Генрих хмыкнул. Забавно – в тех же выражениях знатоки реагировали на вопросы о «фаворитке». Значит, в течение многих лет никто не замечал ни Сельму на фотографии, ни чертополох на гербе. Загадки явно из одного ряда, но кто подскажет ответ?
Геральдисту он написал: «Коллега, не будьте слишком строги к себе. В каждой науке, в конце концов, имеются свои белые пятна. Значит, на тему шипов нет даже неофициальных версий?»
Тот застрочил: «Более или менее содержательных – ни единой, в том-то и дело! Вот разве что отрывочный разговор на коллоквиуме… с кем именно – хоть убейте, совершенно забыл… мол, тот же мотив в аллегорической форме отражает одна легенда… минутку, пороюсь в памяти…»
Генрих, вспомнив декламацию библиотекарши, предположил: «Баллада о храбром рыцаре, которого чертополох спас от злой колдуньи?»
«Она самая! Вы ее слышали?»
«Да, но тоже не понимаю, в чем смысл аллегории. Собственно, это одна из причин того, что я заинтересовался данным вопросом. Что ж, коллега Легат, благодарю, что уделили время. Ваш экскурс добавил еще один штрих к проблеме, которой мне выпало заниматься».
Отложив перо, он какое-то время сидел в раздумьях. Потом взглянул на часы, удовлетворенно кивнул – час пролетел почти незаметно. Что ж, надо проверить, какие еще темы занимают аудиторию.
Как оказалось, политическая дискуссия, спровоцированная смертью профессора, до сих пор не утихла. Более того, она ширилась, приобретая порой неожиданные оттенки. Отдельные сентенции явно отдавали крамолой.
Некий Десятник писал, к примеру: «Здесь много рассуждали об исторических предпосылках Железной эры, принимая ее как некую благословенную данность. Но давайте задумаемся, коллеги, не вредит ли такая установка общему делу? Не оказываем ли мы его величеству медвежью услугу, заливая государственный механизм верноподданнической патокой? И не пора ли озаботиться серьезным, фундаментальным анализом, чтобы не только подчеркнуть достижения, но и, если понадобится, прямо и объективно указать на отдельные недостатки?»
Вступил собеседник, называвший себя Сычом: «Я долго молчал, коллеги, но теперь скажу без обиняков. Дело не в недостатках. Вся Железная эра – одна чудовищная ошибка. Это мое выстраданное мнение, и я готов отстаивать его на любой трибуне».
«Ого», – удивился Генрих. Чего они вдруг так осмелели? Одно дело, когда подобное выдает наивный юнец в кофейне, и совсем другое – фиксированная запись в «беседке». Как говорит пословица, что написано – то написано, корова языком не слизнет. Анонимность – это, конечно, здорово, но не зря ведь ходят слухи о том, что Департамент охраны короны (в просторечии – «двойка») при желании вычислит любого корреспондента за пять минут…
Страсти между тем накалялись. Слово взял Шершень: «Вы правы, коллега Сыч. Но даже вы не решаетесь сказать главное. То, без чего вся ваша филиппика просто лишена смысла».
«Что именно, позвольте узнать?»
«Да, король совершил ошибку. Вопрос – была она результатом некомпетентности или же преступного умысла? В любом случае виновник должен понести наказание – предстать перед судом и…»
Фраза оборвалась, будто у автора разом пересохли чернила. Строчки, которые были уже написаны, начали стремительно выцветать. Бумага пожелтела, словно пергамент, неприятно скукожилась.
Генрих, выждав для верности полминуты, подцепил листок двумя пальцами и аккуратно перенес в мусорную корзину. Брезгливо отряхнул пальцы. Плеснул из графина воды в стакан, жадно выпил.
«Двойка», похоже, вмешалась-таки, что и неудивительно. В открытую назвать короля преступником – это уже не смелость, а натуральное сумасшествие.
Сумасшествие, да. Почти как у Сельмы.
Он в волнении прошелся по комнате.
Нет, Сельма, конечно, не стояла над душой у этого Шершня и не нашептывала ему подрывные формулировки. Это было бы для нее слишком мелко. Но можно поспорить, что проклятая «фаворитка» как-то влияет на настроения в обществе. Не случайно ведь за последние сутки он услышал больше критических замечаний по поводу политики короля, чем за весь предыдущий год.
Но как, черт возьми, она это делает? Чтобы на всех подействовало? Воду в реке отравила, что ли?
Представилось, как Сельма ковыляет по льду Прейгары и, поплевав на руки, сверлит лунку, чтобы вылить туда ядовитую жидкость из пузырька. Картинка получилась на загляденье – Генрих даже головой помотал, досадуя, что в мысли лезет такая глупость.
Дело, естественно, не в воде, а в чернильном свете, которым Сельма управляет через убийства. Но опять же – куда именно нацелен поток, чтобы достичь такого эффекта? Даже интересно, честное слово.
И снова мелькнула мерзенькая мыслишка – а не лучше ли будет, если Сельма закончит то, что задумала? Сам ведь вчера ностальгировал по Стеклянному веку. Ну так изволь – тебе этот век готовы вернуть на блюдечке…
Или на него, Генриха, тоже подействовала отрава?
Тем скорее надо остановить психопатку.
Подумав об этом, Генрих неожиданно успокоился. Похоже, он все-таки принял правильное решение. И доведет дело до конца.
Он много чего лишился за эти годы. Способности к светописи, азарта исследователя, привычки к общению с живыми людьми. Но кое-какие навыки сохранил. Профессионализм, как выражаются в Зимней империи, не пропьешь.
Откинувшись в кресле, он смежил веки. Читать надоело – хотелось насладиться тишиной напоследок. Его окутала дрема; звуки с улицы были едва слышны и совсем не мешали.
Потом он открыл глаза и понял, что время вышло.
Генрих отпер нижний ящик письменного стола и достал ту единственную ценную вещь, которая могла пригодиться в этой поездке. Прошел в прихожую, надел полушубок и шагнул за порог, в морозные сумерки.
Когда он сел в поезд, день сдался и угас окончательно. В вагоне горели яркие лампы, но отражения в стеклах больше не оживали. Отрешенно глядя перед собой, Генрих думал о предстоящей встрече.
К дому хрониста он подъехал за десять минут до назначенного срока. Особняк стоял у самой реки – огромный, трехэтажный, сияющий широкими окнами, будто новомодный круизный лайнер, готовый отойти от причала.
Генрих прохаживался вдоль кованой узорной решетки. В доме напротив кто-то наигрывал на клавире. Небо над головой было ясным – надкусанная краюха луны и серебряные звездные крошки.
Сельма прибыла минута в минуту. Остановила извозчика чуть поодаль, шагах в десяти от Генриха – очевидно, по-прежнему опасалась, что тот на нее набросится. Приоткрыла дверцу, выглянула наружу. Генрих смиренно ждал, не делая попыток приблизиться.
«Фаворитка» шагнула на тротуар, на секунду отвела взгляд.
Генрих фон Рау, выпускник факультета светописи и временно восстановленный в должности мастер-эксперт Третьего департамента, выдернул из кармана револьвер и нажал на спуск.
Глава 17
Краем глаза Сельма уловила его движение и вскинула руку в защитном жесте, но ей не хватило какой-то доли секунды, чтобы предотвратить выстрел.
Шестизарядная машинка, собранная на королевской оружейной фабрике в Эрфурте (гражданская модель с самовзводом, укороченным стволом и весом меньше двух фунтов), экстатически дернулась и выплюнула кусочек металла. По Речному проезду прокатился радостный гром.
Время растянулось, словно резина, или что-то случилось у Генриха с восприятием, но он отчетливо видел, как толстенькая лобастая пуля ползет вперед, продираясь сквозь воздух, ставший вдруг упругим и неподатливым, а за ней остается след, похожий на мерзлую кильватерную струю.
Чем ближе к цели, тем явственнее замедлялся полет. Воздух твердел, и пуля ввинчивалась в него с неприятным хрустом. «Фаворитка» будто укрылась в огромном кристалле льда, грани которого блестели в лунном сиянии. Глаза ее остекленели, застыли каплями янтаря.
В нескольких дюймах от лица Сельмы металлический цилиндрик остановился, густо покрылся изморозью. Раздался тихий жалобный звон – такой бывает, если легонько ударить ложечкой по бокалу из тонкого хрусталя.
Ледяной панцирь треснул, раскололся – и вместе с пулей осыпался мелким крошевом на каменный тротуар.
Сельма шевельнулась, осторожно повела головой.
Генрих попытался выстрелить еще раз, но тело больше не подчинялось ему – палец на спусковом крючке превратился в камень, а грудь сдавил невидимый обруч, не давая даже вздохнуть или закричать. Перед глазами поплыли пятна.
Лошади в упряжке нервно ржали и дергались. Кучер удерживал их, испуганно глядя через плечо на Сельму. Та сказала ему:
– Проваливай. Молча.
Возница что-то проблеял, истово закивал и от души хлестнул лошадей. Экипаж унесся прочь по безлюдной улице. «Фаворитка» подошла к Генриху и резко взмахнула правой рукой – словно всадила воображаемый нож ему под нижнюю челюсть.
Генрих знал, что это только иллюзия и никакого ножа у психопатки нет, но все равно ощутил, как обжигающе-холодное лезвие, пронзив носоглотку, вошло ему прямо в мозг. Боль взорвалась в голове ослепительным фейерверком.
Сельма слегка провернула лезвие, и боль расцвела еще одним кроваво-красным бутоном. Запрокинув голову и прищурившись, «фаворитка» смотрела в глаза врагу – отслеживала реакцию. Похоже, увиденное удовлетворило ее – Генрих почувствовал, как ледяной клинок выходит из черепа, нехотя уползает мерзкой змеей.
– Похоже, я все-таки ошиблась в тебе. Считала тебя трусом, хоть и неглупым, а ты, выходит, храбрый дурак.
Генрих не удостоил ее ответом. Точнее, не удостоил бы, если бы язык его слушался. Сельма, впрочем, не оценила богатую палитру его молчания. Продолжила ровным голосом:
– Вынуждена признать, ты почти застал меня врасплох, Генрих. Конечно, подъехав, я сразу тебя проверила на опасную светопись. Но ты вместо этого притащил свою железную погремушку. Отдай ее, кстати. Разожми руку. И да, пока не забыла: можешь дышать.
Она брезгливо, двумя пальцами взяла револьвер – словно дохлую мышь за хвостик – и отшвырнула в сторону.
– Пусть это будет мне бесплатным уроком. Инерция мышления – опасная вещь. От мастера-светописца я ожидала совсем другого подвоха. Кто ж знал, что мастер уже настолько отравлен машинным веком? Твоя выходка отняла у меня много сил. Но не радуйся – резерв, предназначенный для главного дела, остался нетронутым. А это значит, что сейчас…