В первый раз поднятые сети рыбы не принесли. Зато второй замет оказался удачным. Сложив рыбу в корзину, Семен снова поднял паруса и двинулся к соседней фелюге.
— В гости к Фштосу. Можно? — крикнул он по-гречески.
— Милости просим, Семеоно,—радостно ответил старый рыбак Филос.— Давненько в море не выходил ты.
— Хочешь рыбки — окуни хвост в воду! — проговорил Чурилов, принимая от своего слуги бутыль, оплетенную мелкой лозой.
Рыбаки подсели ближе к гостю.
— Тебе хорошо, Семеоно,— сказал Филос.— Ты в море ходишь отдыхать. А для меня — труд это нелегкий. Иногда кажется, что я и родился на этой старой фелюге. И сыны мои здесь — вот они. Три сына, и я еще не стар — четыре пары здоровых рук, а семью прокормить не можем.
— Перестань, отец,— сказал один из сыновей.— Семеоно не виноват, что ты беден.
— Я этого не говорю: он ходит с караванами в северные земли, а это во сто крат опаснее, чем штормы на море. Он добыл богатство смелостью и честностью, и потому я его принимаю как лучшего гостя. В моей бедности виноват хозяин. Разжирел, как боров, в пять раз богаче Семеона, а куда он ходит? От дома и до солильни! Акула и та честнее нашего хозяина.
— Мой брат недавно утонул во время шторма,— сказал один рыбак, как бы подтверждая слова Филоса,— так эта сволочь, наш хозяин, вышвырнул его семью из лачуги. Теперь они теснятся у меня — не погибать же бедной женщине с детьми.
— Дождется, жирная падаль! — крикнул младший сын Филоса,— скоро и до его брюха доберемся!
— Слышал я, что капитан Леркари задумал поход на жирных,— сказал Семен.— Я тоже хотел встать рядом с ним на святое дело, да, видно, напрасно. Говорят, капитан ушел в Геную навсегда.
— Он здесь,— тряхнув головой, сказал Филос.—Ты, Семеоно, не предатель, тебе скажу: «Святая Агнесса» стоит второй день на внешнем рейде. Ее не узнать, она сменила все — вплоть до парусов. Если хочешь, зайди к капитану и поговори с ним, его корабль называется теперь «Лигурия».
— Значит, жирным скоро конец?
— Восстание начнется на второй день ярмарки. Все рыбаки готовятся к этому дню.
На этом же судне рыбачил сосед Филоса, старый грек Кондараки. Он был совсем дряхлый, его брали в море, чтобы сортировать рыбу. Вначале он молчал, так как был глуховат и многого не расслышал. Но когда речь зашла о капитане Леркари, не утерпел, заговорил:
— Капитана Ачеллино я знаю,— шамкая беззубым ртом, сказал он,— мерзавец ваш Леркари.
— Замолчи, старик,— сказал старший сын Филоса.— Капитан добивается свободы для простых людей.
— Двадцать лет назад он говорил нам то же самое. Этот горлохват добивается места в консульском дворце. И все, кто пойдет за ним, попадут по его милости на галеры. Моих двух сынов, которые поверили ему тогда, он погубил собственной рукой. Молодежь не помнит этих страшных дней. Тогда тоже, как и сейчас, повсюду кричали: «Леркари, Леркари!» А как только консулом был поставлен его сын, началась расправа с теми, кто добыл этим разбойникам власть. Ачеллино стал главным синдиком—это он послал на виселицу моих ребят. Не верьте этому капитану.
Крепко призадумались рыбаки над словами старого грека.
— Дед, пожалуй, прав,— произнес Чурилов после молчания.— Вы все, верно, слышали о Соколе. За ним стоит полтыщи молодцов, и они хотели помочь бедному люду в борьбе против знатных. Леркари отказался от этой помощи.
— Я не верю этому. Все это выдумки злых людей,— сказал старший сын Филоса.— Сокол в Кафу боится нос показать. Кто видел его в городе?
— Я видел. Он был в моем доме. И при мне трактирщик Батисто отказался от помощи ватажников.
— Батисто тоже подлец, каких не видел свет,— подтвердил дед.
На прощанье Филос сказал Семену:
— Все, что здесь сказано, я донесу нашим рыбакам. Только они, как и я, этому не поверят. Они за Леркари готовы душу отдать. А Соколу, если сумеешь, передай: мы ждем его на ярмарку. Раз ты говоришь, что он простой человек, как и мы,— его рыбаки примут. Если люди хотят драться за свободу, им никто не может запретить!
Чурилов перешел на свою ладью и, выбрав сети, направился к берегу.
Вечером Семен, рассказав Никите о посещении рыбаков, спросил:
— Сам-то ты удачно ли сходил?
— Был я у наемных людишек, наслушался ихних речей — голова кругом идет. На богатых фрягов злость у людей неимоверная. Про консула со скрежетом зубовным говорят. И то надо понять— наложил он на горожан новый налог. Пугает людей нашествием турок, зовет приношениями крепить мощь города. Нам с тобой али кому другому с достатков десять сонмов уплатить на укрепку стен не так уж тяжело, а подумай — где такие деньги голытьбе взять. Ходят по хижинам стражники с провизорами, уносят за неуплату последнее добро, оставляют голые стены. Народ консула клянет во всеуслышание, говорят, налогами он потому и гнетет, что Кабела[4]. Иди в людскую, посылай вершника к Черному камню. Передай, пусть на третий день к вечеру встают всей силой у Малой горы. Ночью проведем их в город. А там —- бог поможет. Иди.
* * *
Посыльный Никиты Чурилова приехал в ватагу под вечер. Василько сразу же собрал людей на круг. Ватажники подходили к кленам молчаливые, взволнованные. Знали: сейчас атаман скажет о том, к чему так долго готовились. Сокол оглядел ватагу и негромко начал:
— Ну, други мои, пришел час. Через два дня на третий выйдем мы в большую дорогу. Будьте все наготове: одежонку, что порвалась,— почините, обутки пригоните к ноге, чтоб не терли. С собой возьмем только оружие. Остальное оставим здесь. Люди старые, болящие, женки да ребята малые останутся у Черного камня. С ними— два десятка здоровых ватажников — пусть берегут. Чтобы мы сразу знали, сколько душ пойдет в бой, давайте разделимся. Те, кому с нами не по пути, пусть выходят сейчас же и встают осторонь. Над волей вашей, ватажники, никто силой стоять не будет. Выберите себе атамана и сейчас же из ватаги с богом уходите на все четыре стороны. Так мы на котловом совете порешили.
Люди стояли неподвижно. Потом вышли вперед аргузии, прибежавшие когда-то из Сурожа, и, не глядя на людей, отошли в сторону.
— Кто еще?
Все молчали, стояли не шевелясь.
— Хватит, атаман! — крикнул Микешка.— Нам всем с тобой по пути. А эти... Не дай бог с такими трусами в бой идти. Ну, мокроштанные, убирайтесь к чертовой бабушке!
Один из аргузиев подошел к атаману и сказал:
— Позвольте нам уйти из ватаги в один час с вами. Чтобы потом никто не сказал, что мы предали тех, с кем прожили столько дней. Вам будет так спокойнее.
— Как, ватажники, решим?
— Пусть живут! За три дня не объедят! Оставайтесь!
— Тогда идите все на покой.
Когда ватажники разошлись, к Соколу подошла Ольга. Она
жила вместе с Полихой и Ялитой и при людях подходить к атаману не решалась. Только вечерами, когда ватага утихала, они уходили на плоскую вершину скалы и сидели на нагретом за день камне. Вот и сейчас Ольга взяла атамана за руку, и они пошли к скале.
Осенняя ночь в этом краю великолепна. Она теплей весенней, мягче летней. Небо темно-синее, бездонное. Звезды, крупные и яркие, тихо мерцают в высоте. Ольга молча приникла к атаманову плечу. Василько что-то хотел сказать ей, но она движением руки остановила его:
— Слышишь, поют,— шепнула Ольга.
На дальнем краю поляны вправду зазвучала песня.
Василько прислушался. Песня рассказывала о близком и, казалось, рождалась тут же, в сердцах поющих.
Уж как пал туман на сине море,
Как легла тоска в ретиво сердце,
Под горой блестит огонь малешенек,
У огня разостлан ковер шелковый,
На ковре лежит добрый молодец,
Прижимает платком рану смертную,
Унимает молодецку кровь горячую.
Подле молодца стоит его добрый конь,
Бьет копытом в мать-сыру землю —
Будто слово хочет вымолвить хозяину.
Ширится песня, плывет над горами...
Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!
Отвезу я добра молодца на родину,
К отцу, матери родимой, к роду-племени,
К малым детушкам, молодой жене!
На миг затихли голоса, и снова льется грустный напев:
Ах ты, конь, мой конь, лошадь верная,
Ты товарищ мой в ратном полюшке,
Ты скажи, скажи моей сударушке,
Что женился я на другой жене.
Взял в приданое поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать стрела каленая!
— Думы свои выпевают,— тихо произнес Василько.— Душа, поди, у каждого болит. Один бог знает, что ждет нас впереди. Сжились все, привыкли друг к другу, а скоро, быть может, многих не будет на этом свете. Сейчас песни поют, а придет час, и кто-то умолкнет навсегда.
— Не надо, Вася, об этом,— слушай...
Не сходить туману со синя моря,
Уж не выйти кручинушке из сердца вон!..
Кафа! Обширен город и богат. Во все концы земли разнесся слух о его рынках. Здесь средоточие множества торговых путей, приют славных негоциантов всего мира. Трудно представить место с более разноликой и разноязычной толпой. Торгует тут китаец и русский, грек и армянин, генуэзец и араб, француз и мадьяр.
Товару всякого — пропасть! Особенно знатен живой товар. Кафа продает работную силу — коренастых, приземистых невольников, стройные и высокие покупаются для войны, строптивые — на галеры, за весла. Можно здесь купить девушку нетронутую — для гарема, молчаливую и покорную — в служанки.
В большом спросе и цене женщины с грудными детьми. За морем, особливо в Египте, русскую полонянку считают лучшей кормилицей для детей знатных особ.
Если хочешь — купи дитя. Здесь их много—маленьких, бессловесных, ничего не ведающих о своей судьбе.