Матвеич довольно щурился, обходя расстеленный на земле брезент.
– Это же надо, какая богатая шишка уродилась. По мешку чистого ореха выйдет, а если поднатужиться, еще можно по одному набить.
– Не унесем, – всполошился Валерка, заранее слабея от предчувствия дороги.
– И то верно, не унесем. Мы не Петруха. Но и оставлять жалко. Ладно, будь по-твоему, – принял он решение. – Начнем по очереди брать ягоду. После обеда выходим, чтоб на вечернюю электричку успеть.
– Не успеть нам ягоды набрать, – сожалеючи сказал Валерка, – а такая брусника кругом.
– Ты, значит, настоящей рясной ягоды не видал, раз сомневаешься. Даю тебе два часа, чтоб горбовик набрать, потом меня сменишь. Ступай прямо по склону, наткнешься на бурелом, там самые ягодные места, я знаю, – сказал Матвеич, как отрезал.
Все еще сомневаясь, Валерка побрел к вывороченным с корнем деревьям. Горбовик ему Матвеич выделил объемистый, где ж его набрать за столь короткое время? Но когда вышел на круглую полянку, сплошь заросшую брусничным листом, присел на корточки да глянул, тихо ахнул. Взору открылся темно-красный ковер, ноге ступить некуда. Крупные бордовые ягоды гроздьями рдели среди мха и травы.
Валерка упал на колени и забыл про все на свете, перестал даже слышать короткие стуки колота Матвеича. Первые горсти брусники собирал медленно, пальцы не гнулись от ночной работы. Но скоро приловчился, руки ожили, и ягода вроде сама стала прыгать в ладони. Он медленно кружил по полянке, оставляя за собой примятую траву и, оглянувшись, каждый раз с огорчением замечал, что не может выбрать всю бруснику без остатка. А впереди алели и вовсе нетронутые россыпи, он спешил к ним, брал только самую тугую спелую ягоду.
Очнулся Валерка на мягкой подстилке мха. Вроде прилег на минутку отдохнуть – и сморило на солнышке. Наискосок летели по блекло-голубому небу белесые облака, прикрывали лицо легкой тенью. Спал он всего с полчаса, не больше, а поднялся полный сил. Рядом стоял горбовик, доверху наполненный отборной брусникой.
– Эге-гей! – неслось от шалаша. – Ва-алерка!
И он пошел на голос. Матвеич заканчивал ссыпать орех в мешки.
– Не дождался тебя, что-то морочает. Надо сворачиваться, а то дождь прихватит на хребте, помыкаемся.
По небу уже проплывали темные облака, шли низко, едва не задевая вершины кедров. По примеру Матвеича Валерка взгромоздил тяжелый мешок на горбовик, прикрутил его веревкой, и в растерянности опустил руки. Взвалить поклажу на спину было выше его сил. Пришлось развязывать, ставить горбовик на высокий пень и снова пристраивать сверху тяжеленный мешок. И уже тогда вдеть руки в лямки, и, поднатужившись, принять груз на спину. Матвеич, согнувшись в три погибели, уже шагал далеко впереди.
Мало-помалу Валерка втянулся в ходьбу, скоро догнал напарника и показалось, что обратно идти легче. Хотя поначалу каждую сотню метров присаживался на камни, переводил дыхание. Матвеич тоже постанывал от усердия, но шел без остановки.
Дождь упал на них на длинном спуске. Хлынул разом и не прекращался всю дорогу: то утихая, то припуская с новой силой. К полустанку они выходили на подгибающихся ногах, а вернее – скатывались, то и дело оскальзываясь на мокрой траве.
– Черт меня побрал согласиться, чтоб я еще раз пошел сюда! – вполголоса от усталости ругался Валерка. – Пропади пропадом этот орех!
– Ага! – соглашался измотанный Матвеич. – Все, в последний раз! Ноги здесь моей больше не будет! – подвывая, падал, в какой уж раз, на спину и скользил вниз по скользкой тропе.
На остатках сил они доплелись до крыльца дома, свалили с плеч поклажу и спрятались под навес.
– Успели, даже не верится, – выдохнул Матвеич, – еще и чаем у бабки Ксюши согреемся. Ты как, живой?
Валерка в ответ лишь обессиленно махнул рукой.
– Леший меня дернул за язык наворожить дождь. Вот ухайдакались так ухайдакались, – откашлялся Матвеич.
На кашель из-за угла дома вышла коза, вскарабкалась по ступенькам и, переступая копытцами, вопрошающе уставилась на людей желтым взглядом.
– Явилась табачница, – в сердцах воскликнул Матвеич, – и дождь ей не помеха. Шастает тут, зараза, обирает нищий народ, – полез в карман ватника, вынул отсыревшую пачку папирос, выщелкнул две папиросины и сунул козе.
У Валерки глаза на лоб полезли.
– Вынь да подай, а то бодаться начнет, тварь строптивая! – бурчал Матвеич.
Мокрая коза с отрешенным и задумчивым видом приняла дань, медленно разжевала папиросы и проглотила.
Валерка от удивления забыл про усталость, в изумлении приподнялся на локтях и уставился на рогатую пройдоху.
– Наркоманка, что ли? – присвистнул он, но коза даже не удостоила его взглядом.
– Да вроде того, – пояснил Матвеич, – хлебом не корми, а табачку дай. Приучили ее грибники да ягодники папиросы жрать. Так ведь еще разбирается, предпочитает сигареты с фильтром. Но за неимением сожрет и махорку. Проверено.
Коза внимательно выслушала все, что о ней говорят, с достоинством отвернулась и, помахивая кургузым хвостиком, зацокала по крыльцу, скрылась за углом дома.
– Отдышались и пошли, погреемся, пока время до электрички есть, – держась рукой за поясницу и морщась, Матвеич поднялся и потянул дверь в сени.
В доме их встретила хозяйка: высокая сухопарая старуха подслеповато вглядывалась в лица нежданных гостей.
– Не признаю в потемках-то, Матвеич, что ли? Здравствуй, Матвеич! – сказала она высоким голосом и добавила: – Очки-то, небось, забыл?
– Забыл, Ксения, закрутился совсем, ты уж не обессудь, в следующий раз обязательно, – сокрушался Матвеич. Он только в электричке вспомнил про свое обещание, но и тогда недолго переживал – промысловая лихорадка крепко забрала его.
– В следующий раз зима будет, – ворчливо отозвалась бабка, хлопоча у горячей плиты. – Да вы разболокайтесь, подсушитесь.
После холодной сырости тайги тепло показалось Валерке верхом блаженства. Он разулся, сбросил верхнюю промокшую одежду и прижался спиной к печке. За окном нудно шелестел осенний дождь, гостеприимная хозяйка налаживала стол, привычно и ловко, будто только и делала весь день, что ждала этих двух измученных, промокших до нитки мужиков.
– Я уж думал ты, Ксения, зимовать к дочке на станцию отправилась. Чего задержалась? – отогрелся Матвеич.
– И зазимовала бы, да дров нет, кто мне их тут заготовит? Жалко дом без присмотра оставлять, а ничего не поделать. Ехать надо, кормоваться у дочери. А не хочется, тут я сама себе хозяйка, хоть и не по моим силам хозяйство стало держать.
– Страшно ведь одной-то, мало ли что пристигнет, стакан воды подать некому…
– Так всю жизнь здесь прожила, со стариком и без. Поезда мимо идут, в сезон шишкари шастают. Вижу людей. Зимой охотники забредали, обогреться. Дня через два передам с машинистами, чтобы зять дрезину пригнал, увез меня с иманухой.
– Ты ж грозилась отучить козу табак есть, не получается…
– Ест поганка, холера ее забери, чего только ни делала. Прости грешную, папироску дерьмом мазала – жует и не подавится! Когда-нибудь отравит меня ее молоко.
Бабка внезапно замолчала и растерянно проговорила:
– Ты меня прости, совсем худа память стала, провалы случаются. Затмение нашло. Думаю, что-то сообщить надо, а что, не вспомню. Тут у меня несчастье случилось. Петруха помер. Утресь вышла за поскотину, а он лежит, сердешный, на мешке. Холодный уже. Передала на станцию, к обеду приехали милиционеры, забрали его…
– Преставился, значит, Петр, – глухо произнес Матвеич, – кончился… Говорил же я ему, да что теперь. Царство небесное…
Чай допивали в тягостном молчании. В окно порывами ветра стучалась холодная промозглая ночь. Бабка Ксюша порывалась продолжить разговор, но Матвеич сумрачно смотрел в угол, отмалчивался.
– Пенсии-то на прожитье хватает? – додумал он, наконец, свою долгую думу.
– С голоду не помираю. Пенсия тридцать шесть рубликов. Когда и дочура пятерочку подбросит. Больше не может, у нее самой четверо по лавкам. Мне много ли надо: хлебца подкуплю, мучицы, сахарку да чаю, когда и консерву. Живу. Имануха молочко исправно дает. Очки бы привез, совсем ладно было. Слепну я. Шалюшку хотела связать на зиму, да глаза не смотрят. А купить не могу, дороги они, шалюшки-то. Прошлогодь подкопила по рублику деньжат, думала справлю обнову. А поехала к дочке на день рождения и растранжирилась на гостинцы. Сейчас ничего, жить можно, не то что ране, вот только бы коза табак не жрала…
На Матвеича жалко было смотреть: почернел и осунулся. Странным взглядом поглядывал на бабку Ксюшу, вздыхал тяжко. Потом вдруг повернулся к Валерке и сказал:
– Нам тут в одно место надо еще сбегать, мы, Ксения, не надолго.
У Валерки лицо вытянулось – едва согрелся, куда еще по такому дождю идти, зачем? Но Матвеич поторопил:
– Одевайся, тут рядом, быстро обернемся.
А когда они вышли за дверь, пояснил:
– Петруха-то о двух мешках был? Он же их, помнишь, по очереди спускал с горы. Значит, где-то рядом второй куль спрятан, надо найти, не пропадать же добру.
– Да ты что, Матвеич, совсем спятил! – воскликнул Валерка. – Не нами мешок положен, пусть и лежит там.
– Покойнику он теперь ни к чему, лучше будет, если орех заплесневеет и пропадет?
– Нет, я не пойду, что я, мародер?! – наотрез отказался Валерка. – Ты, Матвеич, как знаешь, а меня уволь от такого дела. Пусть милиция забирает его орех.
– Ну счас. Какая милиция, дурень ты этакий, кто ж о нем знает, кроме нас? Пошли, кому я сказал! Не одному же мне надрываться. Бабке Ксении куль отдадим, на шалюшку. Мало она нам с Петрухой добра за эти годы сделала! В ночь-полночь встретит, напоит, накормит со своей нищенской пенсии. Петруха меня не осудит.
– Так бы сразу и сказал, – облегченно вздохнул Валерка.
Крапивный мешок они отыскали в кустах сразу за поскотиной. Видать, совсем ослабел Петруха, без передыха не мог и полсотни шагов сделать. Орех промок насквозь, руки оборвали, пока доволокли мешок и затащили его на кухню.