа долгая. После подробных докладов о Пскове и Новгороде обоих дьяков слово себе испросил у великого князя Курицын.
– Государь, – начал он, – из всего, что мне было ведомо, а боле из того, что Степан Тимофеич нам сказывал, вот какое дело выходит. Твои слова возьму, государь: «Перво-наперво у ворогов трещину сыскать». Во Пскове-то меж бояр, черных людей и смердов, как и в Новомгороде у бояр с черными людьми, тоже есть трещина. Бояре псковские совсем хотят смердов к земле прикрепить смердьими грамотами да и черных людей крепче за горло взять. Токмо ныне черные люди на вечах сами жмут псковскую господу, а новгородские черные люди – свою. Силу берут ныне черные люди на обоих вечах-то. Посему смерды и черные люди на Москву глядят… Бояре же оплечье собе найти хотят у Казимира, ибо все богатство свое от Ганзы немецкой добывают.
– Верно сие, – подтвердил дьяк Бородатый. – Господе новгородской дела нет до Руси, ей бы токмо барыши были. Они приказчики немецкие. И живут немецким обычаем, кафтаны носят немецкие и власы по-немецки стригут.
– Истинно так, – продолжал Курицын. – Господа новгородская токмо торгом живет и немцам даже земли свои уступает, лишь бы прибыли не терять. Готовы они и всю Русь ограбить, как ушкуйники их все свои пятины грабят и добычу как товар продают Ганзе. Да и дань-то со всего Обонежья и Заволочья через Ганзу идет. Все у них немецкое: не токмо кораблей, а и лодок даже своих у них нет – у немцев внаем берут под свои товары.
– Они для-ради корысти, – снова вставил слово свое Бородатый, – и веру латыньскую возьмут, и Русь продадут немцам-то…
Великий князь молчал и внимательно слушал, только глаза его вспыхивали время от времени – ясней и ясней становилось ему положение Руси и внутри и среди чужих земель.
Когда речи дьяков закончились, он некоторое время, нахмурившись, сидел молча. Потом, допив чарку меда, заговорил деловито, как писал обычно в наказах послам или сказывал воеводам: четко, скупо, без лишних слов.
– Наизлые вороги наши, – начал он, – Ахмат, Казимир и немцы. Пособники же сих ворогов – господа новгородская и совет старейшин во Пскове. Да и удельные наши то ж. Тверь еще и та поперек пути нам. Наиглавное же Новгород. Осиное гнездо, как его еще покойный мой родитель звал. Посему ты, Степан Тимофеич, ищи и корми доброхотов наших и во Пскове и в Новомгороде. Гляди на черных людей и смердов, дабы чуяли помочь от руки Москвы. Вовремя все мне доводи, дабы одним помочь, других придавить.
– Разумею, государь, – встав и поклонившись, сказал дьяк Бородатый, – ныне же думу соберу с подьячими своими, дабы немедля все нарядить по приказу твоему.
Государь одобрительно кивнул.
– Садись пока, Степан Тимофеич, – молвил он и, обратясь к дьяку Курицыну, продолжал: – А ты, Федор Василич, на татар гляди да на Казимира, да опричь того Венецию не упущай и о Рыме помни: там нам тоже паутину плетут. Оба же помните, что на сей день друзья наши – турский султан и подручный его – хан крымский Менглы-Гирей, да вы, да воеводы наши с полками, да дети боярские, сиречь дворяне, и черные люди.
В дверь постучал и вошел начальник княжой стражи вместе с вестником татарским, который, войдя в трапезную, пал ниц перед великим князем, упершись в пол подбородком.
– От царевича Даниара, – доложил начальник государевой стражи, – вестник разумеет по-русски.
– Встань, – молвил великий князь, – сказывай.
– Живи сто лет, государь! – воскликнул, подымаясь, татарин и продолжал: – Царевич Даниар, да хранит его Аллах, повестует: «Многие лета живи, государь. Шлю тобе весть, что из Орды идет посольство, а с ним и наш посол Микифор Басенков. Во многой чести Микифор-то у царя Ахмата, как доброхоты наши татарские из Орды доводят. К весне Ахмат снаряжает великое посольство к тобе. Послом же будет Кара-Кучум, а с ним поедут многие сотни купцов с товарами и множество косяков коней на торг приведут. Токмо снег сойдет, посольство сие со стражей многой на Москву пойдет через Дикое Поле. Ведай о сем, государь, упреждаю тя, слуга твой верный, и впредь о сем вести отсылать буду. Прими поклон мой».
Татарский вестник вновь распростерся на полу перед великим князем.
– Встань и слушай, – молвил великий князь. – Передай царевичу: «Будь здрав и прими от меня селям. Спасибо тобе за верную службу. Вестников же обо всем всегда мне шли». – Обернувшись к начальнику своей стражи, Иван Васильевич добавил: – Дай доброе угостье вестнику, пусть отдохнет и едет восвояси.
Когда вестник вышел, пятясь задом к дверям, государь сказал:
– Думу продолжать будем, токмо ты, Федор Василич, не забудь наместнику моему московскому, князю Ивану Юрьичу Патрикееву, о посольстве сем довести и скажи от меня, чтобы все нарядил для такого множества людей и коней да и о страже доброй и крепкой не забыл. Не вышло бы зла ни нам, ни татарам. Передышка от татар нам еще надобна…
Глава 14Пока гром не грянул
В лето тысяча четыреста семьдесят четвертое, мая восемнадцатого, родилась великому князю дочь от Софьи Фоминичны, всего за три дня пред Еленой и Константином, и в честь этого праздника наречена при крещении Еленой. Этот год с самой ранней весны дни стояли теплые и веселые, и время бежало незаметно. Двенадцать дней вот прошло, а словно вчера мелькнул Николин день с посевом яровых, потом прошли и Лукерья-комарница, и Сидор-огуречник, и Пахомий-теплый, а ныне вот, когда льны – Олене, а огурцы – Константину, именины уж настали новорожденной, поздравляй уж ее со днем ангела.
Отпраздновали и крестины и именины весело, но великий князь, уходя после обеда в свою опочивальню, снова стал мрачным. Вспомнил он несчастье великое, что случилось в Москве накануне: храм красоты чудной, Успения Пресвятой Богородицы, заложенный еще покойным владыкой Филиппом и ныне только что законченный, нежданно рухнул среди ночи со страшным грохотом и треском. Была, по словам зодчих, в строительстве этом ошибка в стеносложении допущена. Северная стена храма была высокая, но сложена в один кирпич, а изнутри отягчена каменной лестницей, переходящей на переднюю стену. От тяжести лестницы стена эта переломилась, упала и рассыпалась по самый алтарь. Упали вслед за ней и своды все ближние. Целыми остались южная и задняя стены, столпы же и своды над алтарем только сдвинулись и потрескались.
– Как, Иване, – обернувшись в дверях, горестно спросил великий князь, – разбирают ли своды и стены у Пречистой?
– Спешно сие деют, – ответил сын, юный соправитель. – Все каменщики на работу согнаны, а зодчие, бают, вборзе разберут своды и рушенья более не допустят…
Великий князь, взглянув на сына, заметил у него желание о чем-то спросить, и сказал:
– Яз, Иване, беседу днесь с тобой хочу вести.
Когда оба великих князя вошли в покой государя, Иван Васильевич сел за стол и сказал:
– Садись, сыночек, рядом. Хочу о многом с тобой баить: о друзьях и ворогах, о Новомгороде, о рубежах наших и прочем.
Глаза княжича загорелись.
– Рад яз! – воскликнул он. – Хоша о многом сказывает мне Федор Василич, но тобя, государь-батюшка, более яз слушать люблю. Мысли твои вельми разуметь хочу…
Иван Васильевич улыбнулся и достал из ящика стола большую, свернутую в трубку карту, на которой начертаны были рубежи Московского великого княжества и его удельных княжеств, рубежи других русских великих княжеств с их уделами и границы всей Руси с соседними с ней иноземными государствами – латинскими и мусульманскими.
– Ведомо мне, Иване, – молвил великий князь, – что ты в приказах бываешь, делам там государственным обучаешься. Ведаю, что ты и дело ратное любишь и разумеешь. Хорошо деешь: все сие государю знать надобно. А как ученье твое?
– Яз разумею по-латыньски и по-фряжски, – живо ответил княжич, – люблю книги иноземные читать о ратном деле, о строении стен, стрелен, врат железных и мостов подъемных. Ведаю ныне, как пушки льют и как огненный наряд и для какой потребы наряжать надобно. Во всем воеводы мне помочь дают, а что яз по книгам уразумею – они на деле мне кажут.
– Добре сие, добре, – сказал великий князь, – все государю ведать надобно. По-латыньски и по-фряжски и на иных языках разуметь также корысть немалая: без толмачей сам уразумеешь, что тайно ведать захочешь, а может, и жена у тобя будет из иноземных царевен или княжон.
Сын густо покраснел и опустил глаза под острым взглядом отца. Иван Васильевич вспомнил свою юность и усмехнулся.
– Эх ты, девица у меня красная, – молвил он, ласково потрепав сына по плечу, – ну, да о сем в свое время. Гляди вот сюда и слушай.
Великий князь медленно развернул и расправил карту, положив на углы ее тяжелые дубовые кружочки, чтобы не коробилась.