– Доброе утро, – сказала Ольга. – Познакомься, это Генрих фон Рау.
– Здравствуйте. – У травницы был забавный звонкий акцент. – Доброе утро, Оля. Будет прощание?
– Прощание? – слегка опешила та.
– Последний раз, – объяснила девушка. – Больше мы не усмотримся.
– Не увидимся? Почему?
– Да, прости. Я еще плохо этот язык. Не увидимся. Не спрашивай почему. Я вижу. Чувствую так.
Поняв, что дипломатические прелюдии ни к чему, Генрих взял быка за рога:
– Я надеялся задать вам пару вопросов. Вы позволите?
– Да. Спросите.
– Насчет чернильного зрения. Вы ведь им не обладаете?
– Нет. У нас следят, когда девочки маленькие, какой у них есть подарок…
– Дар?
– Какой у них дар. Потом, когда они… – травница в затруднении посмотрела на Ольгу, – когда к ним…
– Я объясню ему, Варя. В детстве проверяют на наличие дара. Если он есть, то решают, как дальше быть. Можно открыть чернильное зрение, развивать способности к светописи. А можно дар… ну, как бы перенаправить, обратить его внутрь. Я не специалистка, не знаю правильных терминов. Этот второй способ – он мало кому подходит. С ним у девочки появляются другие способности…
– Знахарство? Ведовство?
– Да, что-то вроде этого. Они чувствуют природу вокруг.
– Цветы, – сказала Варя. – Траву. Деревья. Зверей.
– Людей тоже?
– Да, людей тоже.
Генрих задумался. В Девятиморье знахарок специально не отбирают и не воспитывают. Они, так сказать, созревают сами. Как та девчонка из Дюррфельда, перенявшая умения от матери и от бабки. Деревенская ведьмочка, «чувствующая» людей, отлично подошла для того, чтобы воспринять подсказку из будущего. Стала идеальным инструментом для Сельмы.
– Понимаете, Варя, – продолжил Генрих, – я хотел бы разобраться получше, как действует ваша сила. Рассчитывал на какую-нибудь простенькую наглядную демонстрацию, если только вас не обидит такая просьба.
Она наморщила лоб, осмысливая последнюю фразу, потом кивнула. Указала на взрыхленный клочок земли размером в квадратный фут. Бросила туда семечко и сказала:
– Заставлять – плохо. Человека, зверя, цветок. Лучше не уско… не ускоривать, не давить. Понимаешь?
– Да-да, Варя. Продолжайте, пожалуйста.
– Но если надо, очень надо, тогда…
Травница присела на корточки и приложила к почве ладонь. Закрыла глаза и зашептала что-то беззвучно. Со лба скатилась крупная капля пота. Воздух над клумбой заструился и задрожал. Варя убрала руку, и Генрих увидел, как из земли пробивается зеленый росток – тянется вверх, распускает тонкие листья. Когда стебель поднялся дюймов на десять, она сказала:
– Дальше не буду. Трудно.
– Этого хватит, – заверил Генрих. – Огромное вам спасибо.
Подумал – да, инструмент отменный. Если девица в Дюррфельде обладала такой же силой, то могла по наущению Сельмы сделать с бароном что пожелает. А потом подчистить ему память и отпустить. Ведь если «надо, очень надо», то можно. Требовалось лишь подтолкнуть ее. Шепнуть из будущего – не верь, мол, этому хлыщу, он плохой. Или что-нибудь в этом роде…
– Мы пойдем. До свидания, Варя.
– Прощайте.
Генрих потянул Ольгу к выходу.
Глава 18
– Знаешь, – сказала Ольга, – в следующий раз, когда куда-нибудь соберешься, езжай лучше без меня. А я дома посижу, подожду. Чтобы ничего такого больше не слышать. Почему она со мной попрощалась? Что значит «не увидимся больше»? Я к ней заезжаю иногда, цветы выбираю, ну и вообще…
– Не обращай внимания. Может, она просто неверно выразилась. Язык еще не совсем освоила, ну и вот… Все образуется.
– Врешь ведь. И не краснеешь.
Генрих ничего не ответил – просто открыл перед нею дверцу локомобиля. Дождавшись, когда она заберется внутрь, сказал шоферу, что теперь надо ехать в парк. Дело приближалось к полудню.
Площадка перед парком была пуста – ни единого экипажа. На воротах висел замок. Сельма, очевидно, зашла через другой вход. В том, что она уже на месте и ждет, фон Рау не сомневался.
– Зачем мы здесь? – Ольга озиралась недоуменно.
– Так надо, Оля. Прости.
– Что…
Он не дал ей закончить фразу – начертил руну «феху» и, глядя в глаза, сказал:
– Сиди в экипаже. Не выходи. Если я не вернусь через полчаса – уезжай домой.
Вылез наружу и приказал шоферу, используя ту же руну:
– Ждать инструкций. Не удивляться.
Несколько раз глубоко вздохнул, унимая сердцебиение. Поднял глаза к небу. Брюхатые тучи громоздились над головой, тужились, пытаясь исторгнуть переношенный снегопад.
Генрих приложил ладонь к замку на воротах, и тот, пропитавшись морозным светом, рассыпался на осколки. Трюк, подсмотренный когда-то у Сельмы, удался сейчас почти без усилий. Свет будто сам лип к Генриху, спеша выполнить любую команду.
Он шел по пустым дорожкам, огибая безлюдные павильоны. Гирлянды, растянутые между столбами, тихо колыхались под ветром.
Сельма ждала его у помоста, на котором когда-то (казалось, месяцы и годы назад) пел незадачливый куплетист. Стояла, подняв воротник пальто и сунув руки в карманы. У нее за спиной маячил человек-клякса.
Где-то далеко пробили часы.
– Успел, – похвалила Генриха ведьма, – а то я уже хотела на тебя разозлиться.
– Да, успел. Злиться не на что. Можешь сдаваться со счастливой улыбкой.
– Юмор у тебя – так себе. Да и вообще, поговорить мы успели ночью. Поэтому…
Чернильный слуга, повинуясь ее кивку, шагнул-перетек вперед.
– Давай, Нерожденный.
– Стой! – Генрих выставил руку перед собой. – Не спеши, Ротмайер!
Тот будто споткнулся на полпути.
– Ага! Она зовет тебя Нерожденным, но реальное имя не произносит. Знаешь, из-за чего? Чтобы ты был не человеком, а вещью…
Говоря это, Генрих краем глаза следил за Сельмой. Она не вмешивалась – слушала с интересом.
– Ротмайер – такую фамилию тебе записали. Она досталась от деревенского плотника. Но настоящий твой отец – Роберт фон Вальдхорн. А мать звали Яной. Слышишь? У тебя были отец и мать, как и у всех людей…
Генрих изобразил в воздухе руну «манназ», означавшую «человек». Нерожденный стал обретать черты – почти как минувшей ночью, только на этот раз процесс не остановился на полпути. Лицо и тело оформились окончательно, лишь цвет оставался темным, как у эбеновой статуэтки.
– Беда в том, Ротмайер, что все это – в другой жизни. А в нынешней – тебя нет. Нет, понимаешь? Ты просто не состоялся…
Шагнув к Нерожденному, Генрих начертил у него на лбу вертикальный штрих с косой перекладиной. Руна «наудиз» – «нужда», «лишенья», «беда».
– Ты – лишний, Ротмайер. Сорняк на грядке этого мира. Существовал только до тех пор, пока не мог себя осознать. Но теперь-то ты знаешь, правда? Понимаешь, что тебе здесь не место?
Эбеновая фигура пошевелилась, желая вцепиться Генриху в горло, но одеревеневшие руки перестали повиноваться. Раздался сухой отчетливый хруст, словно ломался хворост. Ноги статуи вросли в грунт, и Генрих увидел чернильным зрением, как корни, спазматически дергаясь, тянут из нее силу. Земля забирала то, что выросло по ошибке. Фигура на глазах иссыхала, теряя последние капли света. Теперь это была лишь мертвая деревяшка, торчащая, как чурбан на забытом капище. Генрих пнул обрубок ногой, и тот рассыпался в трухлявую пыль.
– Ух ты! – азартно воскликнула «фаворитка».
– Ты, я смотрю, не сильно расстроилась.
– Ну, знаешь! Если бы ты с ним не совладал, я была бы разочарована. Что с него взять? Болван – он и есть болван. Только и мог камнями швыряться. Я, правда, думала, ты провозишься дольше. Растешь, Генрих! Но где ты набрался этих огородных метафор? «Сорняк на грядке», это ж надо было додуматься…
– Съездил в оранжерею. Если не нравится про сорняк, можно сформулировать по-другому. Мне вчера подсказали хороший образ. Желая прибить поверх одного пейзажа другой, ты продырявила ткань истории. Вдумайся, Сельма! Дыры зияют! Прежняя жизнь через них отравляет новую! Вот почему у тебя ничего не вышло!
– Еще одна теория?
– Факты! Четыре ритуальных убийства – четыре сквозных отверстия! Но ведь это еще не все! Есть еще две прорехи – это мы с тобой! Да, мы с нашим багажом из старого мира! С нашей неправильной памятью! Ткань вокруг нас рвется еще сильнее, потому что мы не сидим на месте, а мечемся, пытаемся что-то делать…
Он, выдохшись, замолчал. Старый ясень у павильона проскрипел что-то недоверчиво. Мятый бумажный ком, понукаемый ветром, волочился по клумбе, как неуклюжий макет перекати-поля.
– Впрочем, – продолжил Генрих, – одну прореху я только что залатал. Псевдоаптекаря больше нет. Ты понимаешь, что это значит? Твоя конструкция потеряла устойчивость, зашаталась…
– Я не дура, – сказала Сельма, – хватит читать мне лекции. Впрочем, все это уже не играет роли. Ты же сам без конца твердишь – получилось не то, к чему я стремилась. Так что пусть теперь идет прахом.
– Если ты готова признать свою неудачу, то почему не поможешь мне все исправить? К чему это тупое упрямство?
– Что сделано – то сделано. Возврата нет. Не обманывай себя, Генрих.
– Нет, Сельма. Я верну все в прежнюю колею. Сотру твою вивисекцию из истории.
– А хватит ли силенок? И знаний?
– Узнать осталось немного. Буквально несколько слов. И я их из тебя вырву.
Сельма посмотрела на него исподлобья, и лицо ее показалось Генриху незнакомым и страшным. Будто сквозь маску омолаживающей светописи проступил ее настоящий облик. Исчезла бойкая стервочка с гладким личиком, а вместо нее возникла усталая, битая жизнью тетка.
– Ты всерьез полагаешь, Генрих, что я спущу тебе с рук все то, что было за эти дни? Твои попытки убить меня? Мой расщепленный разум?
Она потянула из-за пояса кнут.
Генрих, отступив на два шага, сжал в ладони стеклянный накопитель-цилиндр. Тот сразу изменил форму, превратившись в удобную рукоять. Чернильное лезвие удлинялось и утончалось подобно шпаге. Генрих тряхнул кистью – и лезвие стало гибким, живым. Клинок превратился в такой же бич, как у ведьмы.