– Нашел подходцы, – от огорчения, что упустил такую рыбу, у меня свело губы.
И мы пошли с ним по тропке туда, где остывал наш костер. До поселка мы решили идти рекой, не хотела нас отпускать чистая говорливая вода. Пару перекатов оставалось пройти, все малые речки растворились в большой воде, и уже ехать можно было по лесной дорожке, усыпанной старой хвоей. Но тут Гена что-то выглядел с крутого берега, остановил мопед. Отсюда была хорошо видна каменная запруда, сооруженная на перекате и оканчивающаяся длинной сплетенной из тальника мордой. А в ловушке ворочались большие черно-красные рыбы, одна из которых, поверилось мне, час назад унесла мой крючок. Вода тонким слоем смазывала горбатые спины, плавники торчали растрепанными парусами. Понятно было, что таймени попали в морду недавно: гибкие сильные тела бились о стенки, гнулись на шершавых прутьях.
– Мать честная, – приглушенно охнул Гена и полез, оскальзываясь на каменистой россыпи, к ловушке. – Ты посмотри, что поганцы делают.
По колено в воде добрел до морды, запустил руки в крепко сколоченную клетку, и мне показалось, первая рыбина вырвалась, живым чугунным слитком упала ему под ноги и стремительно исчезла в белой пене.
– Держи крепче! – завопил я, торопясь на помощь.
Но вслед за первой темными тенями метнулись в глубину и остальные.
– Ты чего? – изумился я. – Такую добычу упустил. Мы с тобой целый день ноги мяли, а лишь один таймешок и поблазнился, а тут такая удача. На целую бы зиму рыбы насолил.
Гена, спотыкаясь, выбрался на сушу, присел на камень.
– Пусть плывут. Так не честно. Не люблю, – запаленно дыша, проглатывая слова, заговорил он. – Это не рыбалка, а добыча. Им же, бедным, не обойти морду, а вниз уходить надо, чтобы зимой в омуте не задохнуться, этим и пользуются разные проходимцы.
– Так сломай морду, чего уж легче, могу помочь…
– Оставь, пусть стоит, ломать ее – себе дороже. К вечеру и востановят, да так запрячут, что не сыщешь. Тяжело мне по всей реке рыскать, а так знаю, где пакостят, буду поглядывать. Таймень только начал скатываться, а хариус сквозь прутки провалится, я посмотрел. На крупную рыбу морда поставлена. Да ты не переживай, оставайся на пару дней, словим мы с тобой тайменя.
– Да я и не переживаю, отошел, тебе вот удивляюсь.
– Ну поудивлялся и поехали. Видишь, муть пошла, значит, в верховьях дожди, к вечеру или ночью до нас дотянут.
Я медленно крутил педали вслед за мопедом, тарахтевшим в полусотне метров впереди. Смутно было на душе. Надо было уезжать, а что-то удерживало, не отпускало. И мысли были пасмурные, думалось: оттого и живут многие из нас в одиночестве, что легко пропускают сквозь сердца чужие судьбы и чужие жизни. Мало кто умеет сочувствовать и соболезновать по-настоящему. И когда только прорастут в нас семена милосердия ко всему живущему, или до высшего смысла его нам предстоит добраться лишь через великие муки? И прорастут ли, и доберемся ли? Но сохранил же Гена в себе все лучшее, и это помогает ему жить. Не бежит от чужой беды, не прячется за своим несчастьем. Нет, есть в нас великие силы, но как их пробудить?
Рано утром Гена проводил меня до развилки дороги. Под мостом шумела темная вода, закручивала воронки и тут же зализывала, ровняла вмятины. Ночью под мостом проскользнули большие черно-красные рыбины и теперь были уже далеко от нас.
– Приезжай. Я буду ждать, – тихо попросил Гена, прежде чем у меня с губ сорвалось последнее «прощай».
В кедрачах
Электричка заполошно, точно спохватившись, что опаздывает, крикнула в ночь и умчалась. Горы пугливо откликнулись и за близким перевалом погасили ее топоток. Матвеич и Валерка остались одни на заброшенном полустанке. Несколько темных домишек сиротливо притулились у подножия вставшего на дыбки хребта. И лишь в одном из них тускло мерцал слабый обморочный свет.
– Стало быть, никто, окромя нас, на Родниках не выскочил? – огляделся по сторонам Матвеич. – Видать и в самом деле рано нынче народ отшишковал. Припозднились мы, ну да ладно, попытаем счастье…
Тишина, взбаламученная убежавшей электричкой, быстро отстоялась, и они, присев на сваленные у насыпи старые шпалы, закурили. Усталость вышла из намаявшегося от тряски тела, холодный воздух остудил голову, и Валерка услышал: зябкий шорох шел по тайге. На осеннюю землю сходил слабый осиновый и березовый лист. Срок был осыпаться и лиственницам, но они пока не спешили сбрасывать тонкие шафранные одежды. Всю дорогу, пока не стемнело, мелькали за окнами вагона острые желтые свечки, подсвечивали фиолетовую в сумерках тайгу.
Во тьме под неровный шум, стекающий с хребта по распадку, недолго перемигиваются огоньки папирос. Матвеич курит торопливо, жадно – он все делает так, будто невтерпеж. Скоро он вминает окурок каблуком сапога в камни и резко встает. Следом торопливо поднимается Валерка и чувствует, как сразу ознобом одернуло спину – распарился в бушлате в душном вагоне. Под ногами тонко всхлипывает ледок. Матвеич поддергивает за широкие лямки горбовик и скатывается с насыпи, рассуждая на ходу:
– Думал заночевать у бабки Ксюши, вон ее окошко теплится, не спит без света. Да времени у нас в обрез. Холодно что-то сегодня, как бы к завтрему снег не нанесло. Лучше поторопимся, в ночь зайдем, на месте и покемарим, чайку попьем, пока шишку утро не подсушит. Так оно надежнее будет.
Мимо нежилых домов они прошли не спеша, пробуя ноги, а когда пересекли прошуршавший им вслед луг и тропа круто потянула в гору, Матвеич наддал ходу.
– Ни зги не видать, – буркнул Валерка в спину напарнику, – тут сам черт ноги сломит…
– Не боись, не заплутаем, я эту тропу на ощупь знаю, ты только не отставай, – глухо отзывается тот.
– Ну-ну, – снисходительно отвечает Валерка, ступая след в след.
Стоит беспросветная ночь. Лишь по небу рассеяна звездная пыльца, а здесь, у земли, непроницаемая мгла.
За орехом в столь позднее время Валерку Голощапова утянул Матвеич: седой, годившийся ему в отцы мужик. Жили они по соседству, но до этой поездки едва были знакомы. Да и что их могло связывать? Двор в двор стали жить всего года полтора назад, когда родители купили Валерке дом в городе: дорогой и добротный, с прицелом на будущее. Сами собирались вскорости перебраться в него, уехав из райцентра. А пока поселили в нем сына. И теперь не могли нарадоваться, что наконец-то он образумился.
Всю жизнь мечтали, чтобы парень выучился на инженера или врача, а хотя бы и на учителя. Но поначалу не заладилось: вернулся Валерка из армии, отдохнул положенный законом месяц и наотрез отказался поступать в институт, устроился на завод слесарем. Мать в слезы: да для чего мы тебя ростили! Разве что не причитала по его уже погубленной судьбе. Отец насупился, помолчал, но встал на сторону сына, урезонил мать – мол, парень по домашнему стосковался, по девушке, что ждала его, по друзьям, перебесится, в норму войдет, дать срок. Мы, Голощаповы – поначалу своенравны, потом покладисты! По его и вышло. Не сразу, правда, но спровадил отец Валерку в город, как бы дом сторожить. А он не очень и сопротивлялся, заскучал уже к тому времени в захолустном городишке, который за два года его службы в армии как-то полинял и съежился. Большинство друзей давно уже переметнулись на новостройки и писем не писали, оставалось жениться – да оно вроде и рановато, погулять хочется.
Очутившись в городе, Валерка задумался: и городским не стал, и деревенским остался, надо к какому-то делу прибиваться. Пойти мантулить на завод можно, но огорчать родителей не хочется, очень уж они хотят, чтобы сын в люди выбился. И решил попробовать сдать экзамены в институт, а что, чем он хуже? Школа у них в поселке была не из последних, и в учебе он толк знал. Стоило лишь решиться, а там вроде все само собой свершилось: позанимался на курсах, покорпел над учебниками да и поступил, несказанно обрадовав родственников.
Это было так же чудно, как вдруг оказаться вдвоем с полузнакомым соседом в полуночной тайге. А всего-то купил его Матвеич за горсть кедровых орешков. Посреди недели случился у Валерки перерыв в занятиях, началась учеба на военной кафедре. Он же в свое время, не будь дурак, задержался после демобилизации в армии и через полгода получил звание офицера запаса. Теперь все однокурсники, даже те, кто срочную служил, на плацу маршировали и гаубицы ворочали, а он заслуженно отдыхал.
Весь этот свободный день Валерка сиднем просидел дома, не зная, чем себя занять, а к вечеру зашел сосед и угостил орешками. И не успел он их перещелкать, как Матвеич доходчиво изложил ему свой план, не став рассусоливать. Хозяйский мужчина – Валерка таких уважал. Потому сразу и проникся доверием. Из этого разговора Валерка твердо уяснил одно: шишка в этом году уродилась невиданная и что даже он, Матвеич, не может припомнить, бывало ли когда такое кедровое изобилие, а уж походил на своем веку по кедровникам.
Валерке еще не приходилось колотовничать, а быть обузой никогда не любил. Опять же подмывало и это мужицкое дело испробовать. Авось не надорвется. Вон, Матвеича никак богатырем не назовешь: на голову ниже, сухонький, в возрасте, правда, жилистый. В общем, согласился. Горсть спелого сладкого ореха уговорила лучше всяких слов. Заезжать в тайгу договорились вечером в пятницу, последней электричкой.
– Ты, Валерка, на легкий орех не рассчитывай, – наставлял его Матвеич. – Шишка сейчас хоть и самая спелая, но времечко-то ушло. А может, дождик кедрачи прихватил и не обсушило, кто знает, я в той стороне дней десять не был. Напасть на орех всегда найдется: верховик ли налетит, посшибает, кедровка спустит да бурундук с белкой помогут. Всякий зверь нынче в кедрачах кормится. Ну а уж такие гаврики, как мы, с августа там ошиваются. Я-то свое взял, за глаза хватит. А вот ведь какое заразное дело: тянет в тайгу и все, будто с колотом не набегался…
Рассказывая, Матвеич стишал голос, пока совсем не перешел на шепот, взаправду, что ли, боялся спугнуть удачу? А чего ему было бояться? Весь отпуск оставил на кедровом промысле. Мог бы полеживать на диване, орешки пощелкивая.