— Камень Опасности знаете? — спросил Никоныч.
— А как же!
— Так вот, лет сорок назад сели мы на него брюхом. В трюме пробоина, под нами глубина, а тут как тут самураи. Они тогда на Южном Сахалине хозяйничали. Согнали под оружием всех на берег — и пытать: «Где советские войска, какое у них оружие?» Капитана били-били — молчит. Они кричат: «Боцмана!» Притащили меня в штаб, стали допрашивать — я молчу. Предложили сигареты, а я говорю: «Не курю!» Тогда один молодой офицерик закурил сам и сигаретой мне в глаз. Один-то у меня окалиной побит, так он в другой прицелился… Я хоть раньше никогда никого пальцем не трогал, схватил табуретку: «Ну, сейчас они меня уложат, но и я их всех переломаю».
Я посмотрел на руки Никоныча, усмехнулся: таким кулаком приложишь все винтики-шурупчики разлетятся!
— Разбежались японцы по углам, побоялись… И стали остальных допрашивать. Всех били, допрашивали… — сказал боцман. — А уж когда приехали за нами наши представители из посольства, самураи такими хорошими прикидывались! Конфетами угощали, вино наливали. Тоже тумана напускали. Только мы ни к чему не прикасались!… — Боцман прищурил глаз и сказал уже тише: — Народ-то японцы неплохой, работящий. И моряки хорошие, и рыбаки. Да ведь сидит среди них где-то и тот фашист. Он ведь молодой был. Так что ходить по Японии я хожу, глядеть — гляжу. Где-нибудь он, офицерик, среди тумана да вынырнет. Вот так! Такая с туманом история.
— Да, история — хоть капитану рассказывай! — заметил Яша.
— Это точно! — поддержал его Витя. — Хотя капитан не истории любит, а историю. Вот любит! И знает назубок. Где какое сражение, какая морская битва.
— Ага! — подхватил Яша. — По рубке ходит, а на горизонте, поди, видит Трафальгар или Синоп.
— Смотри-ка! И ты сечёшь в этом деле? — поддел его Витя.
— А как же! С каким капитаном плаваю! От капитана на судне вся музыка, — сказал Яша.
СРАЖЕНИЕ
Теперь, заглядывая в рулевую рубку, я тоже примечал: капитан и впрямь ходит, как адмирал перед боем. Ушаков — и только! То вглядывается в горизонт, словно видит там вражескую эскадру, то окидывает взглядом поле исторического сражения, а порой втянет голову в плечи и думает, думает, словно решает ход боя. Как-то я пошёл к нему за книгой и остановился у порога каюты. На полках стояли фолианты с золотыми тиснениями. История! Из магнитофона разносилась музыка композитора Равеля. Такая, что под неё армиям двигаться в решительную битву:
Трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там!
Трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там!
Капитан стоял у стола над картой, выстукивал эту мелодию пальцем. Точно разбирал какое-то сражение…
— Разрешите? — сказал я тихо.
— А, — улыбнулся Пётр Константинович, — входите. А я тут раздумываю, как лучше провести одно дело. — И он показал на карту.
Я подошёл ближе.
Никакой карты не было. Вместо неё на столе белел лист ватмана, на котором был вычерчен наш «Новиков».
— Вот думаю, как бы перестроить наши трюмы, чтобы брать больше грузов, удобней ставить контейнеры. Кажется, кое-что придумал…
Капитан посмотрел на меня и тряхнул головой:
— Но переделать пароход — всё равно что выиграть сражение.
Я рассмеялся: он, оказывается, не только про историю помнит.
— Не верите? — спросил капитан. — Целое сражение! Самое настоящее! — воскликнул он и, пройдясь по каюте, пропел: — Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там! Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там!
Потом вдруг посмотрел исподлобья в окно, словно увидел на горизонте предстоящее сражение, выигранный бой и наш «Новиков». Только он был ещё красивее, быстрее, лучше.
СКОЛЬКО ЕЩЁ ДО АМЕРИКИ?
Ночью я стоял рядом с вахтенным и всматривался в чёрные с белыми гребешками волны, когда капитан вошёл в рубку.
— Что, не терпится Америку увидеть? — спросил он.
— Не терпится, — сказал я.
— Ничего, — рассмеялся капитан. — Скоро начнётся: «Дорого-дёшево, дорого-дёшево».
— Как это? — не понял я.
— А так! О чём бы они ни говорили, всё оценят: дорого или дёшево. Дом? «Дорого-дёшево». Земля? «Дорого-дёшево». Гость? «Дорого или дёшево».
Я посмотрел на капитана, не шутит ли. А он глянул в окно и спокойно сказал:
— Сейчас узнаем, сколько вам ждать… Атлас Вогизыч! Сколько до Америки? По-моему, три тысячи пятьдесят миль.
Я удивился: будто у него в голове целый вычислительный центр: раз, раз — и готово!
— Три тысячи четыреста шестьдесят, Пётр Константинович! — крикнул Атлас.
— Завтра определимся по звёздам, — сказал капитан.
За окном всё гудел ветер. Звёзд не было. Но на горизонте (или мне показалось?) вдруг вспыхнуло какое-то пятно и засветилось облако. Потом пламя поднялось выше.
Атлас Вогизыч, выбежав на крыло, тревожно крикнул:
— Пётр Константинович! Судно! Смотрите!
— Это вон то, где пожар? — небрежно спросил капитан. Я поразился. На тебе: пожар, а он хоть бы что!
— Это поднимается луна, штурман! — усмехнулся капитан.
Атлас засмеялся:
— Вот ёлки-палки!
В самом деле, через несколько минут из облака вырвался серп, боднул одну тучу, другую и быстро побежал вперёд. А за ним по морю потянулась ломкая золотая дорожка.
И капитан сказал:
— Ну вот, будет завтра боцману радость! Так оно и получилось.
Повеселел к утру ветер, напружился, навалился на стену тумана и сдвинул её за корму. Вырвалось сверху солнце, вывалило разом все лучи. Будто долго было связано, и вдруг лопнула эта связка, разлетелся свет во все стороны. На палубу, на облака.
Посинели волны, побежали широкие, чистые, каждая с белым воротником.
Боцман вышел, глазом, как миноискателем, прошёлся по палубе, посмотрел вверх и шумнул:
— Ну, гвардия, за дело! Не терять солнышка.
ОТ АКУЛ ДО ЗВЕЗД
Как-то ко мне в каюту заглянул Федотыч:
— В машину сводить просил?
— Просил, — сказал я.
— Ну пошли. Только забежим за Виктором Санычем. Но Виктор Саныч, закатав рукава, вычерчивал на ватмане трюмы, размечал положение груза и отмахнулся:
— Некогда, Федотыч! Капитан ждёт. Это не то, что твоё хозяйство. Тут нужен расчёт!
— Ну ладно, — сдерживая улыбку, сказал мне Федотыч. — Что ж, пошли. Посмотрим, что ты скажешь про наше хозяйство.
— Только осторожно! — крикнул мне вслед Виктор Саныч. — А то он привык по сопкам бегать за козлами да кабанами. Охотник.
Из машинного отделения вырвался такой жар и грохот, будто навстречу летел невидимый раскалённый поезд. У порога стояло с десяток пар сандалий, а в сторонке несколько пар замасленных — сменных, только для машины. Федотыч надел одни, я — другие и, держась за поручни, стал спускаться за ним.
Надраенные металлические лесенки уходили вниз этажей на десять. Кругом грохотали механизмы, гулко двигались гигантские поршни. Они выдыхали жар и потно блестели от горячего масла, совсем как спины людей во время напряжённой работы. Шумел целый металлический городок. Тут и там сверкали яркие цилиндры и кубы. А в отсеке за решёткой работала такая электростанция, что не у всякого города найдётся.
Изредка нам кивали деловитые бледные машинисты.
Ладони припекало: поручни были горячие.
Я торопился, спешил за Федотычем. А он сбегал быстро, легко, как охотник по сопкам за козлами. Тренировка. Десять лестниц пробежали, а дно всё ещё было где-то внизу. Я взмок. Но и у Федотыча рубаха пошла влажными пятнами.
Наконец он остановился, открыл люк в палубе и сказал:
— Ну, вот мы и рядом с акулами. Тут тебе шахта гребного вала, на котором работает винт. А там, — он постучал в борт, — вода, акулы… Как, ничего хозяйство?
Я говорю:
— Ничего.
Поднялся наверх, вышел на корму под звёзды. Отдышаться. Смотрю, как бегут от винта волны, и думаю: это работа Федотыча. Ничего себе хозяйство! От звёзд до акул! И нужно, чтобы каждое колесико, каждый винтик работали как следует.
КИТЫ
Акул, однако, на этот раз мы не видели. Наверное, холодно здесь для них. Мы вошли в холодное течение. Это Куросиво добралось до самого севера, остыло и повернуло вдоль американского берега на юг.
Несколько раз, пока я красил трюмы, выпрыгивало из воды огромное стадо каких-то маленьких дельфинов и скрывалось у горизонта. Все уже привыкли, что смотреть здесь не на что, и не часто выглядывали за борт.
Но вот однажды на мостик вышел вахтенный с биноклем в руках. За ним показался капитан.
Я оторвался на минуту от работы. А боцман подвёл ладонь под шапочку с помпоном и сказал:
— Кит.
Я сначала ничего не видел, кроме чёрной качающейся бочки. Но потом бочка всплыла, вытянулась. А из самого её носа ударил вверх фонтан. Тут и я понял, что это кит.
Я ждал, когда он подойдёт поближе. Но кит близко не подходил, а всё нырял среди волн, то и дело выбрасывая короткие султанчики воды.
— Не подходит, боится людей! — вздохнул Никоныч. — Запугали. А сколько их тут бродило! В войну, бывало, идёт кит, а думаешь, не подводная ли лодка гонится. Запугали, выбили… — горько повторил он. — И море без них опустело. А как было хорошо. Посмотришь, плывёт рядом такая махина, фонтан пускает. И работать веселей! А теперь не то…
К первому киту подошёл ещё один, поменьше. Пристроился боком, и вдвоём, выбрасывая фонтан за фонтаном, они пошли в стороне от нас.
Я снова стал красить трюм. Окуну каток в краску, прокатаю лист посмотрю на китов. Плывут! Покрашу ещё — опять взгляну. Плывут!
Действительно, веселей. Море-то с китами живое! Живёт, небу радуется. И мне с живым морем весело!
НИЧЕГО СЕБЕ АМЕРИКА!
До Америки было ещё несколько суток ходу. А на палубе только и слышалось: Америка да Америка.
Мы уже подровняли шаровой краской фальшборт, подновили охрой трапы и докрасили палубу. А Витя взял кисть и стал закрашивать белилами рымы — скобы на палубе.
— Ты что? — удивился я. Никогда такого не видел.