– Верно, Лександра, всю шею мне и руки искусали.
Окладников быстро снял с себя сетку и почтительно молвил:
– Дозволь, государь, я тобе свою сетку надену. Токмо и руки-то под сетку спрячь.
Иван Васильевич рассмеялся и шутливо сказал:
– Ишь, какую шапку Мономаха и бармы на меня возложил! Ну, идем в избу-то. Хочу малу толику с тобой побаить. Слышал тобя в лавке-то. Вижу, кое-что разумеешь ты из государевых дел.
– Удостоил Господь мя видеть труды твои, государь, на пользу Руси православной, и чту я тобя сердцем и разумом. Ведаю я, государь, не токмо все зло татарское для Руси и все зло варяжское и немецкое, но ведаю много зла княжеского и боярского против тя. Токмо един ты, помоги тобе Бог, за всю Русь ратуешь…
– Верно сие, Лександра Афанасьич! – воскликнул стоявший почтительно возле стола Никита Васильевич Калекин. – Главное-то, силу мужицкую ты собираешь, государь. Не гляди, что он беден. Мужик-то содеять может то, что без него самому пресильному царю не по плечу. Мужик для тобя много сноровит и на ратном поле, и на оброках, и на торге. Недаром бают: «Мир-то по слюнке плюнет – море будет».
Великий князь усмехнулся и сказал:
– Истинно, истинно! Токмо добре знать надобно, куды плевать-то и где море деять. А для сего надобно укрепить наше государство, защитить его не токмо от полков иноземных ворогов, но и от ганзейских купцов. Сильней всех и богаче должно быть наше Русское вольное государство.
Иван Васильевич насупил брови и остро взглянул на Окладникова. Тот быстро встал со скамьи и сказал:
– Приказывай, государь. Все, что по силе нашей, для тобя изделаем, на самом краю Руськой земли мы туточка живем. Видим, как иноземцы-то через наши рубежи тянутся.
– Во всем помогнем, государь, – подтвердил Калекин.
В это время в горницу вошла с подносом жена Окладникова, Степанида Лукинична, и поставила перед государем жбан с немецким пивом и три стакана.
Она налила пива, поклонилась гостям и молвила:
– Не обессудьте, гости дорогие, кушайте во здравие!
Великий князь взял стакан.
Окладников и Калекин чокнулись с великим князем, воскликнув:
– За тобя, государь!
Степанида Лукинична, достав из поставца еще стакан и налив пива, сказала:
– И я за государя выпью.
Государь встал из-за стола, перекрестился на образ и строго молвил:
– Спасибо за угостье! Пора мне на Москву отъехать. Вы же мне тут разведайте о землях, о градках свейских, о Ганзе, Лифляндии и наикратких путях морских в Свею и Данемаркию. Будьте все время настороже: не напали бы на нас свеи и ливонцы нечаянно. Прибыв на Москву, яз вборзе к вам наряжу молодого подьячего с воеводой, дабы вы с ними думали и по их приказам все, что им надобно, деяли. Токмо ранее спросите от них мой государев наказ и пред моими посольниками присягу в верной мне службе примите.
Собираясь уходить, великий князь резко произнес:
– За службу же буду не токмо щедро жаловать, но и грозно взыскивать.
Окладников и Калекин встали на колени:
– Живот за тобя, государь, положим!
В тот год ранние морозы ударили, в конце ноября сковали сразу все дороги и дорожки осенние, застыли их грязи непролазные – где из чернозема, где из глины, и все снегами пушистыми засыпались, а дровни мужицкие, возки боярские да люд всякий, конный и пеший, утоптали, укатали их до скрипучей твердости.
Ко дню же Екатерины-санницы вся Русь православная уже принарядилась белизной снежной, забелела вся чистотой необозримых полей, замелькала снежными шапками дремучих бескрайних лесов. И среди красоты этой зимней быстро, легко и покойно, продвигаясь по огромным просторам, прибыл в Москву богатый и пышный поезд Елены Стефановны. Каждый шаг приближения ее к столице был строго рассчитан. Чтобы оказать больше почета, дочери знаменитого господаря Стефана молдавского, невесте молодого государя Ивана Ивановича, были оказаны многие встречи из почетнейших бояр и князей московских, а при приближении ее к Москве выехал ей навстречу сам юный государь. Был он в драгоценной шубе собольей, крытой тончайшим ипским сукном, и ехал верхом, окруженный боярами, нарядно разодетыми, и со стражей в блестящих, красивых доспехах. Он должен был встретить свою невесту, сопровождать ее до хором своих родителей и точно приехать к молебну и торжественному обеду.
При встрече жениха на широкой просеке среди старого бора, за полверсты от Москвы, поезд невесты государевой остановился. Иван Иванович подъехал к большой красивой тапкане,[110] обитой снаружи золотой парчой, сверкающей яркими искрами на предполуденном солнце.
Одна из дверок тапканы отворилась, от порога ее откинулась лесенка. Две служанки вынесли и разложили на снегу перед выходом темно-малиновый бархатный ковер. Елена Стефановна, стройная и высокая, сойдя со ступенек на ковер, остановилась. Иван Иванович, а за ним и все сопровождавшие его бояре, не снимая шапок, торжественно поклонились ей в пояс.
– Будь здрава, государыня! – радостно воскликнул Иван Иванович, сразу узнавший свою невесту, так похожую на коренную русскую русокудрую голубоглазую красавицу.
– Будь здрава, государыня! – повторили за ним бояре.
– Будь здрав, государь, – ответила Елена, улыбаясь, и, вспыхнув румянцем, стала еще красивее.
Невеста и жених, видимо, понравились друг другу, но смущенно замолчали, обмениваясь ласковыми взглядами. Иван Иванович нашелся скорее и спросил:
– Добре ли дошла, государыня?
– Добре, государь, – ответила Елена, и они снова смолкли.
В это время боярин Михаил Андреевич Плещеев, стоявший возле тапканы Елены Стефановны, воскликнул:
– Да здравствуют государь и государыня!
– Будь здрав, государь! Будь здрава, государыня! – раздалось со всех сторон среди могучего зимнего бора. И под радостный гул голосов казначей Ховрин подошел к государю и подал ему маленький серебряный ларчик под чернью. Государь поднял крышку, из-под которой сверкнули яркие краски узоров шерстяной шали. Это была сложенная в несколько раз драгоценная кашмирская шаль,[111] тонкая, как шелк, легкая и нежная, как пух. Привезена она была из далекой Индии, где ткали ее несколько ткачих целых четыре года.
– Мой первый тобе подарок, государыня, – с радостным смущением проговорил Иван Иванович, – доподлинно кашмирская шаль из Индустана.
Елена Стефановна зарделась от удовольствия и почему-то, хотя хорошо знала русский язык от матери, смущенно ответила по-польски:
– Бардзо дзенькую пана господаря…
Она взяла ларчик и, приложив его к груди, поклонилась. Государь, а за ним и бояре его отдали поклон, и Елена Стефановна вошла в свою тапкану.
Поезд снова двинулся к Боровицким воротам в сопровождении молодого государя, ехавшего со своими боярами и с блистающей латами стражей позади повозки будущей государыни московской.
Поскрипывая полозьями, пышный поезд невесты медленно въехал на великокняжий двор. У самых ворот молдавские именитые бояре Ланк, Синк и Герасим, сопровождавшие дочь своего господаря, вышли из повозок вместе с женами и скромно пошли позади тапканы невесты, оказывая тем самым глубокое почтение государю московскому. Когда же тапкана остановилась перед красным крыльцом государевых хором, боярыни помогли невесте выйти, взойти на ступени крыльца и, взяв ее под руки, повели вверх по нарядной ковровой дорожке к дверям, где ожидали их государь Иван Васильевич с супругой своей Софьей Фоминичной. Иван Иванович следовал за невестой в сопровождении именитого боярина Михаила Андреевича Плещеева и таких же именитых молдавских бояр.
У входа в переднюю будущие свекр и свекровь благословили Елену Стефановну, а она поцеловала им руки и пошла вместе с Софьей Фоминичной, со своими боярынями и служанками в отведенный ей покой.
– Вы устали, – любезно сказала по-итальянски Софья Фоминична, останавливаясь перед дверью покоя, ближайшего от передней, – вот здесь вы можете умыться и переодеться с дороги, чтобы по обычаю нашей страны отслушать молебен и потом разделить с нами трапезу.
– Благодарю, государыня, – тоже по-итальянски ответила Елена Стефановна. – Меня трогают и волнуют ваши заботы. Скажите только, будет ли удобно и не нарушу ли я ваших порядков, если задержусь на полчаса?
– Нет, нисколько, – ответила государыня. – Я тоже приду не ранее этого времени со своими дочками…
Ласково кивнув головой, Софья Фоминична удалилась в свои покои.
Тем временем государь Иван Васильевич с сыном, с боярином Плещеевым и боярами молдавскими прошел в крестовую, ибо в передней уже начали собирать столы для торжественной трапезы в честь невесты и доверенных именитых бояр ее отца.
Иван Васильевич сел на пристенную лавку и милостиво пригласил всех садиться поблизости.
– Добре ли дошли, бояре? – приветливо обратился он к боярам молдавским.
– По милости Божией, добре дошли, государь, – встав и поклонившись, ответили послы господаря Стефана и по знаку Ивана Васильевича снова сели.
– Ну, сказывайте, – молвил он.
– Разреши мне, государь, – заговорил Михаил Плещеев. – Славные и многочтимые послы вельми разумеют по-русски, но сказывать мне все же легче, чем им…
– Сие истина. Молим, сказывай, – обратился к Плещееву боярин Ланк. – Мы более по-словенски млувити можем альбо по книгам церковным!
– Опасались мы, государь, зла и грубости от Казимира, – продолжал Плещеев, – когда невесту на Москву везли, но король был вельми учтив, а в Смоленске ожидали нас послы его, которые приветствовали невесту от имени короля, чтя и господаря Стефана, и тобя, государь. Прислал король и подарки невесте: двойное ожерелье из багряных и синих яхонтов[112] и серьги золотые с такими же каменьями драгоценными.
Слушая Плещеева, Иван Васильевич с усмешкой поглядывал на сына, а тот не утерпел и шепнул ему:
– Вовремя, батюшка, передвинул ты ферзя на Киев-то!