а как потом закончить.
События после покупки развивались как бы сами по себе: как начались неловко, так и пошли вперевалочку. Широкая белая машина, мягко покачиваясь, катила по песчаной дороге, приседая на ямах да колдобинах. Везла туда, куда указал Федор. Маршрут был им давно обкатан, на многих приезжих опробован. Случалось и глухой ночью, и в большом подпитии, точно выводил он гостей на заветное место.
Федор заранее предчувствовал, какими словами встретят новички тихую хвойную полянку под раскидистыми соснами. Как поначалу ошалеют от глубокой тишины, близости моря, пахучего и прозрачного воздуха. Да и сам он, честно признаться, обнаруживал тогда стеснение в груди, мягко ныло сердце и иногда замирало. Но обычно расслабляться ему было недосуг. Пока другие красоту принимали, он спешил хворосту подсобрать, развести пожарче костерок. Тут, на песчаном берегу, с дровами было скучно. И, если забывал сухих поленьев в багажник бросить, приходилось с полчаса тратить на сбор хвороста, в то время как гости к синему морю сходят и вернутся от него просветленными.
Место здесь и впрямь было удивительное. Видать, случилась у Создателя хорошая минута, вздумалось ему насладиться тишиной и покоем, опустился он прямо в маленькую бухточку, расположился на берегу, в задумчивости провел ладонью по песку, и получилась плавная гривка. А за ней причудливо и свободно рассадил деревья. Подумал чуток да обрамил бухточку бело-рыжими скалами, смотревшими в изумрудную воду.
Но крепко ошибался Федор, думая, что людей тронет красота. Парни лениво выбрались из машины, потянулись, как коты на запечке, распрямили затекшие спины, по-хозяйски огляделись вокруг и скоренько разостлали прозрачную пленку под сосной. Выгрузили из машины бутылки, банки, другую снедь и собрались было на скорую руку отобедать всухомятку. Но Федор решительно вмешался.
– Успеется. Я вам сейчас рыбу на рожнах приготовлю. Не пробовали? Тогда ждите, не пожалеете, – решительно отправил он их от стола.
И пока стругал ножом рожны под омуль, парни лениво собирали сушняк. А когда забился, затрепетал костерок, достал сверток, извлек на свет тугобоких, серебристых, утром пойманных рыбин. Тут гостей и проняло, охнули, присели на корточки, потянули руки к омулям. Такую отборную рыбу можно было только по близкому знакомству выпросить у добытчиков, если, конечно, тебя уважают.
Сложные были у Федора отношения с людьми в поселке, особенно с женщинами. Бабы ревниво относились к его появлению в своем доме, рассуждая, что если возникнет на пороге их рая черт-Федька, жди, начнется кутерьма.
И правы были жены, и без того мужей своих редко видевшие, и оглянуться не успеют, ушел и мужика со двора увел. Ну, а мужики, особенно те, кто в путину в море хлестался, относились к нему с пониманием, умели его терпеть. Да и как не приветить: в любое время, лишь попроси, изладит изгородь, выкопает погреб, починит крышу, печь сложит или окучит картошку. Много такой работы в доме накапливается, пока мужики на путине. А Федор безотказный. Мужики помнили, как в свое, пусть короткое, счастливое время правил он летом и осенью деревянный бот по морю и заговор на рыбу имел – густо забивали ячею сетей омули, сиги, хариусы, и осетр мимо не проскакивал. Давно это было, осталась от того времени в Федоре боль в суставах и тяга к причалу, особенно когда к нему боты гуськом возвращаются, зарываясь носом в волну. Едва завидев их дальнозоркими глазами, подхватывает он кошелку, раскачиваясь на длинных журавлиных ногах, мчится на пирс и терпеливо ждет, пока мотобот ткнется в причальную стенку, привяжется к ней и заскрипит ручная лебедка ржавым голосом.
Стоит Федор, смотрит, как взмывают ящики со свежей рыбой. Где трос поправит, где ловчее их перехватит, в кузов грузовика отправит. Подсасывает в животе от такой желанной работы, но волнения своего не выдает. Стоит так он обычно недолго: бригадир ли помашет рукой, другой кто из команды свистнет-крикнет: «Эй, Бобыль, чего мнешься, давай на подмогу!»
Эта минута самая драгоценная для него, самая заветная. Может быть, ради нее одной и бежит он каждый день сюда. В эту минуту Федор как бы сравнивается с мужиками, кому сейчас, в путину, сам черт не брат. На зависть всему остальному народу, прыгает на палубу, неторопливо и важно перешагивает через пустые ящики, отгребает сапогом жидкое серебро, долго подкуривает, не глядя на тех, кто молча грудится на причале, и пыхает папиросой. Можно, конечно, подставить кошелку, и рыбаки насыпят в нее омулей, если трюм не забит рыбой и есть время на услугу, но это не то, не тот кураж. Федор еще немного пережидает, сидя на леерах, щелчком отправляет окурок в воду и говорит: «Ну я готов, где тут вам, мужики, подсобить надо, без меня, смотрю, запурхались совсем…»
И начинает набивать рыбой ящики, вязать их тросом, отправлять наверх. Между делом отбирает себе с десяток омулей каждый под килограмм весом, пяток толстобоких хариусов, если попались. Да если мужики удачную ходку сделали, отбрасывает в сторону пару сижков. Но так не всегда, а с богатого улова. Федору много не надо, потому он никогда не жадничает, не хапает сверх меры. За это мужики уважают его, а потому лишь перемигиваются да легкие матерки пропускают, видя, как он старается, словно молодой.
…У костра Федор пластает рыбу, навдевает на рожны, а парни успокоиться не могут:
– За такой хвост и рубля не жалко, нам бы таких увесистых!
– Нет, такие за деньги не продаются, – отворачивает глаза от дыма Федор, втыкает рожна вокруг костра: недалеко и не близко, в самый раз, чтобы огонь как следует прожарил сочное мясо. Его коробит от такого беззастенчивого попрошайничества, – он еще обижен на гостей за то, что те не оценили его заветное место. Рыба на рожнах шкворчит, исходит соком, покрывается золотисто-коричневой корочкой. Притомившиеся парни торопливо булькают по стаканам водку, тянутся с первым чоком.
…Все это Федор помнит отчетливо. А дальше? Дальше случился какой-то бестолковый, малопонятный и болезненный разговор. Тошно припоминать, а надо. Федор спотыкается, вдругорядь сворачивает с пути и медленно идет к холодной воде. С шипением набегает волна, мочит сапоги и достает худые запястья, когда он окунает в нее руки. Холодные ладони скользят по лицу. Над головой кричат чайки, хрипло и жадно, будто не поделили что, ссорятся. «Вот ведь красивая птица, а не дал Бог приятного голоса, и портится к ней отношение», – машинально, в какой уже раз в жизни, отмечает Федор и возвращается к воспоминаниям.
Пить водку с парнями было скучно. Слушать его они не хотели, трепались о своем, малопонятном, а Федор, как ни старался, не мог войти в их разговор. И чем дальше, тем больше убеждался, что ошибся, уговорив себя связаться с чужаками – совсем испоганились они в городах. Федор, несмотря на легкое головокружение, теперь отчетливо понимал, что он для них отработанный материал, взять с него нечего, разве рыбы вдобавок к той, уже в мешки упакованной.
И это начинало злить Федора, что совсем уж было ни к чему. Его все еще тянуло на добрый разговор: хотелось о себе рассказать, о других послушать. Но парни, опьянев разом, казалось забыли о нем. Тут и выползло наружу все их пренебрежение к замызганному мужичонке, спивавшемуся на таких вот выездах на природу.
Хмель круче забирал Федора, но голова работала, и он стал соображать, что приехали иноземцы не рыбки для семьи прикупить, да были ли у них семьи? Была в них еще какая-то скрытая корысть – скорее всего перепродать или выменять омуль на что-то.
– Внакладе не останемся, – бубнил Игорек. – Каждый хвост оценим в зеленых, на них возьмем шмоток, получим навар. Это вам не фирму бомбить на набережной.
Федор перестал слушать этот непонятный разговор. Прислонился спиной к живой сосне, ощутил затылком приятную прохладу шелковистой коры и прикрыл глаза. «Дочка нынче уж не приедет, – пришло на ум, – а может быть, и вовсе никогда. Выросла, совсем взрослая деваха». И испугался. Потом ни с того, ни с сего мимолетом вспомнил жену – так, чиркнул спичкой, а она зашипела и не зажглась. Не осталось от жены в сердце ничего: пусто, мертво, выжжено.
Очнувшись, сквозь дрему услышал все тот же пустой разговор. Все у парней вертелось вокруг каких-то иностранцев, тряпок, толкучек, рублей и долларов. Вскоре дошло, что эта троица работает при гостинице: встречает и провожает зарубежных гостей.
– Что-то я не пойму, ребята, кем вы служите? – добродушно проговорил он. – Портные, что ли? Все о каких-то пуговках, застежках, строчках говорите. Без привычки таких слов-то не выговоришь, одно только понял – лайба…
– Лейбл! – одернул Игорек, с видимым удовольствием произнося это слово. – Во, видали, совсем отсталый абориген нам попался, пусти такого в Европу…
Федор чуть было не ответил ему фразой в рифму, но сдержался, нельзя лаяться в таком месте.
– Ла-айба, – передразнил ехидный Коля. – Портные мы, шьем и порем. Так, что от фирмы не отличишь. Бывает за день столько всякого барахла настрочим, в багажник не помещается. И каждую вещь у нас с руками отрывают за большие деньги. И никакой швейной мастерской!
– Да будет тебе заливать-то, – прервал разглагольствования Федор. – Я тоже могу загнуть такое, отчего уши вянут. – И решил, что на этом розыгрыш закончился.
Но неожиданно оказался в центре разговора, видать, в самом деле нечаянно задел их главный интерес. Или наскучила им беседа с самими собой. В три голоса принялись они объяснять ему, что занимаются они делом, бизнес называется, а лейбл – что-то вроде наклейки или картинки такой. Ну, а бомбить фирму – это, приблизительно, снять штаны с иностранца прежде чем он сообразит, зачем это его оголяют.
– Спекулируете, что ли? – решил Федор шуткой разрядить накаленный разговор, да опять попал не в строчку.
– Ты, Бобыль, говори да не заговаривайся! – зло оборвал его Игорек, и Федора больно царапнуло, как он это сказал.
– Есть такое понятие – фарцовка, – лениво добавил Леня. – Берешь у дураков заграничных, продаешь своим…