Для Ивана Васильевича весть эта была неожиданной. Взглянув на сына, он увидел его злорадную улыбку и нахмурился, ждал, что скажет Иван Иванович, но тот молчал. Государь рассердился было на сына, но оценил тотчас же его сдержанность и спросил дьяка:
– Есть ли вести какие о Курицыне?
– Слухи токмо из Дикого Поля через Данияровых татар. Бают, Федор-то Василич вместе с послами короля Матвея и господаря Стефана и с многими умельцами фряжскими в Царьграде у султана Баязета в полоне.
– Так, – молвил государь, – собери все, что по сему делу собрать можно. Подумай, составь две грамоты: Менглы-Гирею и князю Ноздреватому, дабы тщились ослобонить Федора-то из полона. Да подумай, как бы короля Матвея и господаря Стефана к сему привлечь. После втроем мы о сем подумаем. Топерь же иди, устал яз, хочу отдохнуть.
После ухода дьяка Иван Васильевич обратился к сыну:
– Видел яз по лицу твоему, что ты уразумел все, что Заболотский сказывал, совокупив с тем, о чем сам ты более его ведаешь. – Государь неожиданно сдвинул брови и сурово произнес: – Ныне же слагаю с собя крестное целование к Михайле за неправду его, за неисправленье и злые умыслы.
– Другому решенью и быть нельзя, – твердо сказал Иван Иванович. – Токмо помни, государь-батюшка, есть у нас два гнезда греко-латыньских: большое и малое, но оба согласно поют рымские песни. Жаль мне, что нет на думе нашей Курицына. Вельми ясны и борзы мысли его, а предан он нам обоим более, чем все прочие вместе… – Старый государь молчал. – Тяжко тобе, батюшка, – тихо молвил Иван Иванович, целуя руку отцу. – Разумею яз все, как и ты все разумеешь.
Иван Васильевич печально улыбнулся и подошел к окну. Он долго глядел в светлое весеннее небо, потом, обернувшись к сыну, заговорил тихо, будто думал вслух:
– На переломе живем мы, сыночек. Старое все рушится, яко трухлявый терем, а новое идет и старое ногами растаптывает. Слабеют удельные, вотчины разоряются, а московское государство крепнет. Не надобно государству вотчин княжьих и боярских, нужны ему дворяне служилые. Хлеб-то первей всего нужен, и ремесла нужны, и торговля нужна, а для сего и деньги. И вои нужны, и воеводы, и дьяки, и прочие люди. Государство требует то, что ему нужно, а государи-то иной раз и не разумеют, что именно нужно-то. Народ идет своей дорогой и на собе государство везет, яко кони везут колымагу. Государь же токмо кологрив, который дорогу сию ведать должен и разуметь, где и как по ней лучше колымаге сей проехать. Вот топерь у нас стали бояться, чтобы так с ними не случилось, как с новгородцами. За Казимира цепляются, а тот и сам не ведает, за что ему цепляться-то надобно! – Государь громко рассмеялся, подошел к сыну и, весело похлопав его по плечу, сказал с упрямой усмешкой: – Может, и будет на земле когда-нибудь рай, как ты баишь, но мы и в аду сем кромешном должны назло ворогам нашим крепить свою Русь.
Буйно в рост пошли овсы. Наступил жаркий июнь. Иван Иванович с воеводами своими все время составлял карты военных действий против князя тверского, а пятнадцатого к вечеру закончил их.
Проводив воевод, молодой государь прямо пошел к Елене Стефановне. Любуясь красивой и все еще стройной супругой своей, хотя и беременной уж на пятом месяце, он заботливо спросил:
– Добре ли собя чуешь, Оленушка?
– Добре, – с улыбкой ответила та, – мук не чую и не тошно мне. Токмо во дни такие светлые скучно мне в хоромах одной читать уже читаные книги…
Иван Иванович шутливо прервал ее речь поцелуем, сел рядом с ней на скамью, обнял и весело заговорил:
– Днесь уж поздно, вишь, солнце-то к земле клонит, вборзе за леса спрячется. Хочешь, утре с тобой на рассвете по грибы поедем?
– Нет, нагинаться мне тяжко, – ответила Елена Стефановна. – Лучше поедем на Воробьевы горы. Хочу яз с тобой вспомнить, как мы зимой тайно в бору том встречались. До свадьбы еще…
– Ах ты, радость моя светлая! – воскликнул Иван Иванович, целуя ее в уста, глаза и щеки. – Поедем, а оттуда яз сопровожу тя к Воскресенью, к бабуньке. Что-то недужится ей. Сам же к батюшке к раннему завтраку с чертежами ратными поеду…
– К обеду токмо домой будь, – заговорила она громким шепотом, прижавшись к лицу мужа пылающей щекой, – а днесь ужинать будем в опочивальне, яз уж там сама все для трапезы нарядила…
На другой день на рассвете со двора молодого государя выехала колымага Елены Стефановны с задернутыми шелковыми занавесками, в сопровождении небольшой стражи во главе с Никитой Растопчиным, любимым стремянным Ивана Ивановича.
Столица только еще просыпалась. На улицах было совсем пустынно. Вороны и голуби спокойно ходили посередине дороги, копаясь в навозе и подбирая просыпанные зерна. Около них резво скакали, громко чиликая, старые и молодые воробьи. На дворах же за высокими заборами с запертыми воротами уже закипала жизнь. Громко кудахтали куры, гоготали гуси, скрипели колодцы, звякали цепи на ведрах. Сонно, а иногда злобно перекликались голоса дворовых слуг, мычали коровы, но, несмотря на все эти крики, стуки, шумы и лязги, город, казалось, все еще дремал в прохладной тишине раннего июньского утра.
Ворота Боровицкой башни были уже растворены – в город въезжали обозы с продовольствием: с мукой, зерном, разными крупами, со всякой съедобной живностью, с мясными тушами, молоком, маслом, яйцами, медом и прочим – и со множеством сельских изделий: сапогами, лаптями, ложками и чашками деревянными, глиняными мисками, плошками, жаровнями, кафтанами, шапками, колесами, дегтем, смолой, воском, овчинами, кожей и другими товарами.
Княжеские сборщики взимали «весчее» при взвешивании товара и другие торговые пошлины. Крестьяне, узнавая государеву колымагу и стражу, снимали шапки и низко кланялись, на время прекращали споры и перебранки со сборщиками.
– Глянь, Оленушка! Сколь народу из деревень понаехало, – тихо проговорил Иван Иванович жене, склонившей голову к его плечу.
Взглянув искоса в слюдяное оконце, она приникла к мужу и нежно прошептала:
– Ты со мной, на тобя и смотреть хочу, Иван-царевич мой милый…
Молодой государь поцеловал ее крепче и прижал к себе. Колымага, отъехав от ворот и прогромыхав колесами по пересохшей гати, выехала на мягкую лесную дорогу, к берегу Москвы-реки, и сразу из глубины бора дохнуло особой свежестью, запахло грибами, цветущим белым донником, свежей листвой и хвоей.
– Дух-то, дух-то какой легкий! – радостно воскликнула Елена Стефановна.
Колымага в это время остановилась на той самой полянке, куда они еще женихом и невестой приезжали зимой.
Выйдя из колымаги на опушку бора, они сразу узнали могучие столетние сосны, недавно еще стоявшие под снеговыми шапками среди огромных сугробов, нанесенных метелями выше кустов бузины и орешника.
Оглядевшись кругом, Елена Стефановна остановилась в изумлении. Вся лесная поляна желтела пятнами густой золотистой пыли. Такой же пылью были покрыты кусты у подножий лесных великанов, вершины которых уже обжигали нежно-алые и золотисто-желтые лучи восходящего солнца…
– Боже мой, – невольно воскликнула Елена Стефановна, – сколько золота! Словно мы в сказке чудесной!
– Сосны, Оленушка, отцветают, – молвил Иван Иванович, – цветом их все тут обсыпало.
Они замолчали, слушая, как в лесу повсюду звенели, посвистывали и стрекотали разноголосые птички, а где-то недалеко томно куковала кукушка…
Вдруг в бору прозвучал звонкий женский голос:
– Ау!
– У-у-у, – покатилось по лесу и стихло, а в ответ с разных сторон, то тише, то громче, раздавались женские, мужские и даже детские голоса:
– Ау, ау!
– А сие что? – снова с удивлением спросила Елена.
– Народ-то грыбы собирает, государыня, – почтительно проговорил старый кологрив. – Тут и девки, и женки, и стары, и малы. Такая сила грыбов-то ноне, что и старики такого не помнят, – к войне, бают…
Иван Иванович вспомнил о сегодняшней ратной думе с отцом и слегка заволновался.
– Пойдем гулять, Оленушка, а то мне к батюшке ехать надобно, – молвил он и, нежно улыбнувшись, добавил: – Не успеем мы с тобой оглянуться, как сюда ездить будем втроем: либо с сыном, либо с дочкой.
– Жду сего, мой Иван-царевич, – закрасневшись, сказала Елена, – и мнится мне, словно все сказка.
Возвращаясь из бора, Иван Иванович всю дорогу до Воскресенского монастыря говорил с Оленушкой о войне, о злоумышлениях папы и короля Казимира, о заговорах мачехи. Выходя из колымаги у монастырских ворот и прощаясь с женой, он сказал ей по-итальянски:
– Думаю, война эта раскроет глаза отцу и на мачеху. Передай бабке поклон мой, пожелай здоровья, скажи: люблю ее. Вместо матери она мне…
Стремянный Никита подвел молодому государю его верхового коня. Иван Иванович поскакал к хоромам отца, спеша застать его еще за ранним завтраком.
Поздоровавшись с сыном, Иван Васильевич шутливо сказал:
– Запоздал к столу-то. Яз уж кончаю…
– Догоню! – весело воскликнул Иван Иванович. – Совсем оголодал с вольного-то воздуха. В бор с Оленушкой ездили.
– Как сношенька-то?
– Добре. Сама в бор-то захотела, – ответил Иван Иванович и, заметив, что отец хочет еще о чем-то спросить, быстро добавил: – Чертежи для ратных дел составил и точный список с них для тобя приготовил.
– Сие, сынок, дар мне добрый, – весело проговорил Иван Васильевич. – Ты все так норовишь изделать, как и яз сам бы сделал.
После завтрака Иван Иванович, разложив на столе возле окна карту с чертежами, надписями и вычислениями расстояний в верстах и днях пути, давал объяснения, а Иван Васильевич, следя по списку, делал поправки и замечания.
– Яз так исчислил, – говорил с увлечением молодой государь. – Первому выступать с полками на Зубцов и Ржеву дяде моему князь Борису Василичу из своего Волока Ламского. За день, как ему к Зубцову прийти, дяде моему князь Андрею Василичу из Углича на Кашин идти. Мыслю, в одно время они на свои места придут. Яз же много ранее дяди Андрея выйду, когда дядя Борис токмо из Волока тронется. Он ко Ржеве придет, а яз у Клина буду. Протяну отряды свои от левой руки по берегу Шоши, к истокам ее, оттуда всего верст двадцать до града Старицы на Волге, где и встречусь на правом и левом берегу с отрядами дяди Бориса.