Иван Васильевич оборвал речь и задумался.
– Помнишь, Ванюшенька, баил яз тобе, – заговорил он снова, – все против нас и все помощи ждут: братья – от Новагорода и Казимира, Новгород – от Казимира же да от Ганзы и немцев ливонских, а Казимир и немцы – от Ахмата.
– Помню, государь-батюшка! – воскликнул Иван Иванович. – Нам же помощь токмо от Бога да от самих собя, как ты сказывал. А для сей помощи главная опора – ты сам, государь-батюшка, с постоянным храбрым войском нашим и со своими славными воеводами.
– Верно, сынок! – усмехнулся Иван Васильевич.
– Менглы-Гирей-то не в счет. Крымцы не борзые, а токмо выжловки: гонят зверя, но не берут. Главное-то – постоянное войско наше!
Глаза великого князя засверкали гордой радостью.
– Постоянное же войско-то наше, – продолжал он с увлечением, – яз же семнадцать лет выращивал, лучших воевод подбирая. С Юрьем же мы и с воеводами вместе воев службе ратной учили, все военные хитрости им мы толковали и строгостью привели их к послушанию ратному и к вере в воевод своих! Нигде такого войска нет. Ништо оно дуром не хватает, а все разумея деет – ведает, что и зачем деет! А посему храбро и твердо в боях, никакого числа ворогов не боится!.. Твердо говорю: Бог не выдаст, свинья не съест!
Иван Иванович с горящими глазами следил за словами и движениями отца и восторженно повторял вполголоса:
– Истинно так, истинно так…
– А главное, – продолжал Иван Васильевич, – ведает войско наше и народ наш ведает, что на смерть идут не из суетной корысти князей, не для суетной славы их, а за Русь святую, за весь народ православный.
Долго потом ходил Иван Васильевич вдоль покоя своего. Он был взволнован, и руки его слегка дрожали. Остановившись против сына, он положил ему руки на плечо.
– Пойми, сынок, – заговорил он глухо, – каково мне! Боюсь яз одного, о чем никому не сказывал да и опричь тобя никому не скажу. Боюсь яз одним шагом неверным погубить все, что для Руси великой содеял и ныне творю с трудом и мукой.
– Разумею яз все, государь-батюшка, верю во все дела твои, – тихо сказал Иван Иванович, поцеловав руку отца. – Клянусь пред Богом, буду служить Руси так же, как и ты.
С наступлением весны пошли в народе тайные вести, одна тревожней другой, из-за всех рубежей московской земли и из степей появились слухи, что Ахмат на Русь собирается.
Видимо, обо всем, что за рубежами готовится, ведали и Новгород, и братья государевы и тоже готовили втайне измену великому князю и отечеству. Сманили братья Андрей большой и Борис некоторых из служилых людей великокняжеских, что стали доброхотами их: одни вести им передавали, другие учиняли поборы незаконные, казну их пополняли, себя не забывая, подобно князю Ивану Оболенскому-Лыко, наместнику государя в Луках Великих.
Велел Иван Васильевич дьяку Курицыну за всеми делами этими установить наблюдение неусыпное, а сам все с воеводами думал о том, откуда враги и как идти могут, какая оборона от них выгодней для Москвы.
– Нам, воеводы, – говорил Иван Васильевич, стоя пред картой с чертежами московских рубежей, – с главным боем спешить не надобно. Нам токмо никак не пущать Ахмата через Оку переходить. Надо нам татар все время от берега отбивать и вдоль Оки манить к Угре-реке. Пусть лучше там они с Казимиром соединятся, чем в тылу нам у собя татарские полчища оставлять, а спереди лицом к лицу встретиться с такими же полчищами Казимира да и с правой руки сдерживать полчища магистра Борха и наемников Ганзы. Наихудо, воеводы, сами ведаете, ежели нам в боях придется от передовых полков кидаться в тыл, а от тыла отрывать полки то для левой, то для правой руки. Не будет нигде опоры у нашего войска, а у воев будет токмо тревога и страх – не обошли бы нас вороги с одной аль с другой стороны. На спину Казимира в первые же дни полки посажу яз Менглы-Гирея крымского, а когда Ахмат до Угры дойдет, мы и его оглянуться заставим. Пошлем по Волге в Сарай служилый царевичей татарских, подговорим разных степных уланов. В дружбе мы с Иваном, ханом ногайским, который во вражде с Ахматом. Ну, не будем вперед загадывать. Главное же – не допускать того, дабы нам меж двух огней быть.
Далее говорил великий князь и совещался с воеводами о размещении воевод и полков для обороны берегов Оки, чтобы на Москву пути не открыть татарам.
– Ныне же, не откладывая, – приказал Иван Васильевич, – снарядить вам, воеводы, полки свои всем, что надобно для походов и долгой войны. За сие, воеводы, головой ответите…
Наряду с военными совещаниями думал государь думу и с дьяками, изучая все тайные вести из-за рубежей, чтобы хорошо знать отношения иноземных государей друг с другом и с Москвой.
Дни и ночи был занят Иван Васильевич, забывая и в семье своей побывать, и вдруг узнал, что сегодня, двадцать пятого марта, рожает княгиня его Софья Фоминична. Когда после долгой думы с дьяками шел он сегодня в трапезную свою к ужину, ему об этом доложили.
Иван Васильевич, после пострижения старой государыни, почти каждый день приглашал сына к себе обедать. Узнав за столом подробней о роженице у боярыни, присланной к нему с вестью от великой княгини, государь ответил:
– Да поможет Бог государыне. Верю яз в милость Божию, и когда Господь разрешит ее от бремени, извести. Приду к молебной. Да уведомь о сем преосвященного Вассиана: просит-де великий князь о здравии великой княгини помолиться.
Почему-то после этого сообщения отец и сын задумались и ни о чем не говорили. Ели и пили молча, обмениваясь только одним-двумя словами. Когда поужинали и, встав из-за стола, стали креститься, поспешно вошла та же боярыня и, кланяясь, весело сказала:
– Поздравляю тя, государь, с сыном! Государыня хочет его по деду Василием назвать.
– Добре, добре, спасибо, – ответил государь, – сей часец к молебной придем в крестовую…
Он взглянул на сына, тот ответил ему невеселой улыбкой и, когда боярыня вышла, сказал тихо:
– Василеус – по-гречески обозначает «царь».
Лицо Ивана Васильевича омрачилось печалью:
– Все, сынок, в руках Божиих. Ты же князь великий и прямой мне наследник.
– Верно сие, государь, – молвил Иван Иванович, – но мы не единоутробные братья. Живот и смерть наши не токмо в руках Божиих, но и в руках человечьих…
Иван Васильевич посмотрел на сына, и нехорошо на душе его стало. Он вздохнул и сказал ласково:
– Идем, сынок, к молебной. И не будем до времени искушать волю Божью.
В хоромах Софьи Фоминичны Иван Иванович бывал весьма редко, всего раз пять за все годы с самого ее приезда. Все здесь у мачехи было чуждо ему и неприятно. Казалось, будто зло и опасность для него таятся здесь по всем углам. Более же всего не любил он глаза мачехи: они казались ему хищными пауками, жадно следившими за ним из густой паутины ресниц.
Кругом говорили только по-гречески и по-итальянски.
– Не русское все здесь, не наше, – шепнул он при входе отцу на ухо, – не от Москвы все, а от папы…
Слова эти поразили Ивана Васильевича. На миг мелькнула жизнь его с княгиней Марьей, потом Дарьюшка, отец, мать, Илейка, владыка Иона, Васюк, Ермилка-пушкарь, народ весь. Все это будто молнией блеснуло в его мыслях. И показалось ему, что ошибся он, привезя на Русь кусок чужой земли с чужими людьми, которым на Руси ничто, кроме себя, не дорого.
Но пересилил себя государь и, подойдя к великой княгине, поздравил ее. Потом взглянул равнодушно на новорожденного и, поцеловав супругу, пошел в крестовую, где уже стоял в облачении духовник его, архиепископ Вассиан, ожидавший только государя, чтобы начать молебен.
В середине лета, июля четвертого, когда овес уж в кафтан рядиться начинает, пришли вести плохие из Лук Великих.
Прибыли к государю жалобщики челом бить на наместника государева князя Ивана Оболенского-Лыко: грабит-де народ немилосердно и обижает людей всякого звания.
– Озорничает твой наместник, государь, – жаловались луцкие жители, – своевольничает, отымает товары у купцов, у смердов скот, хлеб, масло, кур и гусей и прочее сверх пошлины государевой. Ежели разведает, что серебро у кого есть, и то возьмет, яко разбойник. Обижает всех по-всякому, особливо когда он упившись.
Выслушав все жалобы на обиды наместника, о которых он ведал и ранее, Иван Васильевич сурово сказал:
– Дам яз вам дьяка своего, который подсчитает все ваши убытки от наместника, а князю Ивану прикажу серебряным рублем за все заплатить. Токмо ежели кто солжет и покажет убытку больше, чем потерпел, – втрое больше с жалобщика повелю взять. Идите.
Жалобщики замялись и, видимо, что-то хотели сказать.
– Что еще? – спросил великий князь. – Сказывайте.
– Наместник твой отъехал со всем семейством, а куда, не ведомо нам.
– Найдем его, – усмехнувшись, заметил Иван Васильевич, – на небо не улетит, сквозь землю не провалится.
Когда жалобщики ушли, Иван Васильевич спросил Курицына:
– Сие тобой проверено?
– Проверено, государь, – ответил Курицын, – подьячий наш Хрисанф, который у наместника по письменной части был, о многом сведал, сам князь-то Иван Лыко ни читать, ни писать не умеет.
– Что же сей Хрисанф сведал?
– Хрисанф баил, что ссылается князь Лыко с Новымгородом, который близко от Лук Великих, а и чаще с самим королем Казимиром. Сказывал Хрисанф, что и князь Борис Василич через князя Ивана с Новымгородом ссылался и с крулем Казимиром…
Иван Васильевич вскочил с места и крикнул:
– А ежели лжет он? Где сей подьячий?
– У Саввушки он, государь, с моим человеком.
Иван Васильевич сверкнул глазами на стремянного своего и молвил:
– Приведи подьячего!
Саввушка вышел, а Иван Васильевич сказал сыну:
– Видишь, Иване, куда дяди твои родные зашли?
Молодой великий князь был бледен и ничего не ответил отцу, а только судорожно вздохнул.
Государь в волнении стал ходить из утла в угол.
Подьячий робко вошел в покой и, увидя взгляд государя, задрожал от страха.
– Пошто ты лжу про князь Бориса Василича сказываешь? – резко спросил его государь.