Указав на запад, он повел перстом вдоль рубежей с иноземными государствами и начал:
– Отсель вот грозят немцы, и первое оплечье у Руси против них – псковичи. Псковичам же токмо Москва может помочь. Новгородская же господа сама готова сожрать Псков, поделив его с немцами, дабы всю торговлю его собе захватить.
– А где ко Пскову нашим полкам проходить? – спросил молодой великий князь Иван Иванович.
– Через Тверское княжество, сыночек, ибо новгородцы и Торжок и Тверь рублем бьют. Захватили они все торговые пути вплоть до нашего Волока Ламского. С немцами ганзейскими у них докончания на сие есть. Ганза-то через господу новгородскую до самого Каменного пояса[64] торговую паутину плетет. Посему Тверь-то с нами дружит, как и псковичи. С нами им выгодней.
Поглядев на карту и помолчав, государь повел перстом от Псковской земли на юго-восток через Великие Луки к Волоку Ламскому, а отсюда вдоль южного рубежа Московского княжества до Рязанской земли.
– Здесь, Иване, – продолжал Иван Васильевич, – постоянно грозит нам Казимир, круль польский, он же и великий князь литовский. Тут мы с ним на рубеже лицом к лицу стоим, а он и татар сюды приманить может из-за Рязани, через Дикое Поле.
– Страшно сие, – воскликнул Иван Иванович, – сколь ворогов-то у нас! Да удельные!
– Забыл тобе сказать еще о свеях и карелах, которые Руси грозят через Новгород с берегов Варяжского моря. – Великий князь замолчал, брови его сурово сдвинулись. Иван Иванович с тревогой глядел на отца, охваченный страхом: казалась ему гибель Руси неминуема.
– Государь! – воскликнул он сдавленным голосом. – Где же помочь нам, от кого?
– Токмо от Бога, сыночек, да от нас самих, от Руси православной, – молвил Иван Васильевич и снова замолчал, рассматривая внимательно карту.
Княжич не смел ему мешать. Иван Васильевич решал какую-то задачу ратную или другую какую, сын о том не ведал, но с любопытством следил, как отец, что-то пришептывая, быстро водил перстом по разным местам карты.
Наконец, оторвавшись от этого занятия, он сказал сыну.
– Помни, Иване, что из всех бед избывать надобно ранее всего наибольшие, а меньшие и сами отпадут. Ныне у нас наиглавная беда – Новгород Великий: словно кольцом, он окружает нас своими землями. Вместе с немцами, Литвой, Польшей и татарами сломить Москву хочет, дабы хозяином быть на всей Руси, дабы торговать прибыльней и с немцами, и с татарами. И наших удельных блазнит сие. Мыслят они: как московскую власть развалят, сами попадут в господу новгородскую, будут богаты и властны более, чем ныне.
Государь смолк и пытливо взглянул на сына. Тот понял взгляд отца и быстро ответил:
– Выходит, что вборзе надобно Новгород воевать.
Иван Васильевич радостно улыбнулся и продолжал:
– Истинно так, сыне мой, истинно так. Право ты разумеешь. На сей день задавить Новгород – наипервое дело. Токмо сломив новгородское боярство, сбросим мы татар! Станет тогда Русь вольным царством и почнет бить немцев и ляхов, почнет отымать и у них свои исконные вотчины: Юрьев и Полоцк, Смоленск и Чернигов, Киев и Холм, Львов и Черновицы.
Иван Васильевич свернул карту, положил ее обратно в ящик и, встав из-за стола, молвил:
– Ну, иди, сыночек… Курицыну скажи через часок зайти ко мне.
Затворяя дверь за сыном, увидел великий князь в сенцах дьяка Курицына, весьма встревоженного. Это обстоятельство обеспокоило государя. Кивком головы позвал он Федора Васильевича и впустил к себе в покой.
– Псковские доброхоты наши, – начал Курицын в ответ на немой вопрос Ивана Васильевича, – которых нашел там князь Холмский в последний поход против немцев, бают.
– Какого же рожна псковичам надо? – резко перебил дьяка великий князь. – Князь-то Данила, устрашив немцев, мир им на двадцать лет добыл!
– Прости, государь, – продолжал Курицын, – у них во Пскове опять смуты пока тайно, но идут из-за смердьих грамот, которые, якобы без ведома веча, господой псковской за печатями в ларь Святой Троицы положены…
– Нам надо смердов и черных людей поддерживать против бояр…
– Бояре-то псковские, государь, с Новымгородом ссылаются да вместе с господой новгородской за рубежи поглядывают: тоже зло на Москву мыслят.
– Ништо! Не страшно сие! – усмехнувшись, сказал великий князь. – Псков-то сам меж двух огней. Рад бы он, яко и Новгород, без Москвы господином собе быть, да нельзя: немцы-то без Москвы сожрут его. Ты скажи вот Бородатому, дабы вник он в смуты сии со смердьими грамотами. Трещину меж бояр и смердов боле надо расширить. Ныне у них на вече кто засиливает?
– Черные люди, государь.
– Добре, черных и поддержать. Как в Новомгороде? О ратных делах с новгородцами яз уже думу думал с Данилой Холмским и с князем Иваном Юрьевичем. Князь Данила много всего разведал нужного для похода к Новугороду.
– В Новомгороде, государь, – отвечал Курицын, – снова зло творится. Дозоры царевича Даниара в Диком Поле и лазутчики его бают – снова новгородская господа с Ахматом ссылается и Казимировы гонцы и послы опять в Орду повадились.
– А как Беклемишев, посол наш?
– От степных дозоров ведомо: Ази-Баба, а с ним и Никита Василич Перекоп уже перешли благополучно. Мыслю, на днях оба уж в Бахче-Сарае будут у Менглы-Гирея.
– С Крымом у нас на лад идет, – заметил задумчиво великий князь, – токмо бы султан турский не сгонил бы Менглы-Гирея-то. Осторожность блюсти в сих делах надобно. Султана как бы не раздражнить.
– Дружил яз, государь, с послом Менглы-Гиреевым и, опричь посольских речей, беседы вел дружеские. Поведал мне Ази-Баба, что хан крымский боится и султана и Ахмата. На Москву глядит ныне, а Казимиру не верит.
– Что тобе еще о Новомгороде ведомо?
– Степан Тимофеич злые вести имеет от доброхотов наших, особливо от подвойского Назария, который книжен и по-немецки баит, яко по-русски. Сказывает Назарий много важного безо всякой лжи. Также вечевой дьяк Захарий Овин, братья Пенковы, да игумен Николы-Белого монастыря Сидор, и купец Серапионов Иван Семеныч.
– Какие же вести? – спросил великий князь. – Какие меры принимать надобно, пока гром не грянул?
– Меры какие – сие ты сам ведаешь, государь, – ответил дьяк, – и, по обычаю своему, сам упреждаешь ворогов. Вести же истинно злые. Господа новгородская с Казимиром сносится, и советом старейшин псковским, и даже с братьями твоими, и с Ахматом, а наиглавное – войско тайно снаряжают, стены крепят, от немцев доспехи да пищали привозят.
Дьяк замолчал. Молчал некоторое время и великий князь. Потом достал из своего стола карту Руси и молвил:
– Возьми вот чертежи ратные и днесь же созови думу: Бородатого, князей Холмского и Патрикеева да из тех воевод, которых они сами похотят. Пусть по сим чертежам там другую начертят, с новым походом к Новугороду, и везде на ней пусть точно обозначат все, что нужно для ратного похода.
В трудах и тревогах, неведомых другим, кроме небольшого круга близких, потянулись дни, недели и месяцы для великого князя. Понимал и чувствовал Иван Васильевич, как нарастают и близятся грозные события, и сам он ускорял их, чтобы ключи к ним не попали в другие руки.
Мелькали порой среди хоровода будней отдельные более или менее необычные дни. Так, июня седьмого прибыл из ордынских степей Кара-Кучук, большой посол царя Ахмата, с ним посольских чинов да телохранителей более шестисот человек было, которых всех по обычаю посольскому кормили из казны государевой. Да без корма на своем харче жило в Москве до трех тысяч татарских купцов, которые с Кара-Кучуком прибыли и привезли много разных товаров да коней из степей пригнали много тысяч голов.
Посол ханский был с миром и лаской от царя Ахмата, и это давало успокоение великому князю.
– Есть у нас передышка, Федор Василич, – радостно говорил он любимому дьяку, слушая долетавший с посадской площади шум бурного торга татарского. – Успеем укрепиться, как надобно.
Доволен был Иван Васильевич и своим послом в Орду Басенком Никифором Федоровичем. Слышал он о нем много похвал от Кара-Кучука и знал со слов его о похвалах самого Ахмата. Перемирия, передышки добился Никифор Федорович.
– Токмо посольства сии дорого нам стоят, государь, – заметил княжой казначей Ховрин, присутствовавший при беседе.
– Ништо, Димитрий Володимирыч, – с усмешкой молвил государь, – Бог даст, за все нам татары сторицей отплатят. Не на собя ведь мы с Никифор Федорычем казну тратили, а на Русь православную.
Июня двадцать четвертого, в день Ивана Купалы, когда ночью костры жгут, отослал великий князь посла своего Семена Ивановича Толбузина в Венецию, наказы дав ему многие, как кланяться, как здравицы говорить, как дары дарить, и прочее.
– Впервой, Семен Иваныч, – говорил государь, – наш русский посол в чужую землю едет. Покажи чужеземцам-то, что русский посол так же искусен и вежлив, как они сами, а разум свой прячь. Пусть не ведают, как ты их разумеешь. Показывай разум-то токмо там, где явно им по рукам бить надобно. По-фряжски разумеешь?
– Малу толику, государь, – ответил, усмехаясь, Толбузин, – учусь еще, через пято-десятое разумею, и то более по догадке, а не по словам.
– Догадка всегда надобна, – заметил великий князь и, обратясь к сыну, сказал: – Сей часец яз хочу, дабы и ты, сыночек, слова мои слушал. Догадка – наиглавное тобе при речах с дукой и при речах господы венецийской. Гляди всегда в лицо тому, кто баит. О словах не думай, а следи, какие усмешки на лице: зло, ласка и прочее, все сие примечай. Что в голосе есть – правда, ложь, лесть и прочее, тоже слушай. После, когда слова толмач растолмачит, тобе враз ясно станет, что от сердца правдой сказано, а что ложь и обман. Сии ведь чужеземцы заносчивы, не берегутся. Мыслят, ежели мы их слова не разумеем, то и мысли их разгадать не можем.
– Верно, государь, – засмеялся Толбузин, – яз сам сие тоже примечал, токмо не подумал, как для дела на пользу обратить.
– Антон Фрязин тобе, Семен Иваныч, толмачом будет. О Тревизане поведаешь дуке Троно и господе их, как яз тобе сказывал. После же еще подробней с Федор Василичем подумаешь о сем деле. Да пусть на думе при вас сын мой будет, сие на пользу ему. Тревизана-то сего, скажи, в Орду вборзе отправим со своим послом Димитрием Лазаревым и с ханским – Кара-Кучуком. Скажи, исхарчили мы на Тревизана-то столь, сколь Димитрий Володимирыч тобе начислит. Главное же – про мастеров там церковных и для ратных дел не забудь. По то и дружбу и ласку с Венецией держим. Не скупись на мастеров-то, токмо бы доб