— А за что их любить?
— Верно. Не за что. На князя Ивана войной пойдешь?
— Чего ради?
— Земля русская сейчас под пятой Орды лежит. Ни ханы, ни шязь порядка той земле дать не могут. Я хочу ее к державе своей присоединить. Поможешь?
— Много ли я один смогу? А ватага не захочет, может быть.
— Тебе они верят, я знаю. Покорим мы Русь — поставлю тебя князем. Любой город выбирай. Если ума хватит, на Москве сядешь. Говорят, у тебя в Крыму невеста осталась?
— Жена.
— Тем лучше. Возьмешь ее в Москву, богатым станешь, знатным. Моим верным слугой будешь.
— Прости, великий, за себя могу ответить. Если нужен — бери. Посылай, куда надо. А там будет видно.
— Хороший, умный ответ. Иди, пашу Авилляра слушайся. Мои слова помни.
Свистит в парусах ветер.
Фрегат несется по волнам, зарывается носом в темно-зеленую морскую воду. Потом выныривает на гребень, поднимая тучу брызг. Палуба покрывается водой на минуту, но тут же сохнет под палящими лучами солнца. Из трюма воняет тухлой рыбой, человеческим потом и прелой соломой. Там вповалку, тесно прижавшись друг к другу, лежат рабы.
Василько стоит на носу, держится за дубовые поручни. Теперь его не узнать. Виски, как инеем, посеребрила седина, от постоянных загаров лицо стало смуглым, кожа обветрилась. Высокая турецкая феска с кистью и палевый, в оранжевую полоску, кафтан с широким голубым поясом из шелка сделали его похожим на турка. Он подставляет лицо упругому ветру и жадно глядит вперед.
Вдали, на горизонте, маячит сиреневыми хребтами гор земля. Василько знает: это Крым. И воспоминания, тяжелые, как морские волны, вздымаются в памяти, бьют в сердце, как в раскаленный окаменевший берег...
Свистит в парусах ветер. И идет фрегат вдоль крымских берегов. Не заметил Василько, как сзади его оказался паша.
— О чем думаешь, атаман? — Василько очнулся, вздрогнул.— Хорошо идем!
— Хорошо. Ветер попутный,— согласился Василько.
— К вечеру в Кафе будем. Три дня стоять будем.
— Мне бы в город сходить надо. Отпустишь, господин?
— Зачем?
— Сам знаешь.
— Жену поискать хочешь? Иди. Возьми матроса и сходи.
— Не веришь?
— Верю. Но тебя в Кафе один раз по голове стукнули. Пропадешь — ищи тебя.
Свистит в парусах ветер. Стоят на палубе двое, молчат.
— Я вот о чем хочу спросить тебя, хозяин,— прервал молчание Василько.— Три года ты сулил мне большое дело, теперь султан говорил со мной ласково.
— Это разве плохо?
— Не плохо, но мало. Одно мне ведомо: надо воевать. Но с кем и как, когда? А разве я могу приступить к сему делу, ежели ты меня в неведении держишь?
— Пойдем в тень сядем,— Авилляр перешел на корму, усадил Василька на рундучок супротив себя, надвинул феску на лоб и начал говорить медленно.— Ты видел когда-нибудь табун лошадей на лугах? Что думает вожак про степь? Он думает: степь велика, травы в ней много, сколько ни топчи, все равно вырастет. Так думали ханы про вашу землю двести лет. И никто не заметил, что поднялась Москва и скоро ханам будет силой грозить. Князь Иван собрал под свое крыло много городов и все чаще говорит послам ханским дерзкие слова. А хан Ахмат, как факел, вспыхнет и пошлет на Ивана своих всадников. К этому времени тебе надо собрать в степи всех ватажников. А там теперь их много — кишит степь пришлыми людьми. Когда будет у тебя войско, я дам оружие, будешь ты могущественным и верным сераскиром султана, будешь ходить в золоте, есть на серебре.
— А супротив кого ты пошлешь это войско?
— Против хана Ахмата. Когда он уйдет воевать Москву, ты на его Сарай-Берке налетишь, все, что ордынские ханы за много лет награбили, отнимешь, столицу его подомнешь под себя. Потом землю эту султану подаришь.
— А если Ахмат вернется?
— Он вернется бессильный. Иван половину крови у него выпустит. Если не хватит твоей силы, Менгли хан поможет. Он с Иваном сейчас в дружбе живет.
— Хорошо, господин. Повоюю я тебе Ахмата. Потом куда?
— Там будет видно.
— Прости, паша мудрый и милостливый, но ведь после Ахмата ты меня Москву воевать пошлешь.
— На то воля аллаха и султана.
— Но я и мои ватажники в аллаха не веруют, а русская земля им родная.
— А скажи мне, атаман, от кого ты убежал когда-то?
— От князя.
— А ватажники? Они ведь тоже от князей бежали. И ты думаешь, им князь Иван мил и дорог?
— А отчина, мать-земля родная?
— Если ты на земле раб, она тебе мачеха. А если султан тебя высоким именем пожалует, землю, как князю, даст, гарем подарит, ах какие гурии рая будут в нем! А воинам твоим волю даст, только пусть служат султану верно. Понял, какое дело тебе предстоит? Сделает султан всемилостивейший тебя своим тудуном в каком- нибудь городе. Плохо ли?
— А если я не соглашусь?
— Ты же умный мужик. Не для того я тебя из вонючего подвала вытащил, чтобы снова туда бросить.
— Ну что ж, паша, тудуном, так тудуном!
— Слава аллаху. Я и не ожидал иного ответа...
В сумерки фрегат подошел к Кафской пристани. Город, который Василько когда-то видел в огнях, теперь был окутан серой вечерней пеленой. По небу плыли рваные тучи; они заслоняли серп молодого месяца, и над городом опускалась темень. Если месяц
выходил из-за туч, то на темно-синие морские волны раскатывалась золотистая дорожка.
Василько в сопровождении молодого турка-матроса сошел на берег. Город был сильно разрушен, и никто за прошедшие три года не начинал отстраивать его. Люди ютились в развалинах, либо отгородив себе комнатушку, либо приткнув к стене какой-нибудь навес, защищавший их от непогоды.
Вот и Сенат. Василько остановился около дома, вспомнил дни мятежа и поражения. Вознесла его судьба в ту пору высоко, но и бросила безжалостно в самый низ... Сейчас снова идет он к неведомой жизни, много обещано ему, но разве знает человек, что ждет его впереди? Яркая мысль осветила голову — а вдруг Ольга здесь, он найдет ее и тогда... «Турка придушу и на корабль не вернусь»,— думает Василько, и тут же возникает вопрос: а куда идти? Может, взять жену на корабль и с ней вместе идти навстречу судьбе?
Ко двору, где когда-то жил Семен Чурилов, Василько подходил с тревогой в душе. Бешено колотилось сердце. Вот знакомые ворота, вот и дом. Проломлена черепичная крыша, местами замело ее пылью, и уже поросли эти места молодой зеленой травкой. Василько толкнул створку ворот, она распахнулась, и двор, заросший полынью и репейником, предстал перед ним в ярком свете открывшегося месяца. Через двор, вглубь за сараи, протоптана тропочка, Сокол, хотел пойти по ней, но раздумал: ее, наверно, протоптали случайные люди, сокращая свой путь с улицы на улицу. Тишина на дворе тяжелым камнем легла на грудь атамана. Он присел около тропки на камень, обхватил голову руками и замер надолго: надежда на встречу с желанными ему людьми ушла безвозвратно.
Турок во двор не вошел, он стоял на улице около ворот. Потом тихо подошел, тронул за плечо.
— Рядом живут люди — спроси.
Василько тяжело поднялся, медленно вышел со двора. Подошла женщина из соседнего дома, которая приняла Василько за богато одетого турка со слугой. Она оказалась татаркой, но хорошо умела говорить по-турецки. Женщина рассказала, что живет тут давно, хотя хозяев этого дома не застала. Ходили слухи, что тут жила семья русского купца; одни говорили, что вся она погибла во время обстрела города турками. Другие говорили, что это неправда: купец будто бы увез всю семью в Сурож.
— Думаю,— сказала татарка,— что они погибли. Сурож недалеко, если бы они были там — приехали бы поглядеть на свой дом. А здесь никто не бывал.
Василько поблагодарил женщину и дал ей золотую монету. Женщина пошла было к своему дому, но потом вернулась, догнала незнакомцев и сказала:
— Эй, правоверные... Может быть, вам что-нибудь скажет старик. Он с весны живет за сараем в лачуге. Хотя и слепой, но знает много.
— Слепой? — воскликнул Василько.— А ну пойдем,— и он почти силой потащил женщину во двор. Она подвела его к лачуге, кивнула головой. Василько постучал в рассохшуюся дверь лачуги и услышал до боли знакомый голос:
— Кто там? Входи с богом.
Василько распахнул дверь, вихрем ворвался в лачужку, схватил легкое тело старика, поднял его с лежанки, сжал в своих объятиях.
— Родимый мой! Дед! Здравствуй!
— Атаман? Уж не сон ли это? Вася, ты?
— Я, дед Славко, я... Вернулся... вот...
Славко дрожащими руками ощупал лицо Сокола, огладил плечи, руки, повторяя:
— Недаром я тут... недаром... недаром...
— Пойдем во двор! Рассказывай,— Василько подхватил деда на свои могучие руки, как ребенка, и понес из лачуги.
Посадил на скрипучие ступеньки крыльца и спросил почему-то:
— Гусельцы не потерял? Играешь?
— Тут они, со мной. Без них какой я жилец. На рынок выхожу, играю. Подают — кормлюсь.
— Почему ватагу бросил?
— Не бросил. Видит бог — не бросил. По указу Ивашки сюда притопал. И недаром. Велено мне тут тебя встречать. И недаром,— старик привычным жестом утер воспаленные глаза.
— Как встречать? Откуда знал, что я жив и приду сюда?
— А куда тебе больше прийти? Этого дома тебе сердце не позволит миновать. А о том, что ты жив, мы еще зимой узнали.
— Как?
— Появился в ватаге человек. Говорит, у турков в плену был. Говорит, убег. А к той поре ватажники вроде песни сложили про нашу жизнь у Черного камня. Он прослушал и сказал: «Я-де этого Ваську Сокола видел, он служит туркам, ходит вольно, живет сытно». Ивашка, грешным делом, все у него про тебя повыпытал, а потом, посоветовавшись со мной, сказал: «Не тот человек атаман, чтобы туркам верой служить. Ежели ходит он вольно — все равно сбежит. А коль сбежит—Кафы и подворья чуриловского ему не миновать. Сердце его приведет». И послал меня Ивашка сюда.