– Добре, – заметил Иван Васильевич. – Казимиру путь из Литвы на Тверь перережешь и далее к Торжку пойдешь. Ну, а как с правой руки?
– С правой-то, государь-батюшка, – горячо продолжал Иван Иванович, – протяну свои отряды вдоль Шоши до устья ее, а там по Волге к устью Медведицы конную стражу расставлю, дабы с конной стражей до дяди Андрея вестовой гон нарядить, когда он Кашин обложит.
– А далее? – нетерпеливо перебил сына Иван Васильевич, угадывая план.
– Далее, заслонясь полками дяди Бориса и полками своей левой руки, погоню на Тверь!..
– Добре! – воскликнул Иван Васильевич. – Добре! – Государь встал из-за стола и, шагая вдоль покоя, продолжал: – Вельми разумно замыслено. От Клина-то до Твери верст восемьдесят, и пока Михайла-то направо, да налево, али назад оглядываться будет, ты его в лоб бей, нечаянно на Тверь напади… – Яз, государь-батюшка, – подхватил Иван Иванович, – обоз пушечный с конным полком на день ранее вышлю, дабы через сутки они под стены тверские пришли и к приходу всех сил, перед самым рассветом, по граду из пушек ударили.
Иван Васильевич поцеловал сына.
– Хитро сие! – воскликнул он. – А ведаешь ты, что новые-то наши медные пушки на полтора перестрела далее тверских ядра мечут?
– Ведаю, посему так и замыслил, дабы тверичи со стен пушкарей наших отогнать не могли, но сами урон несли бы и духом слабели.
– Ну, сынок, да благословит тя Господь. Через пять дней тайно выходи на Тверь, – молвил Иван Васильевич, – дабы никто о сем до срока сведать не смог. На рассвете токмо ко мне проститься заедешь. Вестовой гон наряди.
– Всяк день вестник будет, а ино два и три раза в день, яко с Угры тобе посылал, – свертывая бумаги, проговорил Иван Иванович.
Но, собираясь уходить, он опять подошел к столу, указал отцу на княжества можайское и верейское, расположенные рядом, и молвил:
– Вишь, как дружно рядком стоят у самых рубежей литовских?
Иван Васильевич ничего не сказал на это сыну, но, благословив и поцеловав, тихо произнес:
– Ну, иди… Помогай тобе Бог…
Июня двадцать третьего, на Аграфену-купальницу, вещие старики и старухи впервые идут собирать коренья и травы целебные, а все москвичи начинают купаться в реках и озерах. В эту жаркую пору прибыл к государю Ивану Васильевичу первый вестник от сына.
Грамотка Ивана Ивановича была тайная, и привез ее сам Леваш-Некрасов Трофим Гаврилович. Подгадал он свое прибытие к раннему завтраку, когда государь особенно любит заниматься делами.
Иван Васильевич радостно встретил Леваша и в ответ на его приветствие сказал:
– Будь здрав и ты, Гаврилыч, садись за трапезу, а ежели сыт, то выпей вот фряжского, а мы посмотрим, что пишет нам молодой государь.
– За твое здоровье, государь, живи многие лета! – принимая кубок от дворецкого, воскликнул Леваш, но, выпив его, от трапезы отказался.
Сев на обычное место свое и расправив карту, Иван Васильевич молвил:
– Ну, Гаврилыч, давай грамоту.
Великий князь сам принял из рук вестника небольшой столбец, зашитый в кусок холста, с восковой печатью сына. Подрезав шов ножом, поданным дворецким, он не стал подпарывать его, а безо всякого усилия разорвал могучими руками крепкий грубый холст.
Нетерпеливо развертывая столбец, он быстро прочел про себя:
«Отец мой любимый и государь, да хранит тобя Бог на многие лета! Все, как тобе доводил, так и сделано. Яз в Клину. От дяди Андрея весть была – у Кашина, у стен он стоит. Дядя Борис – у Зубцова и Ржевы. Пушкари же еще за час до полуночи ушли. По расчету моему, ровно через сутки перед рассветом они у Твери будут. Мы их здесь и нагоним, ибо утре в обед яз выхожу со своими полками. О всем ином Трофим Гаврилыч на словах тобе скажет. Токмо молю тя, государь, вели частые заставы поставить от Вереи до рубежей литовских и до Москвы. Руку твою, государь, целует сын твой».
Иван Васильевич вздохнул и тихо сказал:
– Подай-ка, Петр Василич, свечу мне зажженную, а ты, Гаврилыч, сказывай, как дела идут у нашего великого князя.
– Лучше и не надобно, государь! – воскликнул Трофим Гаврилыч. – Все у него, как у покойного князя Юрья Василича, – борзо и крепко! Князи Андрей Василич и Борис Василич ни в чем не перечат. Один – под Кашином, другой – под Зубцовом и Ржевой…
Дворецкий подал зажженную свечу и глиняное блюдце. Государь, смяв грамотку, зажег ее от свечи и положил на блюдце. Язычки бледного желтого пламени заметались над блюдечком и в один миг превратили бумагу в серый пепел.
– Ну, а как и что тверичи деют? – спросил Иван Васильевич, придавливая остывший пепел к дну блюдца.
– Токмо от войска бегут да ищут, где бы от нас схорониться им…
– А полки-то тверские где?
– Неведомо, государь. Не видали еще мы их. Воеводы-то наши бают, города-де в осаду садятся, а князь-то, верно, подмоги от короля Казимира ждет. Токмо великое безрядье по всей земле.
Иван Васильевич презрительно рассмеялся.
– Воевать-то – не на дуде играть, – резко проговорил он.
– Истинно так, – подхватил Леваш-Некрасов. – Бают, Ржева-то задаться за Москву хочет. Да и в других местах люди под твою руку хотят.
Иван Васильевич, глядя неотрывно на военную карту, задумался, вычисляя расстояния и время передвижения войск московских. Вспоминая поход свой на Новгород через Торжок в Вышний-Волочок, он определял, в какое время можно известить московского наместника в Новгороде и послать оттуда большое войско к Торжку, чтобы ударить по левому крылу Казимирова войска, если король пойдет на помощь князю Михаилу. Нужно ему было знать точно и время, когда загремят московские пушки у стен тверских. Неточность сведений об этом раздражала его.
– Ну, а как вестовой гон? – спросил государь.
– Вестовой гон-то добре наряжен, – с уверенностью ответил Трофим Гаврилович, – мыслю, к обеду вестник будет…
В дверь постучали, и дворецкий впустил дьяка Майко.
– По приказу твоему, – сказал тот и после обычных приветствий сел на указанное ему место.
– Трофим Гаврилыч, иди с Богом, – сказал государь, – отдыхай с пути, а утре к концу раннего завтрака будь у меня. – Обратясь к дьяку, он продолжал: – Хочу яз, Андрей Федорыч, сыну для думы боярина Малечкина Костянтин Саввича отослать, а ты бы дьяка и подьячих подобрал, которым с ним ехать. Мыслю, новое докончанье великий князь-то с князем Михайлой подписывать будет.
– Дай Бог сие! – радостно отозвался дьяк Майко. – Боярин же Костянтин Саввич издавна ведает все наши дела с Тверью. – Помолчав немного в ожидании вопросов великого князя, дьяк нерешительно произнес: – Есть у меня одна не совсем добрая весть из Пскова.
– Сказывай, – молвил государь.
– Смуту псковичи начали…
– Передавали мне о сем. Смерды против бояр и черных людей…
– До смертоубийства дошло, государь. На самом вече у них.
Иван Васильевич нахмурил брови:
– Что ж наместник наш, князь Ярослав, не пресек его?
– Смуты начались во Пскове, государь. Гонцы князя Ярослава путями окольными вместе с посадниками псковскими Степаном Максимычем, Левонтием Тимофеичем и Васильем Коростовым на Москву прибежали. Сказывают беглецы, заставы круг Пскова со всех сторон расставлены. В граде же все дни звонит вечевой колокол у Святой Троицы. Все из-за подложной смердьей грамоты. Июня же тридцатого, всего десять ден тому назад, убили посадника Гаврилу Картачева, всем Псковом его на вече зарезали. Искали убить и других посадников, которые новую грамоту в ларь клали, но те схоронились. За то самого ларника Есипа били и мучили. Токмо сбежал он в монастырь и в монахи постригся. Не найдя же посадников, псковичи дворы их посекли и разграбили, а сокрывшихся вече из заповеди закликало[129] за обман и нарушение судной грамоты.[130]
– А смерды что? – спросил Иван Васильевич.
– Смердов, государь, – продолжал Майко, – которые в те же дни ходили на вече, черные и житьи люди кулачным боем били, а главных из них – Стехну, Сырню и Лежню посадил на крепость в погребе.
– А что после сего меж псковичей стало? – нетерпеливо перебил дьяка Иван Васильевич.
– Князь-то Ярослав пригрозил им твоим именем за брань и мятеж, – продолжал Майко, – и житьи, устрашась тобя, от черных людей отстали, у наместника твоего ищут опоры. Видать, покорны будут тобе во всем. Из-за смердов по всему вечу трещина прошла…
Великий князь улыбнулся.
– Береди, Андрей Федорыч, сию трещину, – молвил он, – не давай зарастать ей. Да пусть князь Ярослав чаще гонцов нам шлет. Иди… – Когда дьяк Майко, простившись, пошел к дверям, Иван Васильевич остановил его и сказал: – К тому, что мы в наказе в Крым князю Ноздреватому с Костей Севрюком наказываем, добавь: «Костю своди в хоромы к царю Менглы-Гирею. Костя же от меня царю челом ударит за посла моего Федора Курицына, за посла короля угорского и за посла воеводы великого Стефана, они с Федором вместе на Москву едут ко мне, и подарки от меня царю пусть Костя подаст. Ты же Костю в сем поддержи, дабы царь всех послов сих отпустил ко мне с тобой вместе». Еще припиши князю Ноздреватому-то: «Государь всея Руси Иван тобе, царю, сказывает: вернулись к нему люди его из Орды с вестьми, что были при них в Орде у царя Муртозы и у Сеид-Ахмата послы короля Казимира, по имени Стреть да Ивашка Рагозин, смолянин, и ходят те послы королевы близко Перекопа. Вборзе опять пойдут из Литвы в Орду сии послы. Постерег бы царь-то Менглы-Гирей королевых послов, ежели сие пригодно ему для дел его, а будет то пригодно, ино сам о том ведает». Ежели Менглы-Гирей спросит, как нынеча у меня посол от короля Казимира был, то пусть князь Ноздреватый ответит: «Был-де от короля посол Ян Забережский о порубежных делах, а иных дел за ним никоторых не было». Спросит царь, о сем так вот и сказать, а не спросит сам, ничего о сем говорить и не надобно… Иди с Богом…