Вольные кони — страница 3 из 57

Детское счастье слаще всякого.

Ф. Достоевский

Глава 1

Счастье улыбнулось Славке Окоемову на восьмом годке. А до той поры все сторонкой обходило, как живительный дождь суходолы. Он и не смел загадывать его так рано, потому и распознал не вдруг. Мало ли что в сиротстве поблазнится? Сверкнет – золотинка, поднимешь – песчинка. Счастье, что самородное золото не каждому взрослому дается. А ему, малому, перепадет ли когда кроха, неизвестно. И Славка торопился расти, хоть делать это в одиночку было трудно и долго – испытал на себе. Так и рос, скрепя сердечко, не расплескивая терпение. А ничего другого и не оставалось, раз таким, невезучим, родился. Не успел к белому свету присмотреться, а уж ни отца, ни матери, и бабушка померла.

Но на восьмое лето жить Славке в детском доме стало невмоготу. Другие как-то отогревались друг подле дружки, ему же казалось: мерзнет у него в груди, вот-вот хрустнет. Что там надламывалось, он не знал и представлял – хрупкий тонкий прозрачный корешок, на котором вся его жизнь горемычная и держится. Слабому сердцу ни за что не выдюжить такую душевную надсаду, если не врачевать его малыми радостями и утешениями. Славке непросто было отыскивать их в этом слепленном из шлака и пепла здании. Кто искал, тот знает – тут на случай надеяться не приходится. Выуживаешь каждую будто больная собачонка целебную травку из сухого сена. Найдешь если – поблажка сердцу, и раскрывается оно цветком встречь солнцу.

Вот только в этот последний год будто кто сглазил его удачу, подглядел, чем он от всех напастей спасается, и такие редкие радости совсем скукожились. Славка дорожил теперь самыми пустяшными: стеклышко ли, в печи оплавленное, подберет на прогулке, перышко ли, легкой птицей сроненное, отыщет в дальнем углу двора у тощих кустов акации. Не велика прибыль, и отнимут скоро, а все одинокому сердцу подмога.

Начался счастливый день неприметно и до обеда протекал как обычно. А в столовой едва придвинул к себе Славка стакан компота, всколыхнув в нем разваренные сухофрукты, и вот они, выказались абрикосовые косточки, блеснув округлыми коричневыми боками. Он торопливо обхватил ладошками граненое стекло и осторожно покосился на собратьев. Те вовсю еще уминали макароны. Славка одним духом проглотил теплый компот, выловил под столом косточки и сунул их в карман. Никто и не заметил. Важно ведь не найти, а чтобы после не потерять. Науку эту враз не усвоишь, а польза от нее большая. У Славки ничего своего уже давно не было, потому он ее быстро постиг да поздно – все, что могли, давным-давно отобрали.

О такой удаче он сегодня и мечтать не мог. Сидел за столом, потихоньку радовался. Так, пустякам – что намокший карман приятно холодит ногу до ползучих мурашек, что ждет его укромный уголок, где можно поколоть косточки и достать вкусные ядрышки. Он даже глаза зажмурил, представив, какие они лакомые: маленько да сладенько.

Так день и прошел бы в нечаянной радости. Да счастье с несчастьем, что вёдро с ненастьем. Хлопнула дверь, и в столовую вошла воспитательница, стремительно прошла меж столов и обвела взглядом всех сразу. Цепкие глаза ее остановились на Славке, он и опомниться не успел, а она уже стояла рядом, положив руку на плечо.

– Окоемов! К директору! – раздался над ухом ее тонкий голос.

А Славку будто иглой укололи – он съежился, побледнел и жалобно посмотрел вокруг. Собратья враз перестали жевать и обратили на него почужевшие лица: ага, и Окоемов попался! И ему стало ясно – случилось что-то ужасное. Ведь к директору водили лишь самых отпетых, самых пропащих. Ему было даже боязно подумать, что когда-то за какие-то грехи он сможет угодить в директорский кабинет. Оттуда одна и прямая дорога – в колонию.

От ноги зябкие мурашки перебежали на спину и напомнили о косточках. «Но как они узнали?» – мелькнула мысль, и он сразу решил не запираться, сознаться во всех грехах. Какими бы они не были. Вот только, как назло, ни одна провинность не выдумывалась, кроме спрятанных косточек. «Так и быть, отдам…» – обреченно вздохнул он и на вялых ногах поплелся за воспитательницей.

В длинном коридоре та убыстрила шаг, полетела как на пожар. Славка, как ни старался, не мог за ней поспеть, запинался о щелястый пол. Да и где это видано, чтобы к наказанию так прытко бежали? Дорога была не такая уж долгая, но от страшных придумок у него вспотели ладошки. Воспитательница брезгливо перехватила руку, сомкнув ледяные пальцы выше запястья. Ученая, не вырвешься, не удерешь. Да и куда бежать? Ему так и совсем некуда. Славка еще не знал, что задают деру чаще те, кому все равно куда податься.

Он ничего не помнил из своей прежней жизни, даже из какой деревеньки привезла его сюда бабушка. В детдоме память стиралась, как карандаш старым ластиком. И от воспоминаний оставалось мутное размазанное пятно. На стене в коридоре, по которому тащила его сейчас воспитательница, висела огромная, с загнутыми краями карта. Дороги из городка, где на окраине прилепился их детдом, разбегались сразу во все концы света, поди угадай, какая верная? Сколь он ни скользил по ней пальцем вдоль и поперек, а деревеньки своей не отыскал. Наверное, в ней все вымерли и она исчезла. В детдоме иногда в списке воспитанников вдруг появлялась длинная жирная черта – был человек и нету. От Славкиной деревни даже черточки не осталось, иначе он бы ее нашел. Хотя и буковки еще не знал.

Спать укладываясь, Славка всегда поворачивался в воображаемую сторону – туда, где, по его понятию, эта деревня стояла. Лицом к ней засыпать было легче. Верилось, что она, может быть, стоит еще на земле и живут в ней родственники или, на худой конец, соседи, и когда-нибудь приедут к нему. Родителей он уже не ждал – только силы попусту тратить.

Да и нагляделся на этих бывших мам и пап, которые время от времени появлялись на задворках детдома. Без зависти, равнодушно наблюдал он теперь за ними: как они пробираются сквозь дыру в заборе, прячутся за кустом акации, воровато выглядывая оттуда не своих уже детей. Для Славки все они были как бы на одну колодку скроены – раскисшие опухшие губы, слезящиеся глаза, морщинистые щеки. Жалкие лица. Даже детей они пытались ласкать как-то суетливо, озираясь на каждого прохожего. Будто самих себя боялись. И сразу было видно: давно смирились с мыслью, что без них детишкам жить сподручнее. Напоследок сунут кулек пряников в кулачок ребенка, скользнут в дыру и растворятся духами бесплотными. Может, объявятся через год, а может, и нет. Сколько их уже затерялось на городских улицах.

Славка уж так и сяк думал – для чего они появляются? Никак понять не мог. Один вред с собой приносят и так издерганным малышам. Воспитатель им одно втолковывает месяцами – что нет и не будет мамы. А какая-то тетя пошепчет на ухо – есть мама! Ничего, еще не привыкли, что те и другие обманывают. Подрастут, поймут, что верить никому нельзя, особенно взрослым. А пока стоят бедные день-деньской у окошек, выглядывают – авось кто принесет им пряников.

Славке тоже несладко живется, но в отличие от них чуток полегче – ему высматривать некого. Совсем один остался на этой земле, очертания которой на старой географической карте были указаны неверно. Взрослые и тут постарались, чтобы таким, как Славка, блудить на одном месте всю жизнь.

Рука совсем онемела и ноги заплетались, а воспитательница и не думала сбавлять шаги. Так и торопилась подвести его под высшую кару. От быстрой ходьбы и страха в Славкиной голове окончательно все смешалось. Воздуха не хватало. Он все пытался вздохнуть всей впалой грудью, а когда сумел, перед глазами возникла витая желтая ручка. Створки дверей медленно поплыли в разные стороны. И распахнулись настежь. Сноп света ударил в лицо, ослепил глаза, привыкшие к сумраку коридора. Славка зажмурился и, как во сне, переступил порог. С кончиков ресниц брызнуло солнце, и он увидел: навстречу вся в разноцветном сиянии царственно движется женщина. Высокая золотистая корона волос покачивалась в такт плавной поступи. Лицо было не разглядеть, лишь по холодному блеску очков в стальной оправе Славка признал в ней директора. Да и кто другой мог тут так важно и неслышно расхаживать?

Завороженный, он наблюдал это вкрадчивое, бесшумное движение в свою сторону полуприкрытыми глазами. От страха в них все мутилось, как если бы их застлала слеза. От взрослых он добра не ждал. От взрослых он ни защитить себя не мог, ни спрятаться. Его наголо стриженная головенка сама втянулась в плечи, рука привычно прикрыла макушку. Но директорша уже уцепила кончики пальцев и повела в глубь комнаты. В Славкиных ушах безумолчно звенело, и сквозь этот тонкий утомительный звон едва пробивался незнакомый, будто подслащенный голос:

– Ну что же это ты, Славик, застеснялся… Подойди, поздоровайся со своими родителями. Посмотри, это теперь твои мама и папа…

И, взяв его за плечи, круто повернула налево. Голова у Славки мотнулась, и пелена спала с глаз. У стенки он увидел сидящих бок о бок тетю и дядю. Их он уже однажды видел во дворе детдома, но по ненадобности запомнил плохо.

И ничего не шевельнулось в его усталой душе. С тем же успехом директор могла пообещать выделить ему что угодно. Велосипед, который у него никто не отберет. Или, например, перочинный ножик – предел его мечтаний. И то и другое было несбыточным. Таким, что разве помечтать перед сном – мечтой с воробьишкин нос. А чтобы за здорово живешь получить маму и папу – это никак не укладывалось в его голове. Мама и папа… Он и слова-то эти давно уже обронил и уж более не поднимал. А напомнить их некому было. В детдоме им даже книжки какие-то особенные читали, где дети вроде сами по себе существовали, неизвестно как народившись.

Славка испуганно уставился на директора, ожидая подвоха, но по-прежнему вместо лица различал лишь белое расплывчатое пятно со стеклышками очков.

– Да, да, Славик, это твои мама и папа. Ма-ма и па-па! – с нажимом повторила она, сжав и отпустив его плечо.

– Ма-ма и па-па, – послушно повторил он, старательно, как учили, выговаривая каждую буковку.

Тяжелая рука упрямо довернула его в нужную сторону. И он опять увидел тетю и дядю. Боль в плече прояснила голову, и он внезапно понял, что наказывать его сегодня не будут и ему еще удастся полакомиться абрикосовыми косточками. Но тут горячим облило грудь, впервые за долгое время стало тепло, и в глазах окончательно растаял мокрый туман.

Он четко, как на картинке, разглядел ласково улыбавшихся ему одному тетю и дядю. В одном полузабытом сне ему мнились такие добрые лица, а вынырнул из горячечного забытья – белая шероховатая стенка изолятора. Трепыхнулось, недоверчиво затукало сердечко, скорее ума приняв ошеломляющую весть. И вдруг зачастило оттаявшее – меня отсюда забирают! Приехали мама и папа! Мама и папа!

Славка в струнку вытянулся. Тонким стебельком клонился к чудесным людям, а с места стронуться не мог. Директор не отпускала. Он с мольбой глянул в ее глаза. И такой непривычной силы был этот взгляд, что дрогнули ее холодные неподвижные зрачки за блескучими стеклами. Чугунные руки медленно сползли с плеч и легонько подтолкнули – иди, Окоемов!

Взглядом этим запорошенный, он пытался шагнуть навстречу новым родителям, но ноги не подчинились. Будто приросли к полу. И тогда Славка поторопился ответить им улыбкой с того места, где стоял, – что он согласный быть их сыном. Любой детдомовец умел это делать без предисловий, сразу, будто из нагрудного кармана улыбку вынимал. Славке это было не дано. Вот и сейчас губы его мучительно растягивались, кривились – гримасничали.

Тетя и дядя, наверное, поняли, что он еще не умеет улыбаться, и переглянулись. У Славки в груди опять возникла ледышка. Только бы он им понравился! Только бы они не передумали и кого другого не взяли! И едва он так подумал, вскричало все в нем: миленькие тетя и дядя, ну что вам стоит, возьмите меня!

Ему до боли сердечной захотелось, чтобы они полюбили его и признали за своего сына, а уж он как-нибудь. Так захотелось, что Славка сам на себя стал непохож. Щечки порозовели, глаза – синь-порох засияли, и нежная улыбка вдруг осветила все его враз похорошевшее лицо. У директора тонкие бровки поползли на лоб, но она справилась с удивлением и умилилась:

– Ну, что я говорила, вот он какой у нас, славный мальчик! – и не зная что еще сказать, добавила: – Наши воспитанники такие выдумщики, Боженькой его прозвали…

– Боженькой? – наполнил комнату густой мужской голос, и Славка навеки полюбил эти рокочущие переливы. – А это почему – Боженькой?

Глава 2

В детский дом Славку сдала бабушка, едва ему исполнилось пять лет. Одну ее он еще и помнил из прежней жизни. И боялся забыть, какое-то не им накопленное знание утверждало в нем, что беспамятство – большой грех. Мал был, а понимал, что он продолжение рода, а какого, ему еще предстояло выяснить, если вырастет. Вот только поминать бабушку от года к году ему становилось труднее – он даже имени ее не знал. А спросить было не у кого. Утешал себя, что когда вырастет большим, обязательно узнает. Славка свято верил, что имена, людям данные, дольше их самих живут.

Теперь бабушка была так невообразимо далеко, что только снилась. Но каждый раз так близко, что Славке не удавалось рассмотреть ее лицо до малейших черточек и навсегда запомнить. Он просыпался, пытался удержать в памяти то немногое, что приснилось, и не успевал. В этом огромном холодном здании никогда нельзя было побыть одному. От того, оставленного на воле, времени память его – разбитое зеркальце – оставила немного светлых осколков. И один лишь выказывал бабушкино темное, морщинистое и всегда плачущее лицо.

Наверное, это был пасмурный осенний день. Мокрый платок на бабушкиных плечах перестал пахнуть домом и не грел. Серый мелкий дождь, всю дорогу до детдома сочившийся с низкого неба, вызнобил Славку. И пока они долго дожидались кого-то в нетопленой комнате, его колотила нутряная дрожь. Не тогда ли вполз ему в грудь этот промозглый холод? С тех пор Славка всегда мерз. Даже в жаркий солнечный день, стоило войти в тень, обмерзало все внутри. А может быть, слишком навоображал он себе, без меры напрягая память тоскливыми вечерами? И на самом деле все было по-другому? Но одно помнил твердо – ее слова, оставленные ему как заклинание.

Она беспрестанно шептала ему на ухо, будто желала, чтобы он затвердил их на всю оставшуюся жизнь. «Проси Боженьку за себя, его проси, боле нам некого, только он один подмогнет и заступится. Покуда я не помру, за тебя молиться буду, а помру – не обессудь, внучек. На все воля Господня. Боженька, он добрый, подсобит. А у меня все силы кончились. Ты теперь уж как-нибудь сам. Ты проси, проси за себя, сиротка», – исступленно повторяла она, цепляясь за внука, когда его уже уносили навсегда по длинному мрачному коридору. Славка ревмя ревел, но про Боженьку запомнил. С ним и жить начал сызнова.

Бабушка и впрямь недолго за него молилась. Той же осенью померла, один этот наказ в наследство оставив. О ее смерти Славка узнал случайно. Зимним вечером жался он к печам, согреваясь древесным огнем, когда подошел истопник дядя Миша. Среди всех взрослых в детдоме он один не гнал его прочь. Истопник хоть и не приближал к себе никого из детишек, но и не отпугивал. Коротко глянув на Славку, он долго шуровал длинной кочергой, смотрел в гудящий огненный зев, потом поманил к себе. Порылся в кармане, вынул карамельку и сказал: «Преставилась твоя бабка, земля ей пухом, похоронили уже. Мне знакомые из деревни передали».

Больше никто о бабушкиной смерти и не обмолвился. Славка отметил в уме, что она умерла, а сердцем не принял – он такой маленький еще был, что на ходу все забывал. В детском доме взрослеют позже. Хотя, год прожитый в нем, надобно бы за три обычных засчитывать.

Да если бы и сумел осознать, какая у него потеря случилась, все равно вряд ли заплакал. Когда его, отняв у бабушки, с рук на руки передавали, он уже догадался, что это навсегда. Остаток дня и вечер проплакал навзрыд, и с ним что-то стряслось – кончились слезы. Проснувшись наутро, Славка смотрел на новую свою жизнь сухими глазами. С тех пор, как бы лихо не приходилось, не проронил и слезинки. Ни от уколов, ни от тумаков или обид, нанесенных собратьями. Насухую тер кулачком глаза, да и то перестал скоро это делать – не помогало.

Утешался теперь бабушкиным Боженькой. Кто он, где он, почему о нем помнит? – Славке было неведомо. Бабушке он на слово поверил. Раз сказала, что поможет, значит, так тому и быть. Не могла она маленького да родного обманывать. И что бы с тех пор с ним ни случалось, часть своей боли он на Боженьку перекладывал. От обидчиков его именем огораживался и заступиться просил: «Помоги, добрый Боженька». Других слов не знал. С тем утешался и засыпал. Объяснить, кем он ему приходится, никому бы не смог. Себе же не требовалось – глаза закроешь, боль баюкая, позовешь шепотом, и будто чья-то ласковая рука опустится на макушку, погладит.

Так бы и жил, им спасаясь, да как-то Борька золотушный подслушал с соседней кровати, как он с Боженькой шепчется, и о том воспитательнице донес. Она отвела поутру его в угол и долго внушала, что запрещает ему строго-настрого произносить это слово. А иначе губы набьет. Славка испугался, послушно кивал головой, выслушивая ее, но от своего Боженьки не отказался. Уж лучше тогда умереть совсем. Хитрить научился – совсем неслышно к нему обращался. И не захочешь обманывать – да заставят. Не понимал только – от того, что он помощи у кого-то просит, хуже ведь никому не было? В голове не укладывалось, как этого не понимают воспитатели и дети?

Все ж, как ни таился, как накрепко губы не сжимал, пряча в себе тайну, а глаза выдавали. В них, сухих, когда били, легко прочитывалось, кому он пожалуется. В отместку за неуступчивость и прозвали его в детдоме Боженькой. Да и впрямь, среди других сирот был он самым не от мира сего: тихим, слабым, безответным. Другого, смотришь, не успели от непутевых родителей оторвать, а он уже спелым яблочком налился на казенных харчах. Округлились щеки от устойчивого питания. Славку же будто червь точил.

По-иному никто из детдомовцев его и не кликал: Боженька да Боженька. И все бы ничего, у большинства вон прозвища, вообще как у чудовища. А его было совсем не обидным, даже наоборот, если ладком произнести. И всего-то капельку любви добавить. Одна девочка с тонким именем Инка умела так: ласково и певуче. Прибежит к нему в уголок, где он отдельно от всей братии сидит, быстро-быстро погладит по коротко стриженой колючей головке. «Бедненький мой, Боженька», – прошепчет. Все же остальные, чуть что, едва ли не хором вопят: «Бы-ожынька, дать тебе по роженьке!» – и как у них языки не поотнимаются. Да выкрутят из рук игрушку, если на раздаче досталась.

Не за что им Славку любить: не плачет и не улыбается. Куда скажут – идет, что прикажут – принесет. Словечка в ответ не вымолвит. В детдом всяких привозят, еще затурканней, чем он, а попробуй тронь! Сверкнет волчьим взглядом и потушит его по-волчьи. Не захочешь связываться. Его щипнешь, а он тебе в волосы вцепится, как зверек. Славку же, тюху-матюху, разве что ленивый не обидит. Мало кто, мимо проходя, не толкнет или не наградит подзатыльником. А он лишь глянет печальным взглядом куда-то за обидчика, наполнит глаза легкой влагой, не прольет, с тем и в сторонку отойдет. Странный мальчик.

«…Боженька, я так хочу, чтобы у меня были мама и папа, помоги мне», – мучительно содрогнулось в его груди. Никогда еще так страстно не молил Славка своего заступника. На директора надежды не было, она была одна на всех в детдоме. Общая, как еда, одежда или игрушки. Только один Боженька был его и больше ничей. Одного его нельзя было у Славки отнять и на всех поделить. Лишь он, единственный, мог помочь.

Славка еще один шажочек сделал навстречу, и будто ветром подхватило его, опустило на колени к дяде. Дядя что-то пророкотал в ухо – непонятное и смешное. Уху стало щекотно и приятно. Славка вслушался, но понять ничего не успел, теплая широкая ладонь накрыла голову, провела по ершистому затылку.

И Славка узнал, какое оно бывает, счастье. В груди сладко обмерло, оказывается, счастье это совсем просто – это когда ты кому-то нужен. И тебе кто-то. Ведь до этого он жил один. Боженька был где-то далеко, его нельзя было увидеть, а можно было лишь просить. Впервые в жизни Славка ничего не попросил у него, а тихонько поблагодарил за то, что он послал ему этих людей.

– Ишь ты, какой Боженька! – притиснул его дядя к своей груди горячей ручищей. – Да он самый настоящий мужик, только вот малость недокормленный!

Славке стало страшновато за себя и за дядю. Сердце стало огромным и, казалось, мерно бухало на всю комнату. Потому что директор уставилась на них строгими глазами. Дядя же не знал, что она страсть как не любит разговоры про недокорм. И безбоязно балагурил, что на общественных харчах жиру не нагуляешь, что щи да каша пища наша, и все такое прочее. Нет, таких храбрых людей Славка еще не видел. И от этого его переполнял ужас и восторг одновременно. И его уже не так поразило, что директор стушевалась, сделала вид, что ей нужно поговорить с тетей, и отвела ее к столу. А Славке и с новым папой было хорошо.

– Ну вот и все, кажется, – теплым медом поплыл голос директора. – Прощай, Слава, теперь уже не Окоемов. Слушайся родителей. И нас не забывай, навещай. Приезжай в гости, мы все тебе будем рады.

«Как же, приеду… Помнить буду – не забуду», – пропел про себя Славка и легко спрыгнул с колен папы. Встретился с его веселыми глазами и ответил сияющим взглядом. А директора поблагодарить забыл. Для него она в миг стала чужой тетей, как и весь этот огромный шлакоблочный, холодный даже летом дом. Ему не терпелось его покинуть.

Глава 3

Счастливый Славка шел по двору, залитому июньским солнцем. И с каждым шагом оставлял за спиной все дальше такую бездомную, такую постылую жизнь, что страшно было оглянуться назад. Затылок же чувствовал, как изо всех окон, расплющив носы о стекло, тоскливо глядят ему вслед несчастные ребятишки. Он и сам однажды так смотрел – когда белобрысую Инку уводили новые родители. В воротах все же не выдержал, обернулся и помахал рукой на прощание. Сразу всем и никому отдельно. Никто и не ответил. Издали все они были на одно лицо: серое и невыразительное. Бледные дети. Славка и сам еще с час назад таким же был – малокровным. Лето началось, солнце припекало, а как-то не загоралось. Разве это загар – полоска на шее да руки по локоть.

На мгновение тоскливо стало в груди, захотелось еще раз глянуть назад и простить всех сразу, но Славка только покрепче сжал отцовы пальцы. И с той минуты он стал забывать землистое здание. Он и раньше-то не очень верил в то, что все детдомовские – братья и сестры навек. А теперь и подавно стали чужими: и те, кто обижал и кто нет. Такое ему выпало счастье, что нельзя было отщипнуть от него другим ни крошки.

За воротами их дожидалась белая легковая машина. Такая красивая, такая уютная, такая заводная – папа ключ повернул, она и завелась с пол-оборота. Понесла Славку прочь из города, оставляя по обочинам сиротские печали. Машина торопливо выпутывалась из городских улиц, а Славке будто воздуха не хватало, как давеча в коридоре. Он жадно вдыхал его полной грудью, поторапливая машину – скорее, скорее. Как если бы от нее зависело быстрейшее начало его домашней жизни. По сторонам не глядел – глаза бы его этот город не видели.

Голова его о чем только сейчас не думала, мысли разбегались – обо всем хотелось узнать сразу, а как – еще не знал. Наконец, Славка выбрал самое главное, задумался о том, как же ему называть родителей? Папой и мамой еще не смел, а дядей и тетей уже не годилось. Он поразмыслил чуток и вдруг связал: папа Митя и мама Люда. Меж собой они себя этими именами называли. Облегченно вздохнул и поерзал на мягком сиденье – до чего здорово придумано, у каждого по сиденью.

Папа Митя уверенно крутил баранку, а маме Люде делать было нечего, и она время от времени поворачивалась к нему и пыталась заговорить. Но у нее это не очень получалось, будто она никогда прежде с детьми не разговаривала. Славка робко отвечал ей: да, нет, не знаю. Хотел, да не мог ей помочь. Но вскоре решил больше не отмалчиваться, а то подумают еще, что у него с речью не в порядке. Собрался с духом и осторожно спросил:

– А чья это машина, ваша или общая?

– Наша, наша, Славка, а теперь и твоя, – великодушно улыбнулся папа Митя, на мгновение отвернувшись от дороги. Славка успел лишь разглядеть, какие у него замечательные глаза: темно-зеленые и в рыжую искру.

Некуда, казалось, было уж радость складывать, а еще чуток добавилось. Такой уж счастливый денек выдался. «Моя, – попробовал он губами непривычное слово. – Машинка моя, мама моя и папа мой». Коротенькое это слово никак не вмещалось в ставшее огромным сердце, и Славка чуть не заплакал. Но вспомнил, что он уже не детдомовец, и сдержался. С горя не плакал, чего уж от радости-то?

Чуждый, ненужный ему город остался далеко позади. Славка соединял его с детским домом – и тот и другой были созданы для общего шумного жития, – а потому суеверно остерегался. Ему так хотелось полюбить и быть любимым. Место же, откуда он уезжал, не располагало к любви.

Его мягко покачивало на сиденье, изредка подбрасывало, пока он не догадался придвинуться к боковому окошку и крепко уцепиться за ручку. Мимо плыла зеленая пушистая земля. Веснушчатая от множества золотистых капель, усеявших мелкую траву. Бело-розовая и сиреневая от россыпи невиданных цветов. Славка не знал как назвать всю эту красоту, и пытался во все глаза рассмотреть и запомнить. Ему предстояло еще столько всего увидеть и понять, чтобы наверстать упущенное.

В приоткрытое оконце врывался и звучно трепетал ветер. Славка дышал им и не мог надышаться. Голова хмелела, но думалось, как никогда, легко и просторно. В детском доме ум его был стеснен распорядком. Только задумаешься, велят вставать, кушать, играть, вновь ложиться. Замешкаешься, кричат: «Окоемов, опять всех задерживаешь!». Славка поежился всем телом и про себя кому-то ответил: «Я не Окоемов, я теперь другой фамилии мальчик». Какая она, он еще не знал, но догадывался, что хорошая. И понимал, что вместе с новой фамилией меняется и вся его сиротская жизнь. Он помолчал немножко, осмысливая понятое, и спросил маму Люду:

– А какая теперь у меня стала фамилия?

– Карташов, – ответила она.

– А имя? – всполошился вдруг Славка. Что-то должно же было остаться на память от прежней, пусть и худой, жизни?

– Имя мы менять не будем, имя у нас хорошее – Слава Карташов, – с таким удовольствием выговорила она, что не выдержала и засмеялась.

И Славка вместе с ней посмеялся – просто так, чтоб понравилось. Новое имя – это было бы слишком. Бабушка бы не поняла.

А в это время машина, усердно подвывая, вскарабкалась на такую крутую гору, что у Славки дух захватило. С такой высоты, с такого простора он еще не видел землю. И радостно изумился, какая она огромная – ни конца ни края. Вдруг ему представилось, как если бы он был птицей и парил в облаках: крохотный автомобильчик букашкой ползет по желтой ниточке дороги. Так это было удивительно, так щемяще и волнительно понимать, что в нем ехал он, Славка Карташов.

Под горой что-то коротко блеснуло. Славка проследил глазами: там, внизу, кружила речка, набрасывала серебряные колечки на зеленые ивовые островки. А между ними на сочных лужайках бродили черно-белые коровки.

– Коровки, настоящие, живые коровки, – восторженно прошептал Славка, жалея, что так быстро проехали мимо. Но мама Люда его услышала и успокоила:

– Подожди, вот приедем домой, будет у тебя своя корова. И бычок, коровкин сын.

«Идет бычок, качается, вздыхает на ходу», – вспомнил он стишок. И впору было вскрикнуть от восторга, но горло перехватило от непонятного желания. Надо же – о чем ни подумаешь, тут же сбывается.

– А мы одни богатые такие? Или там, где будем жить, еще зажиточные есть? – осторожно произнес Славка.

Машина споткнулась на ровном месте и, пока папа Митя не отдышался, ехала еле-еле. Мама Люда быстрее отсмеялась и выдохнула:

– Ну, не все, конечно, но коровы у всех есть…

Ответ Славке понравился – значит, меньше охотников найдется на его добро. И, успокоенный, принялся рассматривать порхающие в небе перышки облаков. Небо то взмывало, то падало вниз. Красное солнышко бежало сбоку, как привязанное, не отставало. Но, видать, не выдержало, запыхалось, не успело обежать синюю лохматую макушку горы, застряло в синей чаще. И изредка постреливало оттуда ясными лучами. Краешек неба в той стороне, где оно осталось, медленно наливался малиновым цветом.

С гор наползала на дорогу густая шевелящаяся тень, но перемахнуть ее не могла, утыкалась в обочину. В воздухе еще висела пронизанная светом золотистая пыль, и в ней носились неуловимые глазу стремительные черные птички.

Славка следил за ними сколько мог, пока усталые глаза не смежились. Сердце его уже не вмещало увиденное и пережитое. Вскоре подбородок коснулся груди, и он уже не чувствовал, как остановилась машина, как мама Люда пересела на заднее сиденье и уложила его голову на свои колени. Он спал крепким беспробудным сном. Славка всегда-то быстро утомлялся. Детдом каким принял его, ослабленным, таким и выпустил на волю.

Все, что с ним было раньше, обволакивалось этим спокойным сном, начинало забываться, стираться в памяти. И в самом страшном из них не могло ему присниться то, о чем он не помнил. Вряд ли кто мог поведать ему, отчего он в пять лет выглядел трехлетним заморышем. Разве что один из тех окаянных людей, кто забредал в грязную барачную комнату в рабочем поселке. Там Славка родился и неизвестно как существовал, пока сердобольная бабка не увезла его в деревню.

Но те, кто скопом или по одиночке бывали в этой комнате, и себя-то мало помнили в пьяном кураже, не то что какого-то мальца. Если кто и мог запомнить, так это трезвые аккуратные дяди, просидевшие однажды с ним целую ночь напролет. Да и то не надолго, они столько их, несчастных, перевидали, что никакой памяти не хватит.

Эти нешумливые дяди караулили его отца, сбежавшего из лагеря. А мать хрипло ругалась на них, глотая из початой бутылки черное вино. Славка сидел на истоптанном грязными сапогами полу, раскачивался и жевал конфеты, которыми его угощали гости. Дни и ночи для него давно уже спутались в клубок, также как и лица людей. Из всех них он еще мог отделять мать, да и то машинально. К утру она допила вино и ушла, чтобы никогда не вернуться.

Но никто уже не расскажет обо всем этом Славке. О нем давным-давно забыли даже те, у кого цепкая память. Кому он нужен? Свои бы горести унести, чужие не цепляя. Весь этот ужас Славкиных младенческих лет бабушка унесла с собой в могилу. Не выдержало сердце такую родную дочь. Родила на продление жизни, оказалось – на укорот. Смерть ее избавила внука от ненужного знания – отчего его жизнь началась не как у всех, а только спустя пять лет. Отчего она так медленно и с натугой расправлялась. Хотя никто его и не спрашивал: какая она ему нужна, жизнь? Определили эту, вот и живи. Знание это, рассеянное меж случайных людей, не могло исчезнуть бесследно, но и до Славки не дошло. И не дойдет, не настигнет, надо бы верить. Как ни дико, а все лучше ему было в детдоме в себя прийти и сызнова жить начинать.

Славка крепко спал на коленях новой мамы. Ему долго надо было спать, чтобы заспать навсегда черные дни. Сон лечил его худенькое тело, укреплял душу.

Глава 4

Глубокая, сладкая сердцу тишина разбудила Славку. С неведомым неизъяснимым наслаждением вслушивался он в нее и медленно выплывал из глубокого сна. Никто не вопил над ухом, не стягивал одеяло, не прыгал по кроватям и не хлопал дверьми. Затуманенные глаза его сначала оглядели чистый белый потолок, потом остановились на прозрачном окне. Оно было таким, будто вовсе не имело стекол, а вместо них в раму была вставлена верхушка малахитовой горы с тонким солнечным веером.

Разноцветные искры задрожали на кончиках ресниц. Покой, неисчерпаемый покой окружал Славку. Он улыбнулся, вспомнив, как теплое солнышко бежало за ним всю дорогу. Пока не приморилось и не осталось ночевать в густом лесу. А вслед за этим припомнил и весь вчерашний счастливый день. И тихо вздохнул – проспал приезд домой. Но не очень расстроился – не мимо же проехал.

Славка свернулся клубком под мягким одеялом, не зная с чего начать свою новую жизнь. Лежать было тепло и уютно, но любопытство томило. Не терпелось узнать – какой он, его дом.

Наконец выскользнул из-под пушистого одеяла и, шлепая босыми ногами по шелковистому полу, обошел комнату. Примерился к стоявшему у окна столу. Осмотрел выточенную из дерева этажерку, заставленную книгами. Направился было к высоченному зеркально мерцающему шкафу в углу, но на полпути вдруг замер от шороха.

Дверь в комнату плавно отворилась, и в нее вкатился огромный синий самосвал! Прошелестел резиновыми колесами по полу, уткнулся холодным блестящим носом в ногу. Славка, всхлипнув от восторга, присел на корточки. День начинался чудесно! И только легонько погладил ладошкой кабину игрушечного грузовика, как за дверью кто-то громко и знакомо фыркнул. Славка поднял голову и его глаза встретились с папиными Митиными.

– Это что, мне? – только и пролепетал он, не в силах выразить свое восхищение.

– А кому же еще? – папа Митя очутился рядом. – Тут, Славка, теперь все твое: и книжки, и игрушки, целый шкаф…

«Мой, моя, мое», – екало всякий раз у него в груди, как он называл новую вещь. Славку тянуло прижаться к его большой и теплой руке, но он стыдился своего желания. Лишь глядел снизу вверх бездонными прозрачными глазами. Ну, что за лицо у папы Мити, бывают же люди с такими замечательными лицами!

У папы Мити были пушистые усы, на подбородке глубокая ямка, густые брови нависали над зелеными с рыжей искрой глазами. Волнистый русый чуб то и дело сваливался на лоб, и он кивком отправлял его на место. Вот бы когда-нибудь стать похожим на папу Митю! Наверняка получится, если каждый день внимательно к нему присматриваться.

Папа Митя встретил его пристальный взгляд, смутился отчего-то и крикнул в распахнутую настежь дверь:

– Завтрак готов? Или мы тут со Славкой так и помрем с голоду!

– Готов, готов! – тут же откликнулась мама Люда, позвенев посудой. По комнате уже плыл такой вкусный запах, что Славкин живот сразу ощутил, какой он голодный.

– Мыться, бриться, одеваться! – скомандовал папа Митя и повел Славку на кухню, к умывальнику. Подчиняться ему было одно удовольствие.

А когда умытый Славка вернулся в свою комнату, на заправленной кровати лежали синие брючки с приклепанными карманами и рубашка с погончиками. На полу стояли спортивные ботиночки – такие на вид стремительные, что и без него могли побежать. Он быстро оделся в незнакомые одежды, глянул во встроенное в пузатый шкаф зеркало. Оно тут же отразило сияющего мальчика, очень похожего на Славку.

Славка уткнулся носом в свое плечо. Рубашка пахла утюгом, домом и еще чем-то невыразимо сладостным, чему он названия не знал. Он всей кожей ощущал, что насквозь пропитывается этим запахом. В детдоме вещи так никогда не пахли, а – хозяйственным мылом, хлоркой, чужим телом. Сзади на плечи легонько легли чьи-то руки. Он поднял глаза и в зеркале увидел светлое платье, рассыпанные волосы, внимательные и чуток растерянные глаза мамы Люды.

– Ну вот, совсем другой ребенок, не хуже других, – поправила она воротничок его рубашки. И вздохнула, как умеют вздыхать только взрослые. – Скорее бы уж волосы отросли.

У Славки уже кончилось дыхание, но он, замерев, не смел вдохнуть, не смел отвести взгляда. Так и стоял, ждал чего-то. Но мама Люда, наверное, не знала, что лучше всего было бы потискать его, не боясь помять новую одежду. Славка с усилием сглотнул шершавый комочек в горле и хрипло сказал:

– Вы не бойтесь, пожалуйста, у меня волосы быстро растут…

Тут из кухни донесся голос папы Мити:

– Ну и долго я буду вас ждать, яичница стынет!

За столом мама Люда поставила перед ним большую кружку еще теплого молока.

– Будешь каждый день пить парное молоко, быстро поправишься.

А папа Митя шлепнул на тарелку кусище яичницы, отхватил ломоть хлеба размером со свою ладонь и добавил:

– Лучше переесть, чем недоспать, правда, Славка?

Веселый у него оказался папа, умел подбодрить. Славка безмерно устал от детдомовских строгостей, радовался каждой шутке. И не заметил за прибаутками, как проглотил яичницу, запивая ее густым молоком. Но все время, пока пил, помнил о коровке и ее сынке – маленьком бычке. Ему вчера обещали с ними свиданку. От сытости и нетерпения у него закружилась голова.

Но он терпеливо сидел на стуле. Ему еще не совсем верилось, что у такого, как он, брошенного человечка, вдруг образовалась огромная счастливая жизнь. И поделились ею с ним вот эти чудесные люди, с которыми он только что ел наравне.

Славка покосился на входную дверь, занавешенную марлей. Полотно заманчиво колыхалось у пола, откуда ноги приятно холодил утренний воздух. Там, во дворе его ждали неведомые открытия. И так ему захотелось туда, на волю, на простор, что поспешая допить молоко, накренил кружку, слабые пальцы вывернулись в ручке, и молоко выплеснулось на клеенку. Белое пятно медленно растеклось по столешнице. У Славки шея заныла от желания втянуть ее в плечи, но отчего-то только напряглась. Человек быстро привыкает жить без подзатыльников.

Он испуганно глянул на папу Митю. В надежде, что самый сильный человек в доме должен быть и самым добрым. Но тот даже усом не повел, будто и не заметил молочную лужицу. А мама Люда, не прекращая разговора, махнула над пролитым тряпкой, и стол стал сухой. Славка погладил взглядом ее руки и громко, с настроением, выпалил:

– Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам!

Мама Люда так и застыла с тряпкой в руках – не ожидала, что он так может отчеканить без запинки. Славка и сам не ожидал. Папа Митя же перестал жевать, наклонился поближе и посоветовал:

– А покороче нельзя? По-моему, так одного и спасибо за глаза хватит. Ты как думаешь?

И Славка опять подивился его уму. Весь детдом не мог додуматься до такой простой вещи. Да и то верно, где на всех таких пап Мить набраться?

Мама Люда принялась убирать посуду. Славка собрался было уж встать из-за стола, но тут кто-то мягкий и гибкий потерся о ногу и вкусно промурчал. Он глянул вниз и обомлел: под столом ходила на цыпочках белая, как молоко, кошка.

– А я знаю, это кошечка, – сполз он со стула. – Она мышек ловит в доме…

– Господи, да что у вас там и кошки не было? – удивилась мама Люда.

Да какая кошка, у них в детдоме мышей и тех вытравили. Славка не успел ответить, в эту минуту кошка подставила свою шелковистую головку под ладонь, пощекотала усами и признала своим. «От кошек одна зараза!» – вспомнился ему строгий голос, и он поспешно отдернул руку. Но мурлышка вновь догнала ладошку и походила ее розовым носом.

– Кошечка, – ласково пропел Славка, – миленькая кошечка, мы теперь с тобой будем вместе жить.

И выбрался из-под стола, восторженно глядя на родителей. Но они грустно молчали. Славка укорил себя за то, что оставил их без внимания, отвлекся на кошку. Вскарабкался на стул, сложил руки на коленках.

– Что-то ты быстро наигрался, – сказал папа Митя, – надоела кошка? А я вот, пацаном, такое со своим котом вытворял! И вместо лошадки запрягал, и в тигра перекрашивал, ей-богу – зеленкой в полоску. Такой знатный котяра получился!

– Митя, ты чему учишь ребенка? – встряла в интересный разговор мама Люда. – Ты, Славик, его не слушай. Кошка может тебя оцарапать.

Славка подозрительно посмотрел на нее, что-то не так было – будто оттуда, из прошлого, обдало его детдомовским холодком. Но тут же отвлекся. Ну разве кто-нибудь там мог додуматься до живого зеленого полосатого тигра, пусть и невеликого росточка!

Белая невесомая занавеска выгнулась парусом, но кошка поймала ее за краешек и прикогтила к порожку. Славка посмотрел на родителей умоляющими глазами:

– А можно, я во дворе поиграю?

– Беги, конечно, – запросто разрешил папа Митя, с ним вообще было просто. – Только за ворота без меня ни шагу.

Ноги в ладненькой обувке вынесли Славку на крыльцо и встали как вкопанные. Умытое лесной росой солнышко высвечивало на земле каждую травинку. И в этом ему очень помогало росшее у забора раскидистое деревце – в углу двора словно лучезарное облачко опустилось. Сладкий дразнящий аромат цветов витал в воздухе. Славка вдохнул его полной грудью и сбежал по ступеням крыльца.

Деревце, окутанное белым цветом, звучало. Славка подобрался к нему ближе, но не понял, отчего изнутри его идет ровный непрекращающийся гул. И тут над ухом кто-то вжикнул и с размаху вонзился в золотистую чашечку цветка. Не отрывая глаз от подрагивающих лепестков, он заглянул туда и увидел полосатую пчелку. Пошевеливая прозрачным брюшком, приподнимая слюдяные крылышки, она озабоченно искала что-то там своим хоботком. Славке страсть как интересно стало, что это она вынюхивает, и он чуть не уткнулся в цветок носом. Пчелке это не понравилось. Рассерженно жужжа, она боком отлетела повыше. Славка проводил ее взглядом и понял, откуда идет этот густой звук – над деревцем вилось множество таких же сладколюбивых пчел.

Цветок с нежно-белыми лепестками, отряхнувшись от тяжелой пчелы, глядел желтеньким веселым глазом. Славка лишь разок его нюхнул и сразу сообразил, отчего ни одна пчелка мимо пролететь не может.

Но тут он вспомнил, ради чего торопился во двор – ему же предстояло познакомиться с коровкой и бычком. Огляделся кругом, никого не было, и забеспокоился – куда же они подевались? И тут кто-то буцкнул с той стороны дощатого забора и сказал ни бе ни ме. Славка подставил глаз к узкой щелке.

Перед ним, расставив голенастые ноги, склонив лобастую с белой звездочкой голову, стоял рыжий бычок. Выпуклый фиолетовый глаз, казалось, внимательно изучал Славку. О таком подарке можно было только мечтать. Славка отпер калитку и, раскинув руки, двинулся ему навстречу. Бычок разрешил погладить упрямый лоб в шелковистых завитках, измуслякав руку мокрым носом. «Э, да он совсем еще маленький», – определил Славка, нащупав вместо рожек два твердых бугорка. И едва он успел узнать, откуда растут рога, как бычок напружинился, взбрыкнул и торкнул его в живот. Да так, что он отлетел к забору. Бычок с веселой решимостью отступил на шаг и приготовился еще наподдать ему.

– А-а! – завопил Славка, успев увернуться от очередного тычка, но тут же получил в бок – молчи лучше!

На шум и вой прибежал папа Митя, оттащил бодливое создание, укоротив веревку, на которой он гулял вокруг колышка.

– Он, он первый начал, – проглатывая слова, всхлипнул Славка, потрясенный вероломством своего бычка. – Я только… погладить хотел, а он… драться сразу…

– Ладно, помиритесь, – простил их обоих папа Митя. – Но ты его остерегайся, он еще у нас глупый.

Славка с опаской косился на задиру, успокаиваясь и готовясь простить теленка. Пусть теперь попрыгает вокруг колышка, сам виноват, убавил таким поведением себе свободы. Бычок исподлобья смотрел на него и делал вид, что ни капельки невиновен.

– Можешь побыть здесь, на огороде, только грядки не потопчи, – разрешил папа Митя.

И только тут Славка понял, что перед ним расстилался огород. Съестного, правда, на нем еще не выросло. Из земли едва проклюнулись зеленые росточки. Разве что можно было пощипать толстые перья лука, если есть привычка к горькому. Славка по-хозяйски обошел грядки, набрел на высокую и длинную земляную кучу, прикрытую сверху стеклянными рамами. За лежачим окном виднелись упругие широкие листья. Огуречные, должно быть, – машинально отметил он, хотя и не помнил – видел ли когда, как растут огурцы.

В дальнем закоулке огорода одиноко стояла маленькая бревенчатая избушка. Славка из любопытства легонько потянул на себя дверь, а она возьми да откройся. Легко и без скрипа. Но едва он шагнул за порог, наподдала ему в спину, взвизгнув пружиной, и оставила в полутьме. Тотчас же с полки под потолком кто-то выставил лохматую бороду и пошевелил ею. Славка опрометью бросился назад и опомнился только между грядок. Перевел дух, осмотрелся – никто, кроме телка, не видел его позорного отступления.

Тихо, спокойно было вокруг. Под ласковым солнышком нежился зазеленевший огород. Но кто-то же прятался там, в избушке? Он приложил ухо к бревенчатой стене и попытался услышать, не шебаршит ли кто там. Но в ушах уже звучали говорливые и переливчатые звуки. Будто стеклянная птичка скакала по камушкам, бормотала себе под клюв.

Тропинка обогнула избушку, побежала мимо ягодных кустов, нырнула в калитку, стекла вниз и вынесла Славку на бережок светлой речки. Чуть выше по течению вода сердито одолевала каменистый перекат – там и вызвенивала птичьими голосами. Он медленно опустился на мягкую траву, завороженно уставился на прозрачную гладь. Здесь речка образовала небольшой омуток и плавно, успокоенно утекала дальше. А он уже более ничего не слышал, кроме как ее звонкого говорка да шелеста разомлевших на солнце узколистных ветвей краснотала. Еще о чем-то глубоко своем вздыхала земля, но ее живой голос и вовсе ему было не понять. Даже если крепко-накрепко прижаться к ней щекой. У нее свои тайны.

За каменными стенами детдома ничего подобного услышать было нельзя. Там всегда что-то гремело, трещало, скрипело, кричало и скреблось. Даже ночью гулкие звуки не давали покоя. Недалеко тянулась железная дорога и оттуда доносились обрывки хриплых фраз, постук колес, лязг вагонов на сцепке, вскрики маневровых тепловозов. Вдобавок кто-то всегда сопел в подушку, кашлял, бормотал во сне.

Славка с неизъяснимым наслаждением слушал, как движется кругом жизнь и замыкается на нем. Слушал и утверждался в мыслях, что все это навеки останется в нем. Это вот старое шершавое дерево, нависшее над водой. Гибкие краснокожие кусты в переменчивых зелено-серебристых одеждах. И россыпь пестрых камешков на дне, подобранных речкой. Даже кусок высокого голубого неба над головой, отороченный со всех сторон таинственно шелестящими зарослями. Ему так раньше не хватало этого, прочно стянутого крепкими нитями корней, берега.

Крохотный черный муравей настойчиво пытался одолеть сломленную сухую былинку. Славка, задумчиво наблюдая за его поползновениями, внезапно подумал, что теперь ему предстоит оберегать это место. Оно было его и ничье больше. Неведомая отвага пробуждалась в слабеньком теле. Эту речку, эту землю и это небо он уже никому не отдаст. Потому что научен горьким опытом – если общее, то это чье угодно, только не его.

Солнышко припекло спину, и Славка спрятался под тенистый куст, сломанная ветка которого лениво полоскалась в воде. Вокруг нее сновали расторопные водяные жучки. Он, по незнанию, прозвал их бегалками. Одни носились, смешно перебирая растопыренными лапками, другие утюжками бороздили поверхность. У тех и у этих, судя по всему, дел было невпроворот. И вдруг невдалеке будто кто шлепнул мокрыми ладошками. Славка крутнулся на месте, но за спиной никого не оказалось – кто бы мог швырнуть в речку камешек. И перевел глаза туда, откуда донеслось – шлеп! В том месте из-под воды высовывалась коряга, вода маслянисто отсвечивала, кружила хлопья пены.

Долго ждать не пришлось: серебристая рыбка сверкнула в воздухе и узким лезвием вонзилась в речку.

– Рыбка играет, – счастливо засмеялся Славка. Он совсем забыл, что если есть речка, то в ней водится и рыба.

Он смутно помнил, что когда-то в детдоме стоял большой круглый аквариум. В нем жили пучеглазые рыбки. Близко к ним подходить не разрешалось, а издали не разглядеть – кривое стекло искажало. Среди темной зелени причудливо изгибались маленькие черно-красные чудовища. Но потом они стали одна за другой выбрасываться из аквариума на пол, и все перемерли. Наверное, тоже на волю хотели.

Упругая рыбка взяла новую высоту, сверкнула чешуей и скрылась в глубине. Славка попытался представить, какое несметное число их плавает в речке: больших и маленьких. И где-нибудь, под корягой, живет и вовсе громадная. Ждет, чтобы ее поймали на удочку. А удочку может папа Митя смастерить! С этой мыслью Славка вскочил и со всех ног бросился бежать к дому.

Папа Митя возился у крыльца с мудреным механизмом, разбирая его на мелкие детали. Славка бочком подобрался к нему – предупреждал же, чтобы двор не покидал.

– Ну, как там речка, – не отрываясь от железок, спросил он, – бежит, не пересохла?

Славкин рот улыбнулся прежде, чем он облегченно вздохнул – вот что значит свой человек – все понимает. Присел на теплую ступеньку, придвинулся ближе и заговорщецки зашептал:

– Там, у коряги, водятся такие водные шустрячки, и совсем не страшные…

От папы Митиных волос пахло солнцем, яблоневым цветом и еще чем-то, отчего губы сохли. Славка перевел дыхание – столько сегодня увидел, враз не перескажешь.

– Ну-ну, – подбодрил его тот.

– Я их бегалками прозвал, – смешался Славка, другие хмельные мысли бродили в этот момент в его голове. Он думал о том, как ему несказанно повезло. Его новые родители оказались куда богаче, чем он себе даже мог представить. Имели не только машину, дом и корову с теленком – целая рыбная речка текла сразу за их огородом. И по всему выходило, что все это богатство принадлежало и ему. Поверить в это сразу Славке было тяжело.

– Так, ясно, что дело темно, – хитро покосился папа Митя. – Но ты их зови водомерками и плавунцами, сам разберешься, кто какие.

– А еще там прыгают рыбки-и, – вытянул Славка губы, наконец-то добравшись в разговоре до главного. – Красивые! Вот бы их поймать и в аквариум посадить. Только удочки нету, – добавил он безнадежно.

– Как нету, все у нас есть, Славка! И удочки тоже! Ух, какие, знаешь ли, удочки! – обрадовался рыбак рыбаку. И заторопился, приладил последнюю детальку на место, затянул ключом гайку и поспешил в чулан. Через минуту он вынес оттуда целый пучок удилищ.

– Вот, выбирай любую, какая понравится! Я вот время выберу, вместе с тобой порыбачу. Я тут такие уловистые места знаю. Но ты рыбалить начнешь завтра, у нас сегодня с тобой дел по горло. Перво-наперво пообедать. Потом баню истопить. Мать велела тебя выкупать как следует. А это значит, пропарить веничком.

Славка пожал плечами – зачем веничком? Но возражать не стал, папа Митя зря слов на ветер не бросает, значит, и впрямь так надо.

Он и не понял, как это время незаметно пролетело. Пока они тут занимались своими мужскими делами, мама Люда успела уже приготовить обед. Славка видел, с каким удовольствием она наливает им в глубокие тарелки пахнущий на весь двор суп. Сразу видно, любит хозяйничать! И на кухне у нее был полный порядок, не то что в детдоме, где с плит вечно что-то убегало, пригорало и чадило. С мамой Людой ему еще не удалось сойтись так близко, как с папой Митей. А так хотелось похвалиться своими открытиями. Он еще не мог понять ее и побаивался, а судя по ее поведению, она его тоже. Славка знал, отчего так – у него всегда были сложные отношения с женщинами. Ни одна из них, кроме бабушки и маленькой детдомовской девочки, до сей поры не отзывалась теплом в сердце. Остальных лучше не вспоминать.

Маму Люду даже сравнить ни с кем было нельзя, после того, что она для него сделала. Но и ей он был не в силах выразить всю свою благодарность – прошлое мешало. А без спросу Славка уже давно голову под чужую руку не подставлял – научен, не кошка, к каждому ластиться. Сердце подсказывало, что надо изо всех сил стараться ей понравиться. Хотя бы потому первоначально, чтобы не огорчать папу Митю. Видно же, что он к ней неравнодушен.

Славка осторожно черпал ложкой суп и одним глазом присматривался к маме Люде. Симпатичная, аккуратная и, видно, строгая. Ну это не беда. Такая же женщина, но ни капельки не похожа на воспитательниц, которые мягко стелят, да жестко спать. И как она старается стать хорошей мамой! Ничего, что у нее не все получается, еще научится. Стоит только захотеть.

К вечеру они истопили баньку. Вдвоем накололи дров – Славка подбирал отлетавшие щепки, потом носили воду с речки тоже на пару: один с полными ведрами, а другой рядом вприпрыжку. А тот лохматый и страшный в избушке, оказался всего лишь старым истрепанным веником и полетел в печку тут же, только его и видели. Да разве может быть страшно, когда рядом надежный человек.

– Эх, и отпарю я тебя, паря, отшоркаю добела! – грозился папа Митя. – Чур, не пищать!

У Славки аж все тело заныло от его обещаний, так захотелось смыть с себя всю детдомовскую грязь. Нет, он вовсе не был таким грязным, накануне их мальчиковую группу водили в душ. Но тут не мытье предстояло, а, как замысловато выразился папа Митя, карнавал души. Славка не очень понял, что это значит, но сообразил: не надо, поеживаясь от холода, толкаться в очереди, пачкать ноги о грязный пол, когда уже чистый, и одежду ни с кем не перепутаешь.

Печка уже не вмещала нестерпимый жар и он вывалился в дверь, едва они шагнули через порог, но папа Митя плотно притворил дверь и запер его в четырех стенах. Горячая вода булькала в баке, а в углу стояла бочка с холодной – туда и подался сразу Славка, с ужасом ощущая, что у него начинает потрескивать голова. Так и последних, не отросших еще волос, лишиться можно. Но, раздевшись догола, почувствовал, как горяченный воздух проникает до самых костей, размягчает все тело и наливает его истомой, приятно щекочет кожу.

– Худющий какой, кости да кожа, – похлопал его по острым лопаткам папа Митя. – Ну, ничего, мать тебя живо откормит. Видал, какой барабан! – похлопал он себя по крепкому животу.

Славке еще жарче стало от его прикосновений. И он мысленно пообещал ему, что станет есть все, что подадут. Без остатка. Даже склизкую безвкусную морскую капусту. Лишь бы быстрее поправиться и хоть немножко стать похожим на него. У папы Мити бугры перекатывались под гладкой кожей – этакая сила ворочалась, наружу просилась. С такими мускулами, – завистливо вздохнул Славка, – и драться не надо, только рукава засучи.

Тем временем папа Митя открыл маленькую дверцу в боку печки, отстранился и с размаху швырнул вовнутрь ковшик воды, как будто хотел пригасить нестерпимый жар. Оттуда с шипением и свистом вырвался клуб прозрачного пара. В бане пряно запахло травами. Сухие пучки висели на стене, а один из них папа Митя уже заварил в ведре. Печка сглотнула еще один ковшик и опять ответила горячим вихрем. Славке ожгло уши, он присел на корточки и прикрыл их руками. Что же это такое делается? Но тут сильные руки подхватили его, вознесли и одним движением распластали на сухом полке.

Мягкий распаренный веник обмахнул спину, наполнил Славку невесомостью. Потом лениво прошелся сверху донизу и обратно, охлопывая бока. Голова затуманилась от жара, глаза закрылись, и он понял, какое оно – очищение.

Потом его, облепленного березовым листом, обессиленного, папа Митя снял с полка и усадил на лавку остывать. У Славки голова клонилась от приятной истомы, в сон тянуло. А отец с такой силой взялся охаживать себя веником, что аж страшно стало. Жар наплывал волнами, укачивал и окончательно бы сморил Славку, если бы папа Митя не перестал себя истязать. Едва тот перевел дух, он взялся тереть, тискать, обливать его прохладной водой. Вертел, как куклу, – успевай поворачиваться. Славка послушно подчинялся его добрым рукам. А когда папа Митя подхватил его, чистого и легкого, прижал к груди, совсем ослаб – впервые Славку нес на руках отец.

Каким долгим не был день, а и он закончился. Славка лежал в своей постели и старался подольше не заснуть, продлить его еще чуток. Но светлые звездочки над белой занавеской мигали сонно. Глаза слипались. И красно-белый поплавок на удочке, которую он выбрал, покачивался все медленнее, медлен-нее…

Глава 5

И покатились летние деньки, что ни денек – то праздник. Славка просыпался, выпивал кружку парного молока, подхватывал в сенях удочку и мчался на речку. Тропинка несла его мимо грядок, за баньку, круто ныряла к воде. Запыхавшись, он торопливо оглядывался по сторонам и каждый раз облегченно вздыхал – никого! Да и кто мог тут объявиться? Зеленый сумрак окутывал заросли тальника. Звонко журчала в тишине речка, будто где-то вдалеке позвякивали удилами заблудившиеся в тумане лошади.

Славка наживлял червя, забрасывал снасть, и терпеливо ожидал поклевку. Изредка потягивал утренний ветерок, клонил поплавок, морщинил воду. Взахлеб лепетали узкие листья кустов, шумели верхушки берез. Заполошно и тонко цвиркали невидимые птахи. Славка снисходительно посмеивался над птичьими испугами. Разве ветер может обидеть птах?

Прозрачная вода отражала все, что сама видела, но стоило лечь на живот и приблизить к ней глаза, растворялась зеркальная пленка. И открывался таинственный подводный мир. Мерно колыхались густые и черные водоросли, как ведьмины волосы. Струился мелкий желтый песок, заносил бурые разбухшие листья. А то вдруг оживала короткая палочка, ползла по дну. Славка, пытаясь разглядеть, кто в ней сидит, касался кончиком носа воды, разбегалась рябь, а когда вновь успокаивалась, корявой палочки уже не было, и кто-то другой деловито рылся в тине, поднимая облачко мути.

Иногда поплавок начинал ни с того ни с сего кружиться у разлапистой коряги. Славка долго думал и, наконец, решил, что это его водит водяной. Какая же речка без водяного? И кто же тогда цепляется за крючок, а однажды и вовсе его откусил? Да и негде ему прятаться больше, кроме как под корягой – самое темное подходящее местечко для него. Сидит там, исподтишка безобразничает: то как бы руками всплеснет, то будто вздохнет утробно.

Славка с ним вполне мирно уживался, пока он не взбунтовался и не наслал на него чудовище. Оно вылезло из-под берега: горбатое и пучеглазое. Зашевелило усищами, вынюхивая Славку. Он отпрянул от воды и на коленках попятился от берега. И уж было собрался задать стрекача.

Если бы солнце не рассыпало по речке пригоршню жарких блесток, как бы чудище не пряталось под водой, он его с пригорка бы увидал. Кто бы знал, какой ужас скрывается на дне, расскажешь – не поверят. Славка еще немножко потерпел и, храбро посвистывая, прошелся подле берега, всем видом показывая, что не очень-то боится водяного и его подручного.

Но и близко подходить к тому месту остерегался – чего доброго, схватит за ногу да утянет под корягу. И чудище на берег не лезло. Тогда Славка набрался смелости, подкрался и глянул в воду – никого там не было, только водоросли шевелились. И Славка убедил себя, что эта страхолюдина ему только померещилась – вредно лежать долго вниз головой.

Однако через день чудище вновь напомнило о себе. Да еще как. Внезапно поплавок дрогнул без всякой поклевки, скособочился, рывками пошел к берегу и потонул. Славка потянул пружинистое удилище на себя дрожащими от волнения руками – видать, крупная добыча сидела на крючке. Но вместо рыбы леска вытянула на поверхность черное и разлапистое чудовище. Удочка выпала из рук. Опомнился Славка лишь на крыльце своего дома.

Теперь он воочию убедился, что страшилище ему не привиделось и желает выжить его с речки. Одному с ним нипочем не справиться. Это не подзаборную жгучую траву порубить выструганной папой Митей саблей. Ничего не поделаешь, надо опять звать его на помощь, когда он на обед приедет.

– Говоришь, чудище напало? – как всегда терпеливо выслушал папа Митя сбивчивый рассказ. – А ты его не трогал? Тогда надо идти воевать! Может, ружье возьмем?

Славка лишь молча закивал головой – возьмем, возьмем! Оно такое коварное, еще накинется на безоружных. Мама Люда не одобрила затею и вслух выразила папе Мите недовольство: «Ну, ты сам как ребенок!» Но тот уже решительно снял со стены двустволку и зашагал к речке.

На берегу Славка, спрятавшись за его широкую спину, показал – там оно, где удочка плавает.

– Как же нам его под выстрел выманить? – озабоченно поскреб папа Митя затылок. Славка озабоченно пожал плечами – а шут его знает.

– Может, шуганем хворостиной!

Славка живо сбегал за сухим прутом. И с восторгом, круто замешанном на ужасе, стал наблюдать, как папа Митя орудует им под берегом. Облако мути поднялось со дна и расползлось по течению. И вдруг в прут вцепилось и выкарабкалось на берег то самое черное чудовище и поползло прямо на них.

– Стреляй! Стреляй скорее! – что есть мочи завопил Славка, выглядывая из-за папкиной спины.

Но тот медлил, наверное, подпускал поближе. А потом встал на колени, схватил пальцами чудище за бока и вытащил его на свет божий. Сверкающие капли воды еще летели во все стороны, а растопыра уже уменьшался на глазах. Потешно корябал кривыми лапами воздух.

– Рак-рачище, длинные усища, ты зачем моего Славку пугал? – грозно вопросил папа Митя и бросил его на траву.

Но тот помалкивал, только сжимал-разжимал свои раздвоенные кривули да морщил хвост. «Э-э, да он меня на испуг хотел взять», – сообразил Славка и, осмелев, пощекотал рака травинкой. Он дернулся, развернулся и, не оглядываясь, пополз на запах воды. Папа Митя перегородил ему путь палкой, разворачивал назад, но тот упрямо нацеливался усами на речку. Домой сильно хотел.

– Ну, что будем делать? – спросил папа Митя. – Застрелим или пусть живет?

– Станем мы на него патроны тратить, – великодушно простил Славка рака. Чего ж не простить, если испуг оказался зряшным? И еще крепче утвердился в мысли: если рядом папа Митя, то страхи расползаются, как раки на свету.

Рак дополз до берега, медленно и неловко погрузился в глубину, что тут скажешь – неудавшееся чудовище! Славка наблюдал сквозь прозрачную воду, как он бочком-бочком протиснулся в свою нору и замер там. Попереживает теперь, как чуть жизнью не поплатился за козни водяного. А тот с тех пор больше не своевольничал, наверное, подсмотрел, какое у папы Мити дальнобойное ружье.

Происшествие это ненадолго нарушило ровное течение Славкиной жизни, и скоро он опять потерял счет дням. Вообще-то он еще не умел считать. Просто плавно погружался в ночь и так же легко выныривал из нее. Счастливые деньки, как рябиновые ягодки, нанизывались на нескончаемую нить. И назывались коротко – лето. Славка плыл и плыл по нему, ни о чем не тревожась. В груди у него уже так не зябло, обдавало иногда сквознячком, напоминая о прошлом. Отогревалось полегоньку, будто котенок зализывал ранки. В детском доме сердце уставало держать каждодневную оборону, а оттого неспособно было сопротивляться всяким хворям.

Славка старался реже вспоминать его холодные коридоры, поделенные им на опасные и не очень участки. Самое непроходимое место было у столовой. Редко проскочишь его без потерь. Тут почти всегда околачивался ненавистный Дихлофос. У Славки и без него обидчиков в детдоме хоть отбавляй, а от этого и вовсе житья никакого. Пакостней его не было никого. Подкараулив, он никогда не бил сразу. А шел и шел за спиной, ступая след в след, сверлил затылок неподвижным змеиным взглядом. И неожиданно с оттягом ударял чугунными пальцами по макушке. В голове все мутилось, подкатывала тошнота. Какая уж тут еда. Жидкий суп и тот в горло не лез.

Славка долго не мог понять, за что принимает такие мучения. После догадался – Дихлофос хотел выбить у него слезинку. А он и рад бы ее выжать, да не мог. Сжимал веки, моргал – все без толку. Дихлофос отымал его ладони от лица, вглядывался в сухие глаза, шипел от злобы, думая, что Славка так над ним издевается.

Теперь, здесь в деревне, ему хотелось навсегда забыть плосколицего мучителя, да не получалось. По-прежнему вздрагивал, заслышав за спиной чьи-нибудь шаги. Не выкинув воспоминания о нем, нечего было и думать быстро поправиться душой и телом.

Меж тем безмятежное времечко струилось речной водицей. Сколько его утекло, а Славка еще ни разу не подумал, что на свете, кроме него, и другие дети живут. Дом его стоял на отшибе, отделенный от остальной деревни широким лугом. Из-за забора он иногда замечал вдали ребятишек, слышал их звонкие голоса. Но к ним не шел, и они до него не добегали. Да и не нужны были они ему. Так хороша, спокойна была теперь Славкина жизнь. Жаль, что не могла длиться постоянно – не на необитаемом острове жил.

В тот день клев с самого утра был никудышным. Славка все руки оттянул, держа на весу длинное удилище. Пока не догадался воткнуть его в берег и камнем придавить. А сам вольготно развалился на травке, подставив лицо солнышку. Одинокое кудрявое облачко угадало прикрыть его, просвечивалось насквозь. Легкая тень скользнула, попыла дальше. Одно наслаждение лежать так, наблюдая просторное небо.

Вдруг в зарослях тальника хрустнула ветка, зашуршала листва, и с того берега прилетел короткий нахальный свист. У Славки в груди похолодело от тоскливого предчувствия – будто наползла туча и обдала холодком. «Авось пронесет», – подумал он и сделал вид, что не слышит-не видит никого.

Свист повторился, громче и протяжнее. Хочешь-не хочешь, а надо откликаться. Славка приподнялся, оперся на локоть, глянул в ту сторону и увидел трех пацанов в кепках козырями назад. Самый разбойный вид. В сердце еще пуще защемило – так и знал, явились-не запылились отымщики! Отымщиками Славка называл всех, кто нежданно-негаданно оказывался рядом и забирал все, что у него было своего. В глазах наконец прошло солнечное дрожание, и он отчетливо рассмотрел лихую троицу. Старший был примерно на голову выше Славки, второй – вровень с ним, а третий – совсем еще карапуз. Но, наверное, уже оторви да брось.

Пожалуй, он смог бы позволить постоять им на том бережку, вроде ничейном. Но как они решили знакомиться с ним, не лезло ни в какие ворота. Засучили штанины и двинулись перебредать его речку по перекату. Этого еще не хватало! Не помня себя, Славка вскочил на ноги и что есть мочи крикнул не своим голосом:

– Эй, поворачивай! Тут мое все!

Крик вышел хриплым и страшным, как рык Дихлофоса. Славка и не подозревал, что умеет так кричать.

– Чего-о?! – ответил высокий и мордастый парень. Он уже добрался до середины речки, а и колен не замочил. Тогда как меньшой, такой же мордатенький, мог уже и плыть, если бы его средний не поддерживал под мышки.

Славку уже потряхивало, он лихорадочно вспоминал, пил ли сегодня парное молоко. Страх оковал ноги, впрочем, отступать было некуда. Куда же еще бежать со своей земли? Он медленно обвел взглядом берег, кусты, небо над головой. Все это, кроме воды, которая прибегала и убегала, было его. Лихорадка в груди сплавилась в ком, и мускулы отвердели. Такого с ним еще никогда не было – Славка решил стоять до конца и биться насмерть.

Мордатый выкарабкался на берег, помог вытянуть мокрого по пояс пацана и, загребая, как краб, ногами, подошел к Славке. Наморщил загорелый до черноты лоб и спросил:

– И откуда ты такой деловой появился?

По наглому прищуру Славка понял – сейчас вдарит с правой. Но спиной чувствовал дом и так же, с вызовом, ответил, нажимая на раскатистую буковку:

– Карташов я!

Фамилия обескуражила мордатого. Он замешкался, но тут же презрительно скривил рот.

– А-а, понятно теперь – приемыш! – презрительно процедил он сквозь зубы и сплюнул. – Шмакодявка лысая!

Зря он это сказал. В Славкиной груди что-то в сей секунд лопнуло, и он молча прыгнул на врага. И сбил его с ног этим неожиданным прыжком, и навалился всей грудью, и, хмелея от отваги, взялся мутузить обеими руками. Его столь часто колотили в детдоме, что даром эта наука пройти не могла. Сгодилась.

Через минуту все было кончено. Поверженный пацан размазывал по щекам кровь из разбитого носа в крайнем изумлении, что это с ним произошло. И даже всхлипнул от унижения. Младший тут же подвыл ему в голос. Славка никак не мог разжать онемевшие кулаки и все не мог поверить в победу. И уже шевелилась непрошеная жалость пополам со стыдом. Не ведал он, что оказаться победителем не так-то уж сладко.

Славка совсем было уже решил вымолвить какое-нибудь замирительное словечко. Да в пылу битвы совсем забыл про еще одного мордатого. Тот петухом налетел сзади, натыкал носом в землю. Славка пока приходил в себя, пацаны подхватились и, подняв тучу брызг, удрали по перекату. Огорчаться не стоило, все равно у него уже сил драться не осталось. Хуже было другое – рукав новой рубахи на ниточке болтался.

Славка терпеливо выждал, когда солнышко покажет, что папа Митя на обед пришел, и уныло поплелся домой.

– Ну вот, началось! – огорченно охнула мама Люда, едва он предстал перед ее ясными очами. – Вот тебе и смирный мальчик, вот тебе и мухи не обидит!

Странная она была, не то что папа Митя, который принял его безоглядно и поддерживал как мог. Она же будто раздумывала – подходит он ей в сыновья или не очень.

– Да ладно тебе, обычное знакомство, – хмыкнул папа Митя, выслушав объяснение. – Сдачи-то хоть дал?

Славка ответил взглядом ликующего победителя. А тот подмигнул ему в ответ. Мужик мужика видит издалека. Мама Люда поохала еще немножко, стянула с него рубаху, принялась пришивать оторванный рукав. Славка смирно сидел на крыльце, но так, будто гоголем по двору расхаживал. И вдруг хлопнула калитка и обратно не захлопнулась – во двор влетела растрепанная тетка и заблажила с ходу:

– Изверг ваш моего сына изувечил! Нос ему своротил, бандюга! Вот так сиротку они подобрали! Арестанта! Да он тут всех нас сиротами оставит, ночью перережет!

У Славки оборвалось сердце. Прикрыл руками голову и простонал про себя: «Что я наделал, что теперь будет?» Оставалось только ждать, когда тетка доберется до него и отколошматит за сына. Крики ее уже сливались в один сплошной невнятный вопль: «Яеговмилициюупеку-у!» И упечет, что ей стоит – уверился Славка, охваченный ужасом происходящего. Но тут, как всегда, пришел на выручку папа Митя.

– Это кто упечет? Ты, что ли? Тоже пекарь нашлась! Ты на своего мордоворота посмотри, он в два раза толще моего мальчишки! Ты мне еще за рубаху заплатишь! И чтоб ноги твоей на моем дворе не было! – надвинулся он на нее грудью. И ничего не сделал, а противная тетка пулей выскочила за ворота. Умеет стращать, что и говорить.

– Митя, не ругайся при ребенке! – скомкала Славкину рубаху мама Люда, попыталась успокоить его, да только масла в огонь подлила. – Ты же знаешь эту семейку. Этот Ленька – оторви да брось, никому прохода не дает. А тут нашлась на него управа, так сразу и прибежала! Сына ее обидели! И как ты только с таким бугаем справился? – покосилась она на Славку. И что-то новое было в ее взгляде, необычное.

А у него уже отлегло от сердца. Оказывается, как легко дышится, когда некого и нечего бояться. Когда есть кому за тебя заступиться. Поддернул штаны и ответил с достоинством:

– Пусть не лезет! Я ж молоко парное пил, вот и победил!

Нет худа без добра. Тетка на всю деревню раскричала, разнесла, какой бандит поселился у Карташовых. Прославила. На другое утро он поостерегся идти на рыбалку, хотя и сбегал проверить – не шляется ли кто по его берегу. После от нечего делать сидел на лавочке у ворот, болтал ногами, издали наблюдая, как мальчишки гоняют по ровному лугу консервную банку. Пинали, пинали они ее и как бы невзначай допинали до его кроссовок. Банка заманчиво сверкнула на солнце и подставила желтый бок. Ну как тут было не запулить ее! Банка улетела, но тут же вернулась.

Через минуту он уже гонял ее со всей ватагой. И скоро почувствовал себя своим, особенно когда помирился с мордатым Ленькой, который первым подошел и заговорил, как со старым знакомым. Да и то верно – уже познакомились! Квиты. Но все это время Славку ужасно занимала одна невероятно трудная вещь – держаться независимо. Без привычки делать это было страшно тяжело, но надо было держать марку. И Славка держал, как мог.

Вскоре лихой гурьбой все помчались на речку смывать пыль. И Славка вместе с ними. Бежал и понять не мог, отчего это вдруг ему так радостно бежится. Никогда ранее шумные общества его не привлекали. Наплескавшись вдоволь, они запалили на речной излучине костерок. Уселись тесным кружком, принялись выспрашивать Славку про город. А что там интересного в этом городе? По правде говоря, он сам-то видел его раз-два и обчелся. Как-то зимой провезли по заснеженным улицам на автобусе. Экскурсия называется! Славка проковырял в обмерзшем окне дырочку, да мало что увидел. Таким же толстым слоем морозной накипи были покрыты и окна в детдоме. Пока протаешь пальцем, до кости застудишь. Да и не любил он в них смотреть, в эти проталинки, будто подглядывать, как там, на воле, нормальные люди живут. И еще потому, что выказывали эти глазки не то, что хотелось увидеть, а во что упирались – чаще забор.

Не хотелось Славке вспоминать о холодных днях у весело трепещущего костерка. Но как не потрафить первым друзьям. Никогда еще он не был так интересен людям. Это налагало ответственность и приходилось сильно напрягаться, чтобы уж совсем напропалую не врать.

– То ли дело у вас, в городе, – завистливо вздохнул кто-то рядом, – на каждом углу продают мороженое и сколько хочешь…

– Ага, ешь сколько влезет. Ух и вкуснотища! – с трудом припомнил Славка, какое оно на вкус, это мороженое. Последний раз он его не вспомнить, на какой праздник пробовал. Было оно сильно подтаявшим – чтобы горло не заболело. И он так быстро его проглотил, что на языке остался лишь молочно-сладкий привкус.

– А самолет близко видел? – настаивал настырный Витек, тот самый, что натыкал Славку носом в землю.

– Приходилось. Громадина, выше любого дома! – степенно отвечал Славка, поражаясь своему нахальству. Из автобуса ему удалось одним глазком увидеть аэропорт. Над длинным серым забором торчали самолетные хвосты, украшенные красными флажками. И по их размерам можно было представить, какие большие самолеты стояли там.

– Да ты лучше расскажи про машины, которые по проводам ездят. И про колесо, с которого весь город виден. Везет же людям! А правда, что каждое лето в город зоопарк привозят?

Вопросы сыпались, как из мешка горох, и скоро Славка понял, что от деревенских он о городе узнает больше, чем сам вспомнит. Растерялся, умолк и сник. Не научился еще складно врать. Но тут на выручку пришел Ленька, спросил ни с того ни с сего:

– А чего это ты лысый?

Славка изумился, что тот таких простых вещей не знает, но виду не подал, чтобы его не обидеть.

– Так это чтобы вши на голове не заводились…

Пацаны от хохота в разные стороны покатились. Наверное, подумали, что он шутки шутит. Славка уселся поудобнее – у костерка сразу просторнее стало, и тоже над ними, дуралеями, посмеялся. И над собой за компанию. Теперь можно, через месяц у него ого-го какой чуб отрастет!

Ах, как жилось ныне Славке! Свобода кружила голову, опьяняла, как заросли багульника, который ему показали пацаны. Скоро все улицы в деревне научились отличать топоток его окрепших ног. А окрестные леса – отвечать на разные голоса звонким эхом. Он так стремился стать похожим на ловких мальчишек. Сравняться с ним по цвету загорелой кожи, числу царапин и заплат. Перенять этот особый вольный шик поведения, который они даже не замечали. А еще – обучиться всем играм сразу, мастерству изготовления рогаток, поджиг, трещоток, самокатов, свистков и, конечно, залихватскому свисту в два пальца. Все, что ему хотелось, даже перечислить было непросто. Оказалось, он столь многого не умеет, не понимает и просто не знает. А кое-чего и представить себе не мог. Ну-ка послюнявь травинку, сунь ее в кишащий муравейник и после оближи! Что может быть восхитительней! При одном воспоминании делается кислое выражение лица.

Глава 6

Жизнь теперь представлялась Славке непрерывно крутящимся, сверкающим колесом. От счастья голова кружилась и дух захватывало. Не успевал остыть от одних событий, а уж другие накатывали, не менее заманчивые. И будто спал с груди давящий панцирь, дышалось легко и ненасытно. Так вот, взахлеб, зажил он на свежем воздухе.

Иной день мама Люда его и на обед не могла дождаться. Но если и сердилась, то как бы понарошку. У нее и без Славки хлопот полон рот. Целый день на работе, а дома – огород, живность. Папа Митя давно уже жил на полевом стане, покосничал. Славка скучал по нему. Как ни убегивался, до гуда в ногах, а перед тем, как уснуть мертвым сном, на секундочку да вспоминал его.

Папа Митя приехал неожиданно. Ввалился вечером в дом, весь пропахший трактором и скошенной травой. Но даже вечерять не стал, сразу побежал топить баньку. Славка от радости вокруг него на одной ножке прыгал. А когда отец напарился и уселся на крыльцо остывать, забрался ему на колени, поведал о своем житье-бытье. По всему выходило, что у Славки – не жизнь, а малина. Папа Митя порадовался, конечно, и тут же огорчил известием, что всего-то на одну ночь вырвался, а завтра уезжает.

Славка сник, взгрустнул, вдруг всем своим существом осознав, как ему не хватает папы Мити. Прижался к груди, уткнулся лицом в чистую рубаху, и его маленькое сердечко – тук-тук – достучалось до большого.

– Эй, птах, чего примолк? – пощекотал он Славку усами. – Не хочешь, чтобы я уезжал?

Славка помотал головой – не хочу! Что-то в отцовом голосе проскальзывало загадочное и недоговоренное. Поднял голову, заглянул в его глаза – что скажут?

– А не взять ли мне тебя с собой на сенокос?

На сенокос! – звонко отдалось в нем, как если бы стукнулись литовка о литовку. Кто из деревенских пацанов не мечтает о том? Да не каждого берут. Тот, кто побывал там, как бы ценился вдвойне.

Теперь все зависело от мамы Люды. Но напрасно Славка тревожился. Она на удивление легко согласилась. Подумала минутку, с сомнением посматривая на выдумщиков и решила:

– Будь по-вашему, поезжайте. А мне нужно в город съездить к родителям. Ты, Митя, приглядывай там за ним, как бы в сенокосилку не залез.

Славка наконец оторвался от папы Мити, быстро побежал в свою комнату, пока она не передумала. Нырнул под одеяло и крепко смежил веки. Как еще можно поторопить утро?

Чуть свет за окнами загудела машина, нетерпеливо просигналила и позвала в дорогу. А папа Митя и Славка давно уже на ногах были. Натянули кепки и шагнули за порог. Из кузова на них поглядывали мужики и парни. Заспанные лица их были такие просветленные, будто они не на работу собрались, а на праздник. Папа Митя поднял Славку как пушинку, подал им, закинул рюкзак и сам ловко перемахнул через борт. Грузовик качнулся, тронулся и мягко покатил по полевой дороге. Прохладный ветер потек с обеих сторон кабины, пробрался под курточку и нахолодил тело. И вскоре зашумел над головой, словно трепал кусок брезента. Кто-то накинул ему на плечи жесткий, пахнущий пылью дождевик, закутал по самую шею. Папа Митя крепко прижал его к себе, дорога, как ни подбрасывала, как ни кренила с борта на борт, оторвать их со скамейки не могла.

Молодые и пожилые сидели напротив вперемешку, держались обеими руками за сиденья и делали смешные глаза. Славка поначалу стеснялся разглядывать их, но вскоре сообразил: все они тоже не прочь побыть еще мальчишками. Да только уже нельзя. Среди всех лишь двое важничали, делали вид, что выросли, а у самих усы реденько пробивались, как щетинка на поросенке. С ними Славка решил никаких дел вовсе не иметь, видно было, что они недалеко ушли от него по развитию. А вот длиннорукий, чубастый, дочерна опаленный солнцем парень сразу пришелся по душе. Он так забавно двигал выгоревшими бровями, сморщив нос, выше других подпрыгивал на ухабах и ухал при том от удовольствия, что не зауважать его было нельзя. Чувствовал Славка, знакомство с ним сулит немало приключений.

И еще ему поглянулся старик, которого все звали Пахомыч. Он не бросал слов на ветер, молча посматривал на него добрыми выцветшими глазами – мол, что шуметь, и так все в этой жизни ясно. Ветер бил ему в лицо, разглаживал глубокие морщины на его худощавом лице. Старик щурился, но не отворачивался. Он немножко смахивал на папу Митю, каким тот мог стать через много-много лет. С этим дедушкой можно было бесконечно долго переглядываться, как со слабым солнышком.

Шофер в грузовике выключил мотор, и машина плавно катилась вниз с пологой горы. В тишине ветер засвистал еще громче, и стало слышно, как потрескивают под колесами мелкие камешки. Впервые Славка ехал в неизведанное с такими людьми. Тайное неизъяснимое чувство близости со всеми ими, захваченными одним движением, одной целью, овладело им. Хотелось петь и смеяться, но ни того ни другого он еще по-настоящему не умел. Они все ехали и ехали. Столько уже проехали дороги от двора с приметной яблонькой, а земля все казалась своей.

С обеих сторон дорогу теперь теснил лес в бусой прозрачной дымке. Впереди, по ходу машины, вставало солнце, вызолачивало верхушки сосен. Изредка промелькивали сиреневые или бело-розовые прогалы. Потом дорога надолго запетляла подле речки – посверкивала сквозь густые заросли озорными глазенками. Наконец колеса пересчитали бревнышки мостику, и автомобиль, взревев, вылетел на простор.

Привольная долина раскинулась меж лесистых сопок. Будто богатырь какой раздвинул их плечами. Славка прикрыл глаза. Он всегда так делал, чтобы получше запомнить хорошее. Плохое запоминалось сразу и надолго, вытравить его из себя было невозможно.

Почему ему, такому маленькому, выпало это нескончаемое счастье? Что за радость мчаться вместе со всеми по разнотравью? Ответить себе не мог. Никогда прежде не спрашивал себя о том Славка. Да и сейчас вряд ли задумался, не будь за плечами сирой жизни, которая и на жизнь-то мало походила.

– Очнись, Славка, подъезжаем! – потрепал его за плечо папа Митя.

Славка открыл глаза: полукругом мелькнули покосившиеся столбы, трактор, стога сена вдалеке. Машина мягко тормознула у старого, вросшего по самые окна дома. Мужики загалдели, попрыгали из кузова, и Славка спрыгнул в папины руки. Отошел в сторонку, разминая затекшие ноги, огляделся и забыл про все на свете.

Одинокий приземистый дом разлаписто стоял на сухом пригорке. От него скатывалась в седловину дорожка и терялась в мокрых серебристых травах у речки. А в них, утонув по грудь, плыли, оставляя за собой широкие темные полосы, лошади. Славка где стоял, там и сел – на круглый плоский камень с дыркой посередине. Завороженно уставился на чудесную картину. Лошади потряхивали гривами, разгоняли белесую дымку, кивали головой, будто соглашаясь с ним – чудо, чудо! А солнышко уже потягивало лучами по их спинам.

Лошади вытягивали шеи и плыли, плыли, а вместе с ними плыл и Славка. И напрочь забыл, куда и зачем приехал. Замечалась за ним одна такая странность – увлекшись, он как бы отключался от всего, что мешало ему смотреть и думать. Лишь где-то на запятках ума понимал, что за спиной ходят, переговариваются, стучат сапогами по крыльцу люди, которым и принадлежит вся эта красота. Сердце его переполнилось ею, затаилось. Тихо было у речки, неслышно колыхалась трава, беззвучно несла на себе лошадей.

– Ты чего? – присел рядом на камень папа Митя.

– Лошадки, – прошептал он в ответ, будто боясь спугнуть их. – Вон, видишь, бродят? А они насовсем не уйдут?

– Куда они уйдут? Им работать надо, волокуши таскать. Я после тебя научу на коне ездить, хочешь? – спросил папа Митя.

Славка хотел ответить, но уже вообразил себя на спине лошади, и голос его сорвался. Отвел очарованные глаза от коней, глянул восторженно. Папа Митя вздохнул, положил на голову теплую ладонь – как шапкой накрыл.

– Чудной ты, Славка. Всему радуешься, будто вчера на свет появился. Пойдем лучше чай пить. Пора и за дело браться. Вон солнце сегодня какое!

Дом только снаружи выглядел нежилым. В заблуждение вводили подслеповатые окна – в каждом из них белели, как бельмо в глазу, фанерки. Но едва Славка ступил через порог, пахнуло густым жилым духом. В большой комнате тянулись возле стен сколоченные из жердей полати, в другой, поменьше, стоял длинный стол. За ним сидели мужики и прихлебывали из кружек горячий чай. Только парок вился. Не успел Славка оглядеться как следует, как от печки на него надвинулась женщина. С ходу приобняла полной рукой, притянула к себе так, что он уткнулся в передник, и певуче проговорила:

– Ни дать ни взять – воробушек. Ишь, лопатки-то остренькие, будто крылышки растут. Одни ребрышки, как у барашка…

Ни то и ни другое сравнение Славке не понравилось, он трепыхнулся, пытаясь выбраться из ее рук. Но ни тут-то было.

– Никакой я не барашек и не воробушек, я – человек! – громче, чем хотел, заявил Славка.

За столом засмеялись. Он почувствовал, как жарко запылали щеки, и рванулся изо всех сил. Мягкие руки не поддались и еще крепче прижали его.

– Худоба ты худоба, но у меня для тебя кашка сладенькая припасена, пойдем за печку, – как ни в чем не бывало пропела она, будто не слышала его возражений.

Какую кашу! Он что, есть сюда приехал! – в последний раз сделал попытку освободиться Славка и обессилел. Она его как подушкой обволокла. И увела-таки за печь, усадила за отдельный столик и не отошла, пока не накормила. Славка ел и носом шмыгал от обиды. Все мужики отдельно сидят, а он на женской половине. Папа Митя тоже хорош, вместе со всеми помалкивает! Где не надо, взрослые такие понятливые, а где – такие бестолковые и недогадливые.

Настроение ему хлебосольная хозяйка чересчур поубавила. Славка подозрительно следил за ее передвижениями и прикидывал, как половчее улизнуть от ее объятий. С этими женщинами одна морока! И невольно залюбовался, как она лихо управляется у печи, легко и невесомо носит свое полное тело по дому и успевает еще подшучивать над мужиками. Глаза у нее задорно блестели, совсем как у молодой. Если бы не седые волосы, выбивавшиеся из-под белой косынки да не морщинки на лице, он ни за что бы не подумал, что она старенькая.

Особо раздумывать было некогда. Под окнами уже позвякивали уздечками кони, фыркали, будто парни, надевая на них сбрую, их смешили. За углом стрельнул выхлопной трубой трактор, затрещал другой. А когда Славка, улучив момент, выскочил на крыльцо, и третий послал в небо колечко черного дыма. То-то ожило все вокруг, то-то началась работа! Славка степенно прохаживался возле папы Митиного трактора, дожидаясь, когда он даст команду лезть в кабину – ехать косить сено. Но тот спрыгнул с подножки и вдруг сказал:

– Вот что, я тебя с собой возьму после обеда. Сыро там сейчас, – и повернулся к стоящей на крыльце хозяйке. – Петровна, присмотри за ним. А ты, Славка, нос не вешай! Тут тебе тоже дел хватит, помоги Петровне обед сварить.

Вскочил в кабину и уехал. Славка сидел на лавке у заплеванного мухами окна и сурово смотрел на Петровну. С нее все началось, она его выставила на посмешище! Но та гремела посудой в большом тазу, делая вид, что ничего особенного не произошло. Шумела, будто хотела победить глухую вязкую тишину. Здесь мухи и те пока не жужжали. В детдом бы такую тишину отнести, там всегда что-то бухает, трещит, скрипит, визжит. Так, что устаешь без всякой работы. Наконец, она вытерла полотенцем последнюю кружку, перевернула ее вверх дном и сказала:

– И чего ты, мой воробушек, сидишь тут, нахохлившись, шел бы, побегал на воле…

– Папа Митя велел тут помогать, – хмуро ответил Славка, сердиться у него не получалось. – А вы что же, одна все в доме делаете?

– Смотри какой послушный, – расплылась в улыбке Петровна. – Да рассудительный, да работящий. Ну раз так, начинай картошку чистить!

Усадила напротив себя, дала нож и показала, как срезать кожуру с картофелины. У нее это ловко выходило: клубень сам крутился в ладони, из-под лезвия вилась, закручивалась длинная очистка. Голые картофелины только успевали булькать в таз с водой.

– Мужики приедут голодные, упарятся на работе. Мы их встретим, накормим, сил у них и прибудет, – тем же распевным голосом приговаривала она.

Славка к ней уже маленько привык, и ему хорошо было ее слушать. Наверное, и бабушка его тоже умела так рассказывать. Он ненароком поглядывал на нее: губы мягко выговаривают слова, светлые глаза ласково смотрят, морщинки у глаз и те выказывают, какая она добрая. «А это самое главное в человеке», – думает он.

– Папка у тебя мужик на работу садкий. Я-то знаю, я ведь ему крестная. Водилась с ним, когда он еще липунком был. Намну хлеба с медом в тряпочку, суну, сосет разжевку, помалкивает. И то – не на резине же вырос такой здоровый? Один обман, эта резина. Уж как моя подружка Агриппина внука ждала, не дождалась, не понянчилась. Годов десять назад померла. А дед, тот еще раньше, на войне погиб. Со стариками тебе полегче бы было, да где их взять, по почте не выпишешь…

Славка ловит каждое ее слово – какое и разгадывает, чудно с ним она разговаривает, будто он взрослый. Никто еще ему про папу Митю не рассказывал, и родни у них в деревне никакой не было. А мама Люда, он знал, та вообще приезжая, из города. Слышал однажды, как она папу Митю укоряла: завез меня в дыру, света белого не вижу. Непонятные все же люди, эти взрослые. Ну где найти местечко получше? По его разумению, нигде и свет не может быть белее и милее. Таких вот, недоверчивых, надо бы на маленько в детдом посылать. Живо бы оценили то, что им задарма дается.

Непоседливая Петровна успевает и у печи постоять, и полешко подбросить, и воды из кадки в сенях зачерпнуть, и опять за картошку взяться. Отовсюду ее говорок слышен, ни на минуту не умолкает.

– Эта изба-то моя, хоть и брошена. Ее еще мой дед Мирон Васильевич, царство ему небесное, ставил. Ране тут ладная деревенька стояла, да раскулачили дом за домом. Один наш и остался, сенокосчикам на жилье. А так бы и от него ни палочки, ни щепочки. Совсем прохудился дом и уж мало похож на прежний, а мне все память какая-никакая. Это сейчас, без догляду, изба такая стала, неуютная. А бывало, в девках, принесу с речки дресвы, натру полы, отшоркаю стены – блестят ровно крашеные. Дюжа на чистоту была. Теперь одни мизгири по углам сидят, мух ловят. Лучше и не вспоминать, – промокает она уголком косынки глаза.

Славка удивленно смотрит на нее – только что веселой была.

– Теперь совсем редко бываю тут. На сенокос выпрашиваюсь, поварихой. Помоложе была, нет-нет да добегала с оказией, на свиданку с избой. Теперь кто старуху в такую даль повезет? Всю долгую зиму жду. И еду, хоть сил уже нет и руки болят. Приеду, ночей путно не сплю, все вспоминаю, вспоминаю. Есть что вспомнить – жизнь прошла…

Руки у нее большие, под шершавой кожей выпирают лиловые вены. Сразу видно, какую уйму работы переделали. Как же болеть не будут – просыпается в Славке жалостливое чувство. Похожие руки он видел разве что еще у дяди Миши, истопника и, наверное, у своей бабушки.

Попробуй-ка, наведи здесь порядок да накорми такую ораву – сердится Славка на безалаберных мужиков. Побросали в сенцах грязную одежду, не прибрали постель, натоптали. Где едят, там и курят. Всю избу прокоптили. Молча отыскивает тряпку, смахивает со стола крошки, выносит на улицу консервную банку с окурками и возвращается к Петровне.

– Табакурят мужики в избе, ничего с ними поделать не могу, не слушаются, – отмечает она ласковой улыбкой его усердие. – Да ничего, от людскости не жарко. Одна я ведь сейчас проживаю. Девки мои замуж повыходили, за мужьями уехали, оба парня вслед за ними подались. Развелось кругом строек, всем дело есть. Кто откуда присылает по десяточке. На жизнь хватает. А вот изба стоит, разваливается, не сохранить. Отец мой в ней сам-семь жил. И все помещались дружно. Двор крытый был, чистый, амбары, стайки – все прахом пошло. Коровы, лошади, овечки, птица – куда что делось!

Глаза у нее туманятся и тут же наливаются влажным блеском.

– Петух, помню, такой боевитый был, на черта мог наскочить, никого не боялся. Видишь вся рука в колупинках? Он наставил отметин. Важный такой петушище с багрецовым гребнем набекрень. Теперь и похожих нет, перевелись. Батюшки светы! – всплескивает она руками и бежит к плите. – Заговорилась с тобой. Мясо-то и убежало. Не забыть бы мужикам на вечер яиц да картохи в мундире наварить, с собой дать. Деньки стоят меженевые, они дотемна косят. На самой релке зарод ставят. Брошу-ка я яйца вместе с картошкой, как она подойдет. Поди не подерутся? – поворачивает она к Славке раскрасневшее от печного жара лицо.

Ему страсть как любопытно поглядеть, как станут крутиться в кипящей воде, сталкиваясь, яйца и картошка в каком-то мундире. И спрашивает – что это за мундиры такие?

– Ну ты ровно мокша, – притворно сердится Петровна. – По-русски, что ли, не понимаешь? Не с кем по душам поговорить, окромя как со старыми. Народ дошлый пошел, на все словечко свое имеет, а невдогляд, что раньше красивее говор был. Мы ведь не только бедовали. А какие песни знали, как запоем бывалоча на вечерке, на голоса, по речке далеко разносится… Деревня-то наша далеко по берегу тянулась. Это потом из нее коммуну сделали. Я все понять не могла, что это слово обозначает, думала: кому на?! Да никому, оказалось. Разогнали ее скоренько, когда вроде и в ней жить наладились. Кто вступал в нее, опять по домам добро свое растащил. А мало чего уж осталось. Тут другое лихо подоспело – велели всем в колхоз записываться. Но здесь уж выбора не было и деваться некуда, обложили. Записались, стали деревню этим обрезанным словом кликать. Главные кликуши-то и взяли власть. А самые крепкие наши хозяева поехали по гиблым местам. Сделали колхоз. Теперь вот на этом сделанном сено косим. Я до последнего ждала: кончится перетуга, заживем по-человечески, как каждый день обещали. Куда там – то одна, то другая политика напирает, ни конца ни краю. Попустилась потом ждать и правильно сделала.

Петровна поднимается с лавки, настежь распахивает окно и гонит полотенцем жару и сонных мух.

– Поди-ка сюда, глянь, – зовет она Славку. – Во-он там прозрачное озерко было. А стало богоружиной. Затянулось, как бархатом покрылось. За ним, жменю перевалить, балаган стоял. По смородину туда ходили. Такой рясной и душистой ягоды нигде больше не брала. Повыломали ее городские разбойники. Повадились машинами по ягоду приезжать. Вытоптали. И все потому, что ничье. Раньше бы деревня грудью встала, не позволила бы безобразничать. Э, да что это расплакалась, мал еще, разве поймешь. Да некому более рассказать-то, – вздыхает Петровна. – Ничо не сохранишь, окромя того, что в себе носишь.

Из окна Славке видно далеко-далеко и, кажется, даже поломанные кусты смородины. Не все высказанное Петровной он понимал, но в голове будто что-то само собой соединялось, и слова на место становились. Петровна гладит его по отросшим ершиком волосам, и теплая волна прокатывается от затылка ко лбу. «Тоже ведь одна теперь живет», – думает Славка.

Хорошо, что в его бедную на знакомства жизнь вошла Петровна. А попросту – баба Поля, как она себя назвала. Теперь он ее рядом с папой Митей ставил, ближе, чем даже маму Люду, которая тоже к нему доброй была, но как бы стеснялась его. Лишь разок и сводила в клуб на детское кино. Все больше по вечерам книжки читала, но этого никто не мог видеть. А вот поговорить по душам, как баба Поля, совсем не умела. Да разве в книжках про всю жизнь сказано? Складно, да неладно, как бы понарошку. Многие из них он бы вовсе не стал слушать, если бы мама Люда не заставляла, не внушала ему, что от чтения мозги развиваются. Но они у него, наоборот, завивались.

Что бы не сделал Славка, помогая бабе Поле, даже пустяковину, она нахваливала его на все лады. От этого усердия прибавлялось и вдвое больше сделать хотелось – его так мало в жизни хвалили, что всякое хорошее слово сладко отзывалось в сердце. Когда папа Митя на обед приехал, Славка в доме совсем уже освоился – встретил его, как работяга работягу.

– Приглянулся мне парнишка твой. Я без него теперь как без рук. Со всеми делами управилась скоренько. Вот помощник так помощник, – нахваливала она Славку.

И опять в краску вогнала. Выскочил он на улицу, забежал за угол избы. Охолонул в тени, унял стучащее сердечко. С хорошими людьми и жить хорошо. Славка всех их сейчас так любил, и, казалось, все они ответно любят его.

Солнце припекало, но по широкой долине, над речкой, летал ветер и сдувал жару. Теплые порывы его доставали до избы. Сначала пригибались макушки ивняка, темными дорожками стелились травы, будто вихрем неслись по ней невидимые кони и – ух-х! – проносились во весь дух мимо. Ветер пах речной водой, цветами, нагретым солнцем камнем. Славка жадно вбирал всей грудью пахучий воздух и не мог им надышаться. Голова слегка кружилась. Задрав подбородок, он следил, как высоко в небе описывала круги птица. Кольцами опускалась все ниже и ниже, словно ее засосал и не выпускал воздушный водоворот. И вдруг пала камнем на стриженый луг, куда-то за стога. И круто взмыла, взмахивая широкими крыльями, все выше и выше захватывая ими небо, скрылась в лесу. Славка будто вместе с ней нырял и выныривал в поднебесье. И что за могучая птица, где она живет?

– А ты чего не обедаешь? – вынырнул из-за угла белобровый парень. – Знатный борщец получился.

Славка похлопал себя по тугому животу. Что еще скажешь, все и так видно. Баба Поля накормила его, не дожидаясь всех. Да три кружки компота, не удержавшись, выпил. Еще бы мог, если б смог – в сенях целый бак остывал.

– Слышь, а у меня есть куча абрикосовых косточек, – поделился Славка с парнем своим секретом и великодушно предложил: – Половина твоя!

– А молоток есть? – заговорщицки спросил парень. И оба они рассмеялись.

Но Славка погромче. Откуда было парню знать, хоть он и с понятием, какая это редкость – абрикосовая косточка. И как непросто ее сберечь от жадных пацанов. Но вот закавыка, теперь, когда их у него полным-полно, поделиться не с кем. А в одиночку есть, все равно что в футбол одному играть.

– А как мне тебя звать? – отсмеявшись, спросил его Славка.

– Михаилом Степановичем, – степенно отозвался парень, но не выдержал, шутливо приподнял козырек кепки. – Но тебе, так и уж быть, можно просто – Мишка.

Хороший парень! Жаль, не удалось побольше пообщаться. На крыльцо шумной гурьбой высыпали мужики и увлекли его за собой. Славку позвал папа Митя.

– Баба Поля тебя хвалит, ты, говорит, садкий на работу мужик, потому, что на разжевке вырос, – делился он с ним, с удовольствием выговаривая чудные словечки. Они из него как-то сами собой выскакивали, словно нетерпеливо дожидались разговора.

– С крестной не пропадешь, – отвечал на ходу папа Митя. – С ней останешься или со мной поедешь сено грести?

Серьезный человек, а не понимает, что Славка на сенокос ехал, а не миски мыть. Но папа Митя уже сам понял – что-то не так сгородил, подхватил под мышки и всунул в горячую кабину трактора. И порулил по полю. Оно было такое колючее на вид, что Славка даже свою макушку нечаянно погладил – совсем недавно такая же была. Кожаное сиденье подбрасывало его на каждой кочке. Зато папа Митя сидел, как приклеенный, весу в нем было намного больше, чем в Славке. А того едва ли не трепало по кабине. Но как ни трясло, ни мотало его, пока ехали, высмотрел: какие рычаги тянуть, какие педали жать, как руль крутить. Голова все эти знания на ходу запоминала. Эх, кто бы из деревенских пацанов увидел, как он ездит на тракторе! О детдомовских он уж и забыл вспоминать.

Трактор поднялся на пригорок, и Славка увидел, что коротко стриженое поле кончилось. Отсюда тянулись длинные полосы скошенной травы. Папа Митя высадил его возле скособочившегося на одну сторону стога, развернулся, подцепил к трактору грабли.

– Побудь пока тут, – крикнул он. – покуда я заезд сделаю. Передохни. Смотри только к лошадям близко не лезь – стопчут. И по камням не лазь, здесь змеи водятся!

«Приехал, называется», – вздохнул Славка. Того нельзя, этого нельзя. Встал в сторонке, наблюдая, как отец сгребает широкие сухие ленты в копны. К ним тут же лихо подлетали на лошадях парни, гикали, волокли сено к стогу. «Ага, это и есть волокуши!» – догадался Славка. И засмотрелся, как другой трактор задирает железную клешню, забрасывает охапки сена на вершину растрепанного стога.

Вдоволь наглядевшись, он бежит на речку. Срезает там тонкий гибкий прут, долго воюет с крапивой, испятнавшей луг темно-зелеными заплатами, пока не натыкается на заброшенный колодец. Навалившись грудью на обомшелый сруб, Славка вглядывается в бездонную глубину. Пахнет погребом, тянет холодом. Ни проблеска! Не отрывая глаз, шарит под ногами, подбирает камешек и бросает его в темноту. Колодец долго не отвечает, наконец, доносится слабый всплеск. Славка радуется – не высохла вода, не ушла, надо о том бабе Поле рассказать.

А лошади все бегали и бегали туда и обратно, таскали волокушами сено, стряхивали копны на землю у стога. И уже тяжело вздымали бока, потемневшие от пота. Папы Митин трактор и тот, казалось, притомился. Наконец, люди, кони и машины собрались в кучу у разросшегося куста. И Славка смог как следует рассмотреть каждую лошадь. И рыжую со светлой гривой, и черную в белых чулках, и серую с отметиной на лбу. Тупоносые пауты, зло подвывая, вились вокруг, впивались им в кожу. Кони отбивались хвостами, вздрагивали, мотали головами, но зловредные насекомые настырно лезли со всех сторон. Никакого от них житья не было бедным животным. Славка не вытерпел, подобрал срезанный косилкой увядший куст, взялся воевать с налетчиками. Но тут и ему спину ожгло, будто кто ткнул раскаленным прутом. Он ойкнул, изогнулся, пытаясь достать рукой меж лопаток.

Мужики развеселились. «Ну отчего люди из всего смешное делают!» – огорченно думал Славка, постанывая от боли.

– Митрий, да у тебя лошадник растет, – подтрунил дед и приложил к спине смоченную водой тряпку, холодок смягчил боль.

– От коней не отходит, а на трактор твой ноль внимания. Вроде не городской парнишка…

– Какой он городской, было да сплыло, – защищал Славку папа Митя.

Лошади все понимали, тянули к нему умные морды, пытались ухватить куст бархатистыми губами. Смотрели грустно и устало, словно все знали о нем. А он, как ни вглядывался, понять их не мог.

Тем временем мужики перекусывали: хлеб, яйца с картошкой, запивая холодным чаем из бутылок. И Славка с ними ел за компанию.

И вновь закружился хоровод волокуш, заурчали трактора. Второй стог стал вырастать на глазах из лохматых копен. На стан они вернулись уже в потемках. Едва сполоснулись, как папа Митя вспомнил о своем обещании.

– Поди-ка сюда, на коне прокатишься, пока лошадей пастись не отпустили.

Лошадь, которой выпало его катать, стояла смирно, перебирая ушами, и косила на него лиловый глаз. Им она сразу многое видела, судя по отражению, не то, что глупый бычок. Славка на сенокосе ее не видел, видимо она не работала и, наверное, изнывала от безделья. Он и моргнуть не успел, как вознесся над ее спиной и уселся, широко раздвинув ноги. Штанины задрались и голыми коленками он ощутил какие горячие у лошади крутые бока. Сидеть на костлявой спине оказалось неудобно, совсем как на гребне крыши, куда его однажды затащил неугомонный Ленька. Славка обеими руками вцепился в уздечку, испуганно поглядывая на папу Митю – высоковато!

И едва не скатился по гладкому лоснящемуся боку, но удержался, вцепившись в гриву. Уф-ф! – выдохнул он от неожиданности, поудобнее устраиваясь на спине. Фыр-р! – насмешливо откликнулась лошадь. Поняла, какой неопытный ездок на нее взгромоздился. Но терпеливо дождалась, пока папа Митя, легонько хлопнув, не отправил ее вперед. И лениво пошла, мерно кивая головой, – куда глаза глядят.

Славка сидел на лошади прямо, как гвоздик, и каждый лошадиный шаг отдавался во всем его теле. Так, неспешно, он объехал вокруг избы, а на втором круге приспособился, осмелел и натянул уздечку. Лошадь остановилась. Управлять ею оказалось несложно, даже приятно. Потянешь влево – идет налево, взмахнешь правой рукой – забирает правее и прибавляет шагу. Но вскоре ему надоело кружить на одном месте. Славка стукнул пятками по лошадиным бокам и резко дернул за уздечку. Лошадь задрала голову, дико всхрапнула и понесла.

Он зарылся лицом в жесткую гриву, судорожно вцепился в нее обеими руками и еще успел расслышать вдогонку: «Бросай узду!» И больше ничего не помнил, лишь изо всех сил стискивал коленями лошадиную спину. Куда они мчались по кочкарнику, он не видел, лишь слышал запаленное дыхание и стук копыт. Промчавшись бешеным галопом с километр, лошадь сбавила ход, остановилась, шумно поводя вспотевшими боками. Славка, зверьком вцепившийся в гриву, осторожно приподнял голову и глянул по сторонам. Лошадь неторопливо брела берегом речки, подхватывала губами пучки сочной травы, видать, смирилась с наездником.

По тропинке от стана к нему бежали люди. И впереди всех мчался папа Митя. Испуг еще дрожал в груди, но Славка уже ликующе подумал: «Удержался, не упал!» Нашарил запутавшуюся в гриве уздечку, расправил плечи и направил лошадь навстречу бегущим. Она послушно развернулась и пошла, медленно и виновато переступая копытами. Понимала, какой переполох устроила.

Подбежал, хватая ртом воздух, папа Митя, широко расставил руки, и Славка мешком свалился в его объятия. Все-таки он здорово перепугался – ноги тряслись и плохо слушались.

– Цел, не убился! – вертел его в руках отец. – И какая муха ее укусила! Могла и зашибить!

– У-у, дикошарая, – замахнулся на нее кулаком подоспевший старик, но не ударил. – Ить ведь, вцепился как клещ, не сбросила.

Лошадь равнодушно отворачивалась. Ее хвалить было не за что, натворила дел.

– Папа Митя, ты ее не наказывай, мы оба виноваты, – сказал Славка и похлопал ее по влажному боку, отпуская на волю. Лошадь понурилась, побрела к другим лошадям. Но вихрастый парень догнал, перехватил ей передние ноги путами.

Одна баба Поля не оценила Славкино геройство, накинулась на всех мужиков разом, отругала. И сама расстроилась, долго не могла успокоиться. Славка же пил чай и смотрел в окно, как остывает краешек неба там, где скрылось солнце. Оно медленно налаживалось на покой, ворочалось, посылая сполохи. А когда погасла раскаленная полоска, пришла таинственная ночь.

Мужики перед сном сидели на крыльце, курили, говорили об одном и том же: как славно работнули сегодня, что, пока погода стоит, надо успевать, застоговать сено. Славка жался к теплому боку папы Мити, слушал их и смотрел в звездное небо.

Темнота наплывала с земли, густо заволакивала все вокруг. А вверху пересвечивались звезды и к середине неба вроде сгущались. Прямо над Славкой, над старой избой, над сенокосными лугами тянулась широкая посыпанная серебристым песком дорожка. Мерцала, сеяла тонкий свет. Но стоило оторвать от нее глаза и глянуть в темноту, ночь приближалась к самому лицу, разглядывала в упор темными теплыми глазами.

Табачный дым выжил Славку с крыльца. Он поднялся, пересек желтое пятно света, отбрасываемого окном, обогнул угол избы, и сразу окунулся в бархатистую тьму. Сердце испуганно сжалось, но чего бояться, если рядом папа Митя? Нащупал ногами примеченное днем бревнышко, присел на него и прислушался. Вдалеке фыркали пасущиеся кони, среди скошенных лугов изредка вскрикивали сонные птицы, еле слышно шуршали травы.

Многое услышал он обострившимся в ночи слухом. За спиной вздыхала осевшая изба, поскрипывала, будто жаловалась на непутевую жизнь. Славка понимал – чего ж хорошего одной стоять. Старой и заброшенной. Зимой промерзают стены, летом протекает крыша. Только и радости, что люди на сенокос приедут, подлатают и согреют. Даст им кров – вот и не зря скрипит.

Изба нашептывала ему обо всем голосом бабы Поли. А чьим же еще? За день она столько всего порассказала Славке. Он вспоминает ее рассказы, и они будят в нем неясные ощущения. Будто он уже переживал такую вот чудесную сенокосную ночь. И сидел у старой избы, и дышал сладким запахом трав. И звездочки, все до единой, также смотрели на него, а ночь кутала в свое платье. А за углом так же приглушенно звучали усталые мужские голоса, и в них вплетался милый рокочущий говорок.

Жутко и весело сидеть одному под звездной бездной. Неведомая сила притягивает оттуда, вдруг оторвет от земли? Славка вскакивает и бежит в дом, чувствуя, как ночная прохлада пробралась под рубашку и захолодило тело. Забирается на полати, чувствует, как папа Митя подтыкает под бок одеяло, и мгновенно засыпает.

Глава 7

Ночь пролетает, как ласточка за окном – чирк черным крылом, и нет ее, стремительной. Славка сладко потягивается, открывает глаза. В избе стоит подозрительная тишина. С минуту еще лежит, прислушиваясь, поводит заспанными глазами, не веря своим глазам. И, резко отбрасывая одеяло, спрыгивает с полатей, будто паутом укушенный. В комнате ни души и тракторов след простыл. «Проспал, все на свете проспал! – от огорчения у него сводит губы. – Уехали, не разбудили, одного оставили…»

Славка бежит к окну, высовывается из него по пояс. От речки медленно идет баба Поля с полными ведрами на коромысле. С трудом поднимается по тропинке, ставит их на землю и охает:

– На старухе воду возят. Вечор бочку до дна выхлестали, а наполнить, конечно, забыли. Как оглашенные с этой работой. Да и то верно, нынешний день год кормит…

Бабу Полю, как ни строжит она голос, как ни грозит пальцем – вот я вам ужо! – никто не боится. Мужики лишь посмеиваются. Славка за свою жизнь повидал немало бранливых людей и умеет отличить, кто понарошку ругается, для порядка, а кто злобой исходит. Но так сильна его обида, что не глядит на бабу Полю и не отвечает.

– Совсем забыла, что не на старухах, а на сердитых воду возят, – спохватывается она и всплескивает руками. – Ну, ты сам посуди, я за день так напечкуюсь, хоть стой хоть падай! А кто мне, окромя тебя, поможет? Знаешь, сколько у нас с тобой сегодня дел? Оё-ёй, сколько! Приберемся, обед сварим, в лес пойдем. Отец твой наказал березовых веников заготовить…

Славка улыбается и забывает обиду. Поход в лес за вениками увлекает воображение. И отчаянно машет рукой: так уж и быть, успеет еще на сенокос, впереди дней много.

– А у меня и свое заделье в лесу есть. Травы поспели, надо насбирать. А то как же? – толкует ему баба Поля за завтраком. – Сейчас мало кто в травах толк знает. У меня бабка знатная травница была, кое-чему научила. Мамка твоя новая не была бы столь строга из-за своей учености, и тебя отварами отпоила. Да фельдшерица, одним словом, запрещает людям ко мне ходить. Таблетками их лечит, мое лечение суеверием обозвала. И чего народ у нас такой шибко доверчивый? Все хотят в одночасье оздороветь, да нет такого лекарства, чтобы хвори тут же улетучились. Намедни я ее самолюбие очень уела. Дочка председателя мальца принесла, а у него – грыжа. Заговорила я ее, грыжи как ни бывало. А мамка-то твоя уж и бумагу выписала, в районную больницу везти велела. Подвела я ее, она и разобиделась.

Славка с любопытством слушает. На свете немного людей, кому бы другой и всякий человек был интересен. А уж такой маленький, как он, и подавно. Кто бы стал с ним так доверительно беседовать в той, прежней, жизни, где он никому не был нужен?

На обеде Славка мужественно отказывается от предложения поехать на покос. Веники ломать – тоже дело мужицкое. Папа Митя удивленно хмыкает и одобряет это решение. И когда чуть спадает полуденный жар, баба Поля со Славкой отправляются в лес.

Дорога, заросшая мякотной травкой, скоро утягивается в извилистую тропку. Чудно, вот она была и нет ее. Раскидистый куст растет на пути. Баба Поля огибает его и поднимается вразвалочку на пологий, разомлевший под солнцем склон, усыпанный цветами. Славке смешно видеть со стороны, как она наклоняется, будто бьет поклоны матушке-земле. Да приговаривает: «А вот эту травку мы возьмем, она в самый сок вошла, самую целебную силу взяла. А эту погодим брать, не время…» Нашептывает над каждым стебельком и цветиком, как знахарка. Она и впрямь все знает. И для каждой травинки у нее особый голос и подход.

По леву руку стоит темный хвойный лес, а по праву – веселый березовый, насквозь белым солнцем пронизанный. И в нем звонко перекликаются разные птицы.

– Место тут травами богатое, да какими духмяными, здоровыми, – щурится она на березовый свет. – Вот наберем их, к березам пойдем…

Густое разнотравье запутывает ноги. Белые, желтые, розовые, синие цветы отовсюду глазеют на Славку. Хорошо им тут расти, подальше от пыльных дорог, от людей. Каждый цветок пахнет по своему. Славка еще недалеко от земли вырос и различает их тонкие ароматы, не нагибаясь. Баба Поля, едва новую травку отыщет, к себе подзывает. Легонько расправляет лепестки и листочки, знакомит.

– Это будет живокость, – приминает пальцем траву вокруг высокого стебля – фиолетовыми каплями стекают с него цветы. – Ты его запомни и остерегайся, ядовитый цветок.

Славка во все глаза смотрит на изогнутые, распустившиеся у самой земли лепестки и не замечает никакой ядовитости. Надо же, какой красивый, а пропитан отравой.

– Княжик это, – расцветает в ее руке белый остроконечный цветок. – Простуду хорошо лечит. А мышатника-то, мышатника сколько, – разводит она руками. – Он и от воспаления поможет, но тоже меру надо знать, отравиться недолго.

Славка вглядывается в полураскрытые, растущие желтыми пучками цветы, берет и их на заметку. На легких ногах бежит поперед бабы Поли. То отыщет широкопалый резной лист с розовым цветком, такой необычный на вид, а всего-то – луговая герань. А этот желтый с высунутым красным язычком прозывается – собачки. Пушистые головки третьего прямо гладят ладошку – и впрямь кошачьи лапки. Как запомнить всех их, уму непостижимо. Приглядывается к бабе Поле, вот же, старенькая уже, а хранит в голове каждую травку, ни одну еще не забыла.

– Эту пуще других остерегайся, зовется – вороний глаз. Когда созреет, посередке вылупляется ягодка, похожая на черничку. Гольная отрава. А если корешок пожуешь, желудок спалишь.

Жесткие упругие листья впечатываются в память. А баба Поля уж вновь кличет:

– Глянь, какие бравенькие синенькие цветочки. Одолен-трава! И до чего полезна: против бессонницы, испуга, змеиного укуса. Куда той же валериане до нее!

Пока до березового колка дошли, полную сумку трав насобирали. Под первой же березой она села отдохнуть, развязала концы белого платочка, и солнце каждую морщинку высветило. У Славки сердце заныло от желания погладить ее по щеке. Присел рядышком, смотрел, как она травы перебирает, в пучки вяжет, радовался чему-то.

Сорванные травы пахли сильно и остро, как лекарства. Баба Поля с ними бережно обращалась.

– Ну вот, запасец сделала, позже еще посбираем. От любой хвори лекарство будет. Я и сама на них живу, и людей пользую. Вот ты еще совсем мал, а уж и в тебе порча есть. Ты пока ее не чуешь. Тебя напугали сильно или сглазили, не пойму еще.

Славка пожимает плечами. До детдома ничегошеньки не помнит. Память будто сырым туманом затянута. А если и приоткрывается, как в мутном оконце расплывчато различается одно бабушкино лицо. А теперь и вовсе с бабы Полиным путается. После, в детдоме, у него каждый день был – сплошной испуг. Устанешь пугаться.

– Ну да ничего, я одну приворожку знаю, над тобой произнесу, да напою целебными отварами. Даст Бог, изведу болезнь, если родительница не помешает. Шибко уж она неверующая.

Одной рукой она перебирает травки, другой гладит Славку по спине. Он нежится под лаской, как котенок на солнце. Не хочется ни в какие болезни верить, ни о чем плохом вспоминать. Жить этим днем. Он теребит бабу Полю за рукав линялой кофты – кончай отдыхать, пора идти веники ломать.

Опираясь на батожок, она поднимается и ведет его в глубь леса, выводит на луговицу. Посреди нее Славка еще меньше ростом становится.

Высоченные березы, разомлев на жаре, окружают его, и ни один листочек не шелохнется на ветвях. Густой и пахучий воздух звенит на разные лады.

– Вот как ладно вышли, – опускает баба Поля на землю сумку. – Попросим деда-лесовика разрешения веток наломать. Мы ведь с тобой не жадные, нам много не надо.

Славка торопливо соглашается, на всякий случай озираясь по сторонам – не выглянет ли откуда сердитый лесной дедка. Но кругом по-прежнему тихо и сонно неподвижно, лишь жужжит и гудит в траве шебутной народец. Пачкаясь белой березовой пыльцой, он взбирается по стволу. Усаживается поудобнее на толстый нижний сук, вспоминает, как бесстрашно скакал на лошади, и тянется за топориком. Баба Поля показывает ему снизу какие ветки рубить. Шумя густой листвой, они падают к ее ногам.

Так они обходят всю луговицу, собирая с каждой березы небольшую дань. Связывают ветки в две охапки и садятся передохнуть. Славка себе всю руку отмотал топором и коленки оцарапал, но все это пустяки в сравнении со сделанным. Баба Поля протягивает ему бутылку сладкого чая, отламывает кусок хлеба. Говорит, что оба они сегодня наломались. Славка вздыхает, подлаживаясь под взрослого – не зря прожит день.

– Одни косточки, ровно облеток, – вздыхает она, с непонятной жалостью наблюдая, как он уплетает хлеб. – В детдоме, поди, худо кормили?

– Худо, – ответно вздыхает Славка. – Не елось мне там. То макароны, то рожки, то вермишель. Я их страсть как не люблю.

– Беда без папки и мамки. Обижали, поди…

Славкино сердечко напрягается, тоненько звенит в ушах, будто лесной комарик. Ужас как не хочется вспоминать прошлое. На миг в глазах темнеет, и становится зябко, словно глянул в заброшенный колодец. Он перестает жевать и упирается пустым отрешенным взглядом в одну точку. Из холодной дали тянется тягучий нудный голос воспитательницы: «Запомните, дети, наш советский детский дом – самый лучший в мире!» Но тут же его перебивает другой, мерзко подвывает: «Гадом буду, не забуду этот паровоз…» Голос Дихлофоса. Славка вздрагивает, брезгливо передергивает плечами. Обнаруживает в кулаке ломоть хлеба и невидящими глазами смотрит на бабу Полю.

– Фу-ты, только что здесь был и будто улетел куда, – испуганно шепчет она. – Говорю же – порченый.

От ее голоса Славка приходит в себя. Слабо, болезненно улыбается, слушает этот спасительный напевный голос – он жужжит в нем золотой пчелкой и успокаивает, и вселяет уверенность в хорошее.

– Бог даст, теперь все наладится. И у тебя и твоих родителей. Митя мужик добрый, покладистый. К тебе, вижу, прилепился. Родительница, правда, с характером женщина…

– Она тоже хорошая, – защищает маму Люду Славка. – Она за нами, мужиками, ухаживает, воспитывает нас.

Уж он-то знает, какая она тяжелая доля – воспитывать. У них в детдоме на всех один мужик был, и тот – истопник. Так его женщины без конца воспитывали, несмотря на то, что младше его были. А он только посмеивался, глаз прищурив, когда уже подвыпивши. Без чекушки он никогда веселым не был.

– Ты, ежели что, терпи, слушайся. Ей тоже не сладко. Проживи столько годов без ребеночка. С виду она вон какая справная женщина, а что-то замкнуло. Ранее говорила ей: приходи, налажу. Куда там, своенравная! И не глядит в мою сторону, хоть и мается. Да я не обижаюсь – не тутошняя. Папка твой ее из города привез, будто своих мало. Да чужая душа потемки. Так и живет на отшибе, ни с кем путем не сошлась, хотя и среди людей. Может, ты ее растеплишь? Уж слишком в ней сухоты много. Тебе-то хоть глянется у нас?

– Еще как глянется, баба Поля, иногда аж страшно становится, – невольно вырывается у Славки.

– Так и от счастья может засвербеть, – непонятно говорит она и трогает его шею прохладной ладонью. – Загорел-то как, надо бы маслицем смягчить.

От ее прикосновений Славка всем своим телом чувствует, какой он еще маленький. А бывает кажется, что уже вырос, больше некуда. Наверное, от того, что знает плохую жизнь. Это сейчас в нем места мало для печалей – нахлынули и отлетели. А давно ли переполняли его? Он смирно сидит на березовой поляне, вдыхает целебный березовый воздух, слышит, как гудит полный жизни лес, и ни на кого не держит зла. Не с кем ему счеты сводить. Никто не виноват, что его жизнь так непутево началась. Не только ведь одни родители ее перебаламутили? Кто только, поди, руку не приложил. Всякие мысли скользят в голове. Мал еще, в том и спасение.

Покойно сердцу на солнечной луговице. Почти так же, как на берегу своей реки. Высокое небо синеет над головой похожим островком среди зелени. Тихо. Грудь наполнена теплым чувством ко всему огромному, что сейчас вместе с ним дышит и радуется. Живет.

«А может быть, я просто счастливым родился?» – затаенно думает Славка, ошеломленный этим открытием. Ему страстно хочется поверить в это. Но если так, то жалко детдомовских ребятишек. Особенно девочку с тонким, как всхлип, именем. Заперта вместе со всеми в каменном мешке и знать не знает, какая она, настоящая жизнь. Просторная, ясная, теплая, как небо над головой. Что они о ней знают? Пока вырастут, жизнь на сто рядов переменится. Попробуй догони. Школу закончат, никто их в детдоме держать не станет. Даже если б кто и захотел остаться, не оставили бы. Порядок такой – вырос, иди на все четыре стороны, сумеешь выжить, не сумеешь ли – твое личное дело. «И почему их в детдоме не учат жить?» – думает Славка.

И в это время издалека доносится щемяще и протяжно: «Ку-ку-ку!» Волнующий голосок кукушки нарастает: все ближе, все громче кричит она из пронизанной солнцем листвы.

– О, кукалку принесло, накликает нам дождь, с нее станется, – добродушно ворчит баба Поля. – Кукалка, кукалка, сколь еще мне осталось? – спрашивает она лесную чащу и лицо ее молодеет. Считает, сбивается, шутливо машет рукой: – Хватит, хватит, окаянная, посыпала, как горох, куда мне столько?

– И мне, и мне, – запоздало спохватывается Славка. Но голос вещуньи уже отдаляется: все тише, все дальше, и уж совсем издалече доносится на последнем излете робкое – ку-ку… И только звон в ушах.

– Экая неразумная птица, завалила нас годами, – поднимает баба Поля вязанку. – Да сколь есть, все наши.

Славка подает ей батожок и выспрашивает:

– А эта кукалка – хорошая птичка?

– Как тебе сказать, говорят, что она яйца в чужие гнезда подбрасывает, непутевка, одним словом. Да сама не видала, врать не стану. Может, и взаправду – такая заветренная. Среди людей, что ли, кукалок нет? Поболее, чем в лесу. Поспешать надо. Скоро мужики вернутся, а ужин не готов. По головке не погладят, если мы их голодными оставим.

А день меж тем подвинулся к вечеру. Ослаб и потек воздух. И белые прозрачные облачка стайками наплывали из-за горизонта.

В избе нестерпимо душно. В распахнутые настежь окна не залетает и малый ветерок. Тракторы газуют под окном, и в духоту добавляется удушливый запах сгоревшей солярки. Баба Поля сердится, притомилась у печки и кричит подъехавшим мужикам:

– Уморить меня решили, злыдни?! Говорила вам, сложите печку во дворе. Да разве допросишься. Самим же спать в этакой жаре!

Мужики посмеиваются в ответ, утомленно и с облегчением стягивают пропыленные рубахи, льют друг другу на загорелые спины воду. Папа Митя подцепил железную бочку на колесах, съездил на речку и привез ее полную. Теперь все шумно плескаются возле нее, ухают от удовольствия. Даже завидно. Скорее бы уж вырасти, чтобы кто-нибудь вот так же лил на тебя из ковшика речную воду и она стекала с крутых плеч.

Ужинать устроились на свежем воздухе. Положили под наветью два длинных бревна, поперек бросили доски – и готов стол. Славка протиснулся меж папой Митей и дедом, вприхлеб – одна ложка, десять слов – пересказывал события дня. Отец понимающе щурился, поддакивал, напоминал о еде. И с одобрением поглядывал на груду березовых веников, сложенных у завалинки. Баба Поля успела их связать, а на вешала, под крышу ей поднять такую груду было не под силу.

Первым отужинал долговязый и рысьеглазый парень, один из тех, кто не поглянулся Славке и с кем он так и не сошелся. Подкурив папироску, он вразвалку подошел к веникам, ухватил крайний, изогнул спину и, дурачась, хлестнул себя по загривку.

– Попариться бы сейчас!

Взметнулось зеленое лиственное пламя, и из веника вдруг выстрелила блестящая стрела. Пролетела над ухом парня, изогнувшись в воздухе, шлепнулась на притоптанную траву. Упруго извиваясь, заскользила в лопухи, под упавший забор.

– Гадюка! – не своим голосом завопил парень.

Парни и мужики повскакали, плотным кольцом окружили змею. Гадюка стремилась вырваться из окружения, но ей палками отсекали путь к отступлению. Прижимали хвост, цепляли и отбрасывали в центр круга. Крик, смех, топот! Пыльная сухая змея вскидывала плоскую головку с черными злыми икринками глаз, шипела, неуловимо выбрасывала раздвоенный язычок. И настойчиво пыталась убежать от людей. Славка все ждал, когда она разозлится и бросится на них.

Но тут кто-то изловчился, подхватил змею палкой и переправил в стоящую неподалеку до половины наполненную водой ржавую ванну. Славка решил, что здесь змее и погибель, но она как ни в чем не бывало, поплыла, приподняв головку. Холодные страшные глаза ее неподвижно следили за людьми. У Славки спину зябко одернуло от жуткого змеиного взора. Так бы она могла долго скользить от стенки к стенке. Но долговязый парень оправился от испуга, подскочил и принялся тыкать прутом в змею. Она уже и не уклонялась от тычков, устала тонуть.

– Оставь тварь в покое, перестань изгаляться, кому я говорю! – закричала ему баба Поля с крыльца, куда она опрометью убежала, едва завидела гадюку. – Выпусти ты ее, мешает она тебе…

– Ага, я ее отпущу, гадину, а она меня цапнет, – криком отвечал парень.

– Если бы хотела, сразу бы цапнула.

Мужики успокоились, вернулись под наветь допивать чай. Славка забрался на крыльцо и отсюда наблюдал за змеей. Страшно и любопытно было. Он и не знал до сей поры, что один вид их вызывает у него дрожь в коленках. Долговязый скоро заскучал без зрителей, а вдоволь еще не натешился, не искупил свой испуг. Змеиным движением выбросил гадюку на землю, взмахнул прутом. Баба Поля прикрыла ладонью глаза.

– Пойдем отсюда, негоже тебе на это глядеть. Этот варнак сам не знает, что творит. Не человек, а головешка – не обожжет, так замарает…

В ночь навалилась гроза. Сначала далеко и вкрадчиво рокотнул гром, всухую порскнул небесный огонь. Славка, уткнув нос в стекло, взглядывался в надвигающуюся черно-багровую, будто в кровоподтеках, тучу. Яркие вспышки выхватывали из темноты пригнутые ветром кусты, черные стога у речки. И тут с треском разодралось над головой одеяло неба. Показалось, даже дом съежился – маленький и беззащитный, одиноко ссутулился на взгорке.

Бело-голубой корень мгновенно пророс до земли. Ночное клубящееся небо раскололось, слепилось из кусков вновь, и тьма стала еще гуще. Хлынул ливень. И мужики, испереживавшиеся, что молнии могут спалить сено, отошли от окон. Стали укладываться спать. Славка уткнулся в плечо папы Мити и тоже попытался закрыть глаза, но они сами открывались при каждом всполохе. Посверкивало, громыхало, казалось, уже в самом доме. Из щелей в окнах тянул сырой дождливый холодок.

Славка натянул одеяло на голову, но возникшая в груди мелкая противная дрожь не проходила. Боязно, тоскливо не спать одному в грозу. Потихоньку сполз с полатей, побежал в закуток бабы Поли. На его счастье она не спала, сидела в темноте на кровати. Встретила его шепотом:

– Страсть Господня, того и гляди, расшибет нашу избу… Ночь-то какая морная.

Славка перестал дрожать, прижался к теплому боку, нашел ее руку – с ним ей не так будет страшно.

– Лихоманка возьми дурня, говорила же ему – не трогай змейку. Вот и навалилось. Ох ты, темнешеньки, что же будет, – вздрагивала она каждый раз, как близко за стеной ударяло из неба в землю, так, что позвякивала в раме отставшая стеклинка.

Обхватив Славку рукой, баба Поля прижимала его к груди, шептала в затылок. Обволакиваемый ее теплом, он незаметно задремал. А проснулся утром, разбуженный острым запахом дождевой свежести.

Дверь в сени была распахнута настежь. Мужики сбрасывали с плеч потемневшие брезентовые плащи. Ругались на дождь-косохлест. Славка сунулся к окну – небо было затянуто низкими мутными тучами. Вниз со склона бурлили грязные ручьи. Речка вспухла, вылезла из берегов и расползлась по низине. Тонкие высокие кусты гнулись в три погибели, а иные и вовсе скрылись под слепо кружащей водой.

Озабоченный папа Митя сидел за столом с дедом, разговаривал о том, что ближние стога речка разворотила по всему лугу и их надо собирать, а за те, что на рёлке, беспокоиться нечего. Ему было не до Славки. Из сеней доносился голос бабы Поли, продолжавшей вразумлять губителя змей:

– Кипятильщик какой нашелся, теперь вот всем нам змейка аукается. У нее, поди, разумения поболее, чем в твоей голове. Она сюда, на горку, к нашему жилищу, спасаться приползла от потопа, а ты ее палкой…

– Да ладно тебе, Петровна, – лениво огрызался долговязый, – гадюку пожалела.

Небо прохудилось надолго. Дождь лил весь день и, с перерывами, два следующих. Работа встала, мужики истомились от безделья. И папа Митя увез Славку обратно в деревню.

Глава 8

А лето меж тем продолжалось, и в самом деле – не мог же ливень смыть его цвет. Дожди прошумели, и потекли деньки прежним чередом. Засыхали одни, распускались другие цветы, – и Славке одинаково хорошо было. Маленькому человеку, если вдуматься, совсем немного надо. Для него и божья коровка на придорожном листе в радость. Жизнь в горе превращают стены, а без них мир распахнут на все стороны. В этой мысли Славка на исходе лета укрепился.

Кто бы мог знать, что вместе с ним заканчивается и его вольница. Мама Люда однажды с нескрываемом торжеством в голосе объявила, что близится событие – он скоро идет в школу! Она только что вернулась из города, куда наезживала частенько. Так часто, что Славка уже бояться начал, как бы он ее совсем не сманил. Но не знал, как предупредить, что там ничего хорошего нет и быть не может. Не научился еще доходчиво объяснять, что город – это сплошной камень и пыльный асфальт, о котором без содрогания и вспоминать нельзя. А мама Люда только и рассказывала папе Мите: о городе, о городе, о городе! И в этот раз пока не наахалась, не наохалась вдосталь, не позвала Славку в комнату.

– Погляди, Славик, какую я тебе обнову привезла, – развернула она на столе сверток и выложила новенький темно-синий костюм с белыми пуговицами, с погончиками и эмблемой на рукаве. – Нравится? Ну-ка, примерь!

Славка с подозрением уставился на обнову. Костюм был всем хорош, но наводил на раздумья – точно такой же он видел на городских, даже домашних детях. А это вызывало подозрения. Одинаково одетые, они бодро шагали по улице в школу и обратно. И мало чем отличались от детдомовцев. Разве что обувкой. Славка смотрел на них в дырку забора и все равно завидовал. Потому что знал – стоит им вернуться в свой дом, скинуть форму, тут же превратятся в мальчиков и девочек, которым и дела нет до тех, кто жадно таращится на них по ту сторону забора. Поначалу Славка никак не мог в толк взять, отчего они такие гордые и независимые? Неужели он им ни капельки не интересен? Пока не разобрался своим умишком – они не умели жалеть чужих. Видно, и у них был свой воспитатель, который разъяснял, что жалость унижает человека.

Мама Люда одевала Славку с настроением, будто в куклы играла. И не скоро устала перешивать пуговицы, укорачивать брюки, взятые на вырост, примеривать. По всему было видно, что осталась довольна, что костюм оказался с запасом. Наконец, застегнула на все пуговицы, подтолкнула к зеркалу, в которое он уже и забыл смотреться.

Славка презрительно фыркнул: вот еще, что он, девчонка, перед зеркалом крутиться? Глянул и оторопел. Еще совсем недавно, в то первое счастливое утро, серебряное зеркало выказало его таким бледным, угловатым и робким, что лучше было сразу это изображение позабыть. Теперь же на него в упор смотрели пронзительно голубые глаза, льняной выгоревший чуб свисал со лба, сжатые губы пунцовели на загорелом лице.

Школьная форма сидела на нем как влитая, пожалуй, даже получше, чем на многих городских детях. Ну да и он теперь домашний! Руки немедля нырнули в карманы. Замечательные карманы, сколько туда всякой всячины войдет! Славка подбоченился, пошлепал босой ногой по полу.

Папа Митя расхохотался, но мама Люда одернула: на сорванца похож! И принесла туго набитый тяжелый ранец. Славка глянул в него и немедленно захотел идти в школу. Ранец будто сам собой впрыгнул на плечи и удобно устроился на спине. Он бодро промаршировал с ним по комнате. От ног бодрость разошлась по всему телу. Славка внутренне приготовился встречать очередной, справедливо положенный ему праздник.

И праздник не заставил себя ждать. Наступил, как наступает солнечное утро. Но пришел, оказалось, уже на другую, не летнюю землю. Лето незаметно, шажок за шажком, уступало осени. Как-то разом оборвалось птичье пение в лесах. Глуше и пустыннее стало на речке. Все чаще утренники серебрили траву. Ласточки и стрижи целыми днями колготились в небе, собирались на южные курорты. Лишь одинокие коршуны кругами замедленно облетывали деревню.

Для праздничного дня мама Люда не пожалела пышного куста георгинов. Срезала самые красивые: бордовые, с туго завитыми лепестками со снежными проблесками. И вовремя это сделала, ударил заморозок и сжег оставшиеся под небом кусты – цветы почернели, сникли побитыми листьями. Славка мельком отметил то и забыл. Праздника это обстоятельство остановить не могло. И вот стоял он на школьном дворе, слушал, как нарядная девочка-дюймовочка звонит в колокольчик на всю округу. Так, что все слышали – Славка Карташов в школу пошел! Ну не только он один, конечно, соседский Ленька его звон уже третий год слышит. Вон стоит напротив, с ноги на ногу переминается. Славку переполняет радость и гордость за себя.

О школе он пока знал лишь одно – в ней чему-то учат. По рассказам приятелей выходило, что время там проводят весело и задорно. А потому загодя себя на нее настроить не смог. Не подготовился. В жизни человек много чего делает по незнанию. А когда спохватывается, поздно.

Вот и Славка вбежал в пахнувший свежей краской парт класс с радостным любопытством – какой следующий интересный сюрприз ему жизнь приготовила. Но в первый же день насторожился. Пожилая грузная учительница с труднопроизносимым именем Витольда Леонидовна усадила его рядом с девчонкой. А он хотел сидеть с мальчишкой и у окна.

Не могло ему понравиться и то, как строго указала она каждому свое место. Его замутило от таких знакомых прикреплений и ограничений, а тут еще сбоку парты написанный белым номер заметил. Такими же похожими двумя цифирками, только наоборот, была помечена в детдоме кровать, на которой он спал: палочка и загогулинка. И это показалось Славке недоброй приметой.

Но и это не все. Оказалось, на уроке нельзя вставать, смотреть по сторонам, разговаривать, листать букварь, рассматривая цветные картинки и рисовать без команды карандашами. Всего и не перечислить – чего нельзя. А можно было только, сложив руки на парте, внимательно слушать учительницу и делать, как она скажет. Выпустить бы взрослых на волю на целое лето, а после засадить на полдня за парту, и чтоб не пошевелились! Сколько бы они так просидели?

Когда Славка папе Мите обо всех этих порядках дома рассказал, тот привычно рассмеялся, но грустно сказал: «У вас там, как в армии на посту, все запрещается: есть, пить, курить и оправляться!» Продолжить он не сумел, мама Люда поправила. Но не успела увлечься обидными словами, как папа Митя приобнял ее за талию. Это он такое обыкновение имел шутить с ней, когда в веселом настроении, но тут почему-то навлек новое неудовольствие – что это ты себе позволяешь при ребенке?

Через несколько дней Славка окончательно сообразил, куда он вляпался со своими честными намерениями. В отличие от других детей, которые выполняли с самым серьезным видом все, что бы им учительница не сказала. Понять их было можно, они, кроме домашней, другой жизни не знали. Безропотно привыкали к суровому распорядку, послушно вставали и садились по команде. Им это даже, не всем, правда, поначалу нравилось. Славка поражался – как можно не понимать очевидного, до добра это всеобщее послушание не приведет. Уж это-то он знал хорошо, вымуштровали в детдоме. Скоро должны появиться лучшие и худшие, и первые начнут командовать вторыми. Причем вторыми окажутся те, кто на самом деле верховодит, но на улице. В головах произойдет великая путаница, а это всегда на руку хитрым взрослым. Но об этом не расскажешь, это надо на своей шкуре попробовать.

Делать нечего, опять Славке приходилось смирять себя, зажиматься, делать не то, что хочется, а то, что кому-то надо. Может быть, через год-другой он и согласится с тем, а пока душа ныла. Детдом еще как следует не забылся, с его душным распорядком.

Ему по-прежнему хотелось многое делать, как привык за лето: размашисто и свободно. Но всякий раз останавливало холодное слово – нельзя! Слово это нависало над ним, едва он переступал порог класса, и неотступно следовало, пока он не покидал школу. Нельзя было сидеть с тихим мальчиком у окна, а можно с писклявой девчонкой и посередине класса. Нельзя то, нельзя это! Неделю он еще вытерпел, а потом самовольно пересел на облюбованное место.

– Карташов, кто это тебе позволил? – округлились глаза у Витольды Леонидовны. – А ну, марш за свою парту!

Славка даже не попытался возразить, по опыту знал, что бесполезно. Угрюмо собрал тетрадки и книжки, вернулся на свой ряд. О твердый и сухой голос учительницы оцарапаться можно было. Он ему лишний раз подтвердил, что уже наяву проявилось. Школа – это тот же детдом, только не навсегда. Ходить отсюда и досюда можно, а вот бегать нельзя. Один к одному распорядок.

Иногда он подозрительно косился на Витольду Леонидовну – а не работала ли она когда в детском доме? Спросить бы, да в стенах Славка не мог побороть робость. Другое дело, когда он удил рыбу, носился по березовому лесу или гонял с мальчишками на лугу мяч. Класс же был так тесно заставлен партами, так давил низкий потолок, что к концу урока ему переставало хватать воздуха и он начинал дышать часто и прерывисто. Это тоже вызывало неудовольствие учительницы – она думала, что это он специально делает, чтобы сорвать урок.

Но куда деваться от этой жизни, и Славка решил немного потерпеть, авось, изменится что к лучшему? Но просчитался. Рисовать кружочки и палочки день ото дня не становилось ни легче, ни интереснее. Слабые пальцы быстро немели, карандаш полз в сторону, вкривь и вкось черкал бумагу. Как назло, размазывалась в ручке паста, а резинкой ее ни за что не стереть.

С каждой дыркой в тетради Витольда Леонидовна теряла терпение. А когда оно у нее иссякло, о чем она громко объявила на весь класс, оказалось, что Славка самый рассеянный и неаккуратный мальчик. Он тому не очень удивился и не обиделся, его в детдоме еще не так обзывали, можно и стерпеть. Но как было объяснить учительнице и маме Люде, что в школе к нему возвращается прежнее гнетущее состояние. Наверное, есть такая болезнь на свете – боязнь ограниченности.

Ничего поделать с собой Славка не мог. По обязанности и по расписанию каждый день на несколько часов становился самым несчастным и ненужным. Едва начинал вместе со всеми выводить на листе буквы, тут же макушкой ощущал строгий взгляд учительницы. И ни о чем больше не думал, кроме: лишь бы не подошла, в тетрадь не заглянула и не сказала на весь класс: «Карташов, я что, тебя учу чертиков рисовать?»

Но он же не виноват, что у него одни закорючки получаются. Соседка по парте противно хихикает, а за ней и другие, способные на все. И так смотрят на него, что мысли сразу перескакивают слева направо и писать вовсе не хочется. И рука сама выводит куст или дерево. Гору, из-за которой кругляшком всплывает солнышко с длинными лучами. На квадратик нахлобучится уголок, и вот уже стоит хорошенький домик, а если добавить трубу, из нее тут же медленно поползет курчавый дымок в самый верхний краешек тетрадки. Дымок рисовать одно удовольствие. После можно представить лужайку и бодливого бычка Борьку на тонких ножках, хвост пистолетом, и как тут не затосковать по дому?

Да надолго не затоскуешь, над самым ухом тут же раздастся негодующий голос:

– Карташов! Что же ты это вытворяешь, Карташов? Сколько ты мои нервы испытывать будешь? Встань, когда с тобой учитель говорит!

Славка сразу бледнеет и съеживается – прежняя наука не забывалась. Стоит услышать крик, и душа в пятки. Он готов перетерпеть всякую боль, но только не ругань. От ругани у него в голове захлопывается какая-то шторка. И он перестает соображать, забывает даже то, что хорошо знал. Стоит по стойке смирно, вобрав голову в плечи, и кажется со стороны, что все ругательные слова отскакивают от него, как горох от стенки. А они его насквозь жгут. Закрыть бы глаза, заткнуть бы уши, а еще лучше убежать куда. В такие минуты ему слабо верится, что было у него счастливое лето. Знакомый противный холодок ползет по груди, глаза наполняются слезами. Как он тогда похож на затурканного детдомовца Славку.

– Садись, Карташов! С тобой все ясно. Все дети, как дети, а этот, – машет Витольда Леонидовна толстой рукой, так, что всем сразу ясно – безнадега. – Придется вызвать в школу родителей, пусть займутся твоим воспитанием!

Но пока только стращает, сама перевоспитывает. Но чем чаще устраивает ему такие выволочки, тем крепче он убеждается в ее правоте – слаб умишком. Да где, когда ему было окрепнуть?

Мама Люда сильно огорчается после встреч с Витольдой Леонидовной. Та ловит ее на почте, в магазине, на улице и высказывает все, что думает о способностях Славки. Не совсем такими словами, как в классе, но по смыслу приблизительно. Себя он не оправдывает, разве что немножко. Ему бы укрепиться чуток, растянуть лето немного, выпить еще ведра два молока – одолел бы любую науку. Никто не виноват, что у него ум не срабатывает. Ни папа Митя, ни мама Люда, ни учительница. Так вот по кругу пройдешь, к себе же и воротишься. Как ни странно, это больше всего помогает ему терпеть лишения.

Для него одно спасение – его дом. Тосковать о нем Славка начинает с половины первого урока, а к концу занятий тоска невыносима. Про себя он ласково зовет его – мойдом. Прибежит со школы, бросит ранец в угол, с души будто камень свалился. Легко, спокойно дышится всей грудью. Дома его не ругают. Но однажды подслушал разговор родителей, не все из него понял, но уже одно, что его школьные дела при закрытых дверях обсуждают, хорошего мало.

– Ты же, Митя, знаешь, какие у меня натянутые отношения с Витольдой Леонидовной, – укоризненно говорила мама Люда. – На уколы придет, и с порога: «Надо что-то делать, пусть он и детдомовец, все равно я спуску не намерена ему давать! У меня свой метод воспитания, я им детей тридцать лет учу! А он, неслух, все делает на вред. Я же требую только одного: неукоснительного соблюдения дисциплины!» Попробуй ей возрази! Она тут же на всю деревню разнесет, что я ей специально больно уколы делаю.

– Да не обращай ты внимания, себе станет дороже, – бурчит папа Митя. – Парень только-только в себя пришел, в учебу не втянулся, погодить надо, пусть освоится. А то бы помогла ему, как-никак училище закончила.

– Меня учили больных лечить, а не детей учить, – с достоинством отвечает ему мама Люда. – Это ведь так просто, написать букву – провести палочку, закруглить, потом другую. Так он и этого элементарного делать не хочет, – меняет она тон, точь-в-точь как учительница. – Ох, боюсь я, Митя, что это наследственное.

– Все, приехали! Наслушалась пациентку! – твердеет голос папы Мити. – Сказано тебе – парень отстал в детдоме от жизни. Ты что, сама не видела, как там живут? Говорил же тебе, не бери его личное дело, сожги, и заглядывать станет некуда, про наследственность узнавать. Понаписали там писаки! Почитаешь, у самого мозги встанут набекрень! Сожги, и точка! А то еще прочитает, когда выучится. Не надо ему о таком прошлом знать. Наш он, мы его родители!

Славка на цыпочках уходит в комнату и прячется под одеяло. Тяжелый разговор, не для детских ушей. Но на сердце покойно – папа Митя за него горой. Засыпая, он обычно мечтает об одном – скорее бы завтра закончились уроки. До вечера надо успеть и в лапту сыграть, и мяч погонять, и на берег сбегать. Дни стоят прозрачные, теплые – под ясную жизнь замечательно приспособленные. Вот только укорот им осень быстро делает.

Если кому Славка и завидует хорошей завистью, так это папе Мите – тот живет такой независимой жизнью! С утра до ночи на свежем воздухе. Нынче пересел с трактора на огромный, как корабль, красный комбайн и убирает хлеб в поле. Как это делается, Славка еще не знает, он все обещает взять с собой в поле, да не получается. Если залезть на крышу дома, то с высоты видно, как от околицы до самого горизонта протянулось желтое раздолье. Славку неудержимо тянет туда, к папе Мите. А вместо того, чтобы быть с ним рядом, вынужден терять золотое времечко в школе. Такая интересная жизнь боком проходит.

Поначалу он делал уроки под надзором мамы Люды, делал и переделывал. Они на пару старались. Сразу не получалось, приходилось переписывать. Одно мучение. И все ждали: вот-вот появится хорошая отметка. Но Витольда Леонидовна на высокие отметки была жадная. Придиралась к каждой помарке. Так невзлюбила она Славку. Мама Люда на что терпеливая, и то махнула рукой – легче самой написать домашнее задание. Даже у нее нервы не выдержали, а у него, маленького, они что, веревки?

Стал Славка в одиночку уроки учить. И так и этак напрягался, а все комом выходило или вовсе никак. Что-нибудь да мешало. Кажется, только приспособился, приладился, а тут новая тема. Сбился, не успел, недопонял, и все усердие шло прахом. Ничего удивительного, что скоро Славка сделал для себя открытие – за время, проведенное в школе, он не только не поумнел, а отупел еще больше. Куда только делась смышленость, прорезавшаяся благословенным летом. Открытие это, понятно, ему бодрости духа и старания не прибавило.

Теперь Витольда Леонидовна часто задавала ему выучить стих. Славке они нравились: про героев, про революцию, про мир на всей планете и счастье всех людей. Но стихи ему взаимностью не отвечали, никак не запоминались. Большинство одноклассников их как орешки щелкали, даже те, кто через пень-колоду букварь читали. А он и этого не умел, просил прочесть стих маму Люду и на слух твердил каждую строчку. За все время один лишь стишок с грехом пополам выучил.

Как он тот день дожидался! С утра сладко щемило сердечко – как он первым поднимет руку и слово в слово, без запинки, расскажет стихотворение. Ничего, что он половину слов не понимал, главное, запомнил. Так ему хотелось принести домой пятерку! Такая всем будет радость! Но он напрасно тянул весь урок руку. Витольда Леонидовна не замечала его и спрашивала кого угодно, только не Славку. А подняла в самом конце урока, когда он устал, отчаялся и нос повесил.

– Карташов, рассказывай стихотворение! – нежданно услышал он голос учительницы.

Радостно полыхнуло в груди. Вскочил, набрал воздуху и… не смог вымолвить ни словечка. Начисто все забыл, как отрезало. Стишок, еще минуту назад помнившийся весь до буковки, напрочь выскочил из головы. Разные слова вперемешку вертелись в памяти и ни в какую не хотели складываться вместе. Судорожно вздохнув, он сел. Просиявшие глаза погасли, отчаянье переполняло сердце. Видать, и вправду он такой недоумок.

– Эх, Карташов, Карташов, не выучил, так не обманывай, не тяни руку. И когда ты только за ум возьмешься?

Он так долго и мучительно ждал, когда же его спросят, что даже сил не осталось оправдываться. «Зря старался», – подумал он равнодушно. Ходил весь вечер, как заведенный, по комнате, вторил и вторил стишок. Нести теперь домой виноватые глаза, прятать их от мамы Люды, которая обязательно спросит что он получил за выученный стих. Дырку от бублика он получил! А еще хуже – видеть ее расстроенное лицо. Что она там хмуро думает, в своей голове? Замолчит, закроется в спальне, будет весь вечер свои любимые журналы листать. Уж лучше бы в угол поставила – чего в нем не постоять-то, в своем углу? А папы Мити нет дома, он бы понял.

Все так в точности и случилось, как он предполагал. Мама Люда забыла о нем на целый вечер. А отец вернулся глубокой ночью, когда огорченный Славка спал, и уехал раньше, чем он проснулся. Некому было пожаловаться. Разве что бабе Поле, но она жила на другом конце деревни, без спроса не уйдешь. Впервые за много дней им овладело безразличие ко всему, что вокруг него происходит в школе и дома.

Глава 9

На следующий день Славка, отсидев уроки, домой не пошел. В нем проснулось знакомое чувство никому ненужности и покинутости. Бесцельно бродил по улицам, наугад сворачивая в переулки, миновал огороды, на которых картошка и та была выкопана. От их пустынного вида на сердце становилось еще сиротливее и горше. И постепенно, сам не заметил, оказался за околицей. Прозрачная даль сквозила меж сопок, притягивала. Манило неизведанное, а может быть попросту хотелось убежать от бед, свалившихся на его голову. Славка поднялся на пригорок и с него увидел, будто вдалеке по желтому блюдечку катаются две красные горошины. Он тут же вспомнил, что папа Митя говорил маме Люде, что нынче они заканчивают уборку хлеба неподалеку от деревни. И скоро переберутся на дальний стан.

Ноги медлили, заплетались идти до моста через речку. Вслед настырно и неодобрительно глядели окна крайних изб. Но едва Славка перебрался на тот берег, деревня его отпустила. Перебежал мост, и как отрезало от неизвестно чьих любопытных глаз, от школы и от мамы Люды, приготовившей ему обед. Не оглядываясь, он помчался знакомой дорогой, которая тянется аж до сенокосных лугов. Ранец подпрыгивал за плечами, гремел пенал, бросить бы его, да не решался. Вдруг, возвращаясь обратно, забудет, где его спрятал. Сердечко тревожно и в то же время сладко ныло от предстоящей встречи с папой Митей. Очень уж он по нем соскучился.

Прохладный ветерок натягивал из березового сквозного леса. Над землей, поблескивая на солнце, летели тонкие паутинки. Цеплялись за сухие метелки трав, отрывались и вновь продолжали свой полет. «Куда их несет?» – сдерживал Славка шаг каждый раз, как очередная серебристая нить пересекала дорогу. И примечал, что в низинах еще ярко зеленеет трава, отчаянно доцветают поздние, неведомо как спасшиеся от заморозков полевые цветы. Как бы он не торопился, а не мог пробежать мимо такой красоты. Зима скоро.

Все дальше от деревни уводила его полевая дорога, но до комбайнов было еще идти да идти. Внезапно тоненько и остро кольнуло в сердце, и Славка внезапно ощутил в полной мере, какой он одинокий и маленький под этим огромным выгоревшим за лето небом. Он остановился, задумавшись, но тут же прогнал натянувшую тревогу. Просто здесь, на просторе, думалось и размышлялось ему куда как вольготнее, чем в классе.

Хотя бы, отчего он такой странный мальчик? Как ни старался, а так и не смог во всем сравняться с деревенскими пацанами. Хорошо хоть, что не дразнят его и принимают за своего, а не приезжего. Да и на странности его не очень обращают внимание. С ним случалось, присядет на корточки над каким-нибудь рогатым жуком, задумается надолго. Вроде и не видит его, а что видит, не говорит. Баба Поля запрещала ему так сидеть, говорила, что он сразу становится похож на маленького старичка. А мальчишки лишь дернут за рукав – и побежали дальше. И то верно, никакого лета не хватит каждого жука разглядывать.

Не объяснишь же каждому, что Славка еще столько не знал самых простых вещей, с рождения понятных другим детям. Ему столько предстояло еще освоить всяких жизненных премудростей, да лето мигом кончилось. А до следующего – целая зима. Так вот и не выспросил у пацанов, почему они за огурцами в чужие огороды лазают, если в их собственных они на грядах пропадают. И еще много чего. Кто бы догадался сделать поправку на его незнание жизни? Кто бы объяснил учительнице, что прежде, чем Славке пойти в школу, ему надобно бы еще немного пожить просто так, для себя, для усвоения всего, что без него было создано и придумано.

Славка сбавляет шаг и замирает. Глаза его округляются. Когда они становятся такими, мир вокруг расплывается и остается лишь то, что он видел в сей момент. Со стороны, наверное, не очень приятно смотреть, как он неожиданно уставится в одну точку, лицом похожий на дурачка. На обочине распластался огромный резной лист, прижженный с краев морозцем.

Славка опускается на корточки, разглядывает на нем каждую, еще живую, жилочку. Осторожно гладит его ладошкой, чувствуя, как хорошо им обоим. Есть с кем посидеть под нежарким солнышком. У лопуха с обратной стороны листа даже ворсинки встопорщились от такого удовольствия. Скучно, поди, одному лежать весь день у дороги. Рука замирает на листе, и он отвечает Славке слабеньким теплом. «Ишь ты, дышит!» – восторженно шепчет Славка.

Порыв ветра доносит стрекот комбайнов. Славка спохватывается, спешит по дороге. Ранец оттягивает плечи и отнимает силы. Но он не поддается усталости, старается не отвлекаться, не глазеть беспрестанно по сторонам. А то опять встретится какая удивительная диковина! Он упрямо топает вперед. Где-то совсем уже рядом, за березовой рощей, слышится неровное тарахтение. В стороне от его прямого пути нахально топорщится большой темный с розовым куст. И Славка сворачивает на его призыв, идет на него, не сводя глаз. Листья у куста уже обмякли, почернели, подсохли кое-где, но розовые пушистые головки весело глядят на солнце. «Теплом запасаются, – соображает Славка, – сидят себе в чешуйчатых корзинках, а на ночь закрываются». У цветов смешной дикий растрепанный вид.

Славка переводит взгляд и под самым пригорком видит целую семейку подобных кустов, бурно разросшуюся под его защитой. Оттуда идет тонкий, едва уловимый аромат и щекочет нос. А над цветами вспархивают бабочки. «Не может быть» – Славка медленно закрывает и быстро открывает глаза. Может. Множество бабочек медленно и сонно перелетают с куста на куст. Садятся, приподнимают бархатные крылья в черных разводах. Припадают мордашками и пьют сладкий нектар. Славка завороженно наблюдает их таинственный и причудливый танец. И сам упоительно взмахивает руками. Бабочки его совсем не боятся, кажется, каждую можно погладить по спинке или взять за крылышки. Он тянет пальцы к самой красивой и тут же отдергивает. Нельзя! С крыльев, знает он, слетит рыжая пыльца, а на прозрачных она после далеко не улетит.

Разомлев под солнцем, кусты одуряюще пахнут. Славка сидит в сладком дурмане и пытается понять – где зимуют бабочки? От земли идет тепло. Земля здесь сытая, будто парниковая. «Вот оно что, – улыбается он сам себе, – теперь ясно, как спасаются бабочки от погибели. Прячутся на зиму в норках». Вздыхает облегченно и со всех ног торопится к полю.

А до него уже рукой подать. Коротко срезанные колосья пружинят под подошвой, и кажется, что бежит он по огромной щетке. Весело так бежать, подпрыгивая. Грохот комбайнов нарастает, и вот уже они, натужно переваливаясь, выползают из-за склона, стрекоча, надвигаются на Славку. Он отбегает в сторону, выглядывая за широким стеклом кабины папу Митю. Придерживая тяжелый ранец, спешит навстречу.

Комбайн напоследок рявкает погромче и глохнет. Тишина звенит в ушах хором кузнечиков. Откуда-то, почти с неба, доносится голос папы Мити:

– Славка, ты как здесь оказался?

Оглушительная тишина повисла над полем. Только слышно, как потрескивает пышущая жаром машина. Славка, задрав голову, глядит снизу вверх на родное запыленное лицо и блаженно улыбается.

– Я к тебе шел, шел, еле дошел, – говорит он первое, что приходит в голову, отцу, а получается – всему огромному небу.

Когда Славка с ним долго не видится, а потом вдруг встречает, он глупеет от счастья. Ему просто хочется смотреть на него и ничего не говорить. Что тут скажешь? От папы Мити исходит такая сила и еще что-то такое, что и на расстоянии чувствуешь. Могучая теплая волна охватывает все его тело, помогает пробудить свои малые силы. Куда увереннее так жить.

Папа Митя спрыгивает с лесенки на колючую землю и придирчиво рассматривает Славку. Да он на него может смотреть как ему угодно, ни капельки не страшно. Славка даже готов, чтобы он когда-нибудь его и отшлепал, большой обиды не будет. И ловит себя на мысли, что больше ему никто не нужен и как хорошо, если бы они жили вдвоем.

– Так. Удрал без разрешения. Голодный? – спрашивает он его. – Ясно. Влетит нам от матери по первое число! – Одни белые зубы сверкают на чумазом лице.

– В школе был, – тянет Славка и утыкается лицом в рубаху папы Мити. Пахнет пылью, солнцем, машинным маслом. И еще хлебом. Этот вкусный запах заполонил все вокруг, когда к ним подскочил шустрый грузовичок, подставил кузов под толстую трубу сбоку комбайна, и оттуда потекла закрученная струя зерна.

– Отправить бы тебя обратно, да ты такую даль одолел. Так уж и быть, оставайся, – решает папа Митя и просит шофера заехать домой, предупредить маму Люду, что Славка с ним.

Трудная работа у папы Мити. Поле огромное, высокие хлеба стоят стеной, а местами полегли – будто по ним конь валялся, а его дурачок ловил. Комбайн утюжит поле по кругу, с трудом пережевывает колосья. Славке из высокой кабины все видно: как падают скошенные стебли и утягиваются в нутро машины. Как за ними, чуть поотстав, ходит еще один комбайн, будто у них на поводу. «Тихоходный какой, догнать не может», – самодовольно замечает Славка. Папа Митя смеется в усы и объясняет, что так удобнее хлеб убирать. Коротко и понятно.

К вечеру они насилу управились с полем. Комбайны съехались, встали бок о бок, поджидая очередной грузовик. Славка забрался на копну скользкой соломы и наблюдал, как сползаются их тени. От солнца только одно ушко над горой торчало. Похолодало. Славка озяб и с удовольствием спрятался в отцову меховую куртку по макушку.

Папа Митя разговаривал с пожилым дядькой: устало и тихонько, будто за день у них голоса сели и слух притупился от грохота в бункерах и рева моторов. Чудно разговаривать посреди такого простора – здесь самый громкий голос тишает и теряется.

– Смотри-ка, какой помощник объявился, не он бы, так до утра не управились бы, – подсмеивается добродушный дядька. – Может, возьмем его штурвальным?

Славка высовывается из куртки и видит, как они друг другу улыбаются – оба в усы. «Эх, скорее бы уж вырасти», – вздыхает он своим мыслям и говорит вслух:

– Хорошо, что у нас с тобой есть такое огромное поле, – и добавляет, ревниво косясь на дядьку: – Оно все твое или только наполовину?

Папа Митя растерянно смотрит на него, потом на дядьку и пытается объяснить:

– Ты с чего взял? Не мое это поле, общее. Ну, как бы для всех сразу…

– Как в детдоме, что ли? – изумляется Славка и переходит на огорченный шепот: – Что, совсем даже ни кусочка?

– Вот настырщина, говорю же, что общее, – сконфуженно отвечает папа Митя и добавляет нерешительно: – Будет мое, тогда другим что достанется? В общем, не положено! – не находит он толкового объяснения.

Славка насторожился – голос его звучал неискренне. Что-то тут было не так, что-то он недоговаривал, прятал под склизким словом «не положено».

– Значит, и комбайн не твой? – наугад предположил Славка и, к несчастью, попал в точку.

– Не мой, а вообще-то, пока за мной закреплен, мой, – удивился он сам себе и рассердился: – Тьфу ты, совсем меня запутал!

Славке стало его жалко. Оказывается, как просто запутать взрослого. Неужели папа Митя никогда не задумывался, что когда мое – это лучше не бывает? А общее – это для кого угодно, но только не для тебя? Этого общего он в детдоме досыта нахлебался, спасибо некому сказать! Вот только подозревать не мог, что тут, на воле, его так много. И в школе, и даже в чистом поле.

Славка потерянно глянул на папу Митю, увидел его растерянное лицо, и сразу поверил, что и взаправду – поле не его, комбайн не его. Обвел окрест взглядом, спросил без прежнего чувства:

– Тогда чье же все это?

– Спросил бы чего полегче, – фыркнул папа Митя, он быстро в себя приходил. – Общее – это значит колхозное. Да ты мал еще, подрастешь – поймешь!

Славка в ответ строго посмотрел на него. Так всегда, если взрослые толком не могут объяснить, что к чему, напоминают о возрасте.

– Цепкий мальчонка, в корень зрит, – вмешался помалкивающий до этого дядька. – Хороша пашня, да не нашня! – вроде пошутил, а невесело. – Это не твоего деда земелька-то была?

– Была да сплыла… Помню, отец показывал, что вон там наша заимка стояла. Сожгли ее при раскулачивании. А дальше сенокосы были. Все пораспахали теперь, поди, разберись, где что. Земли много, а толку мало. Ползаем, ползаем с тобой, пока бункер набьем, а раньше на этой пашне столько хлеба брали, – медленно, неохотно говорит папа Митя.

– Так откуда урожаю быть, если один пашет, другой сеет, а если что вырастет, мы с тобой убираем, – машет рукой дядька.

– Наша, не наша, какая теперь разница, – ворчит себе под нос папа Митя.

Славка уже жалеет, что затеял этот разговор. Он привык, что у папы Мити на все есть верный ответ. Но оказалось, что и он не все про жизнь знает. Иначе бы так не нервничал. Кто же мог подумать, что такой простой вопрос его в тупик поставит? Но тут с проселка вывернул грузовик, втиснулся меж комбайнов. С обоих бортов потекло в кузов темно-красное, цвета заката, зерно.

В суматохе рабочего дня Славка подзабыл, что после всего хорошего обязательно случается что-то плохое. И разве можно выпускать из памяти такое нужное жизненное правило? Мама Люда живо напомнила. Сначала досталось ему за испачканный костюм, который теперь только в стирку. Потом за то, что полдеревни оббежала, пока на дороге шофера не встретила. Скользом прилетело и папе Мите.

– Сколько ты будешь ему потакать? – выговаривала она раздраженно, все более распаляясь. – Он же совсем от рук отбился. Учиться не хочет, одно только на уме – по деревне шляться. От учительницы прохода нет. И на что мне такое наказание, – заглушили слова ее горестные всхлипы.

Славке стало нехорошо, он ее такой еще никогда не видел. Ругаться ругалась, но чтобы со слезой? Попятился и потихоньку убрался в свою комнату – пусть папа Митя по-взрослому с ней разбирается. Сидел за столом, смотрел в окно и в темном стекле видел лишь свое слабое отражение. Было ему маму Люду жалко. А как быть, не знал. Разве виноват он, что еще не отошел от детдома? Едва избавился от него, а тут другая напасть – школа. Опять живи с оглядкой – как бы чего не вышло. Как-то так получилось, что в школе от него снова одна фамилия осталась, будто он не живой человек. А то и вовсе никак не называют: на первый-второй рассчитайся! И уроки надо отвечать только так, как в учебниках написано. Не любит Витольда Леонидовна, когда своими словами говорят.

«Вот кто меня ненавидит, вот кто меня мучит! Вот кто виноват во всех моих бедах!» – с внезапной ненавистью подумал Славка. Отыскал виновницу мамы Людиных слез. И уже не пытался более найти в учительнице что-нибудь хорошее. Образ ее с этого вечера слился с образом воспитательницы из детдома. И он понял, что никогда уже не сможет ее простить. Спал в эту ночь Славка беспокойно.

Глава 10

И покатилась под откос Славкина школьная жизнь. С того дня стало ему все равно – кричит ли на него учительница, не замечает ли, жалуется ли родителям и директору. Едва она появлялась в классе, гасли в нем все чувства, кроме одного – тихой ненависти. Сделать это было просто, нужно было лишь вспомнить злую воспитательницу. А Витольда Леонидовна и понять не могла, что за перемена произошла в Карташове. На уроках сидел смирно, домашние задания выполнял. Но руку не тянул, а если спрашивала, равнодушно молчал. Смотрел пустыми глазами, терпеливо дожидаясь команды сесть. Какими карами ни грозила – ни на секунду не менялось выражение его лица. Стоит глупым болванчиком. И знать не могла, что это выражение он еще в детдоме выработал. Скрывал за ним свои мысли и чувства. Славка школу переживал теперь как долгую муторную осаду.

Но отдушину всегда можно найти, и тем быстрее, чем плотнее вокруг стены. Это отличники всего боятся, ему страшиться было уже нечего. И он лишь дожидался случая разнообразить свою жизнь. Что-что, а опыт ожидания у него был богатый. И вот как-то на переменке Ленька предложил по старой дружбе махнуть на старые конюшни. Славка и секунды не колебался. Как это ему самому не пришла в голову такая замечательная мысль? Не все ли равно, за что его сегодня отругают? Хуже не будет. Зато избавится от мучительных уроков и учительнице насолит.

Ленька поджидал его за углом школы. Выглянет мышкой и спрячется за высокой завалинкой. Славка, не таясь, шел к нему через весь школьный двор и ощущал полное моральное превосходство. Правда, говорили, что Леньку за двойки родители лупили ремнем. Тогда, конечно, ему было чего бояться. Славка ремня не знал, но знавал кое-чего похуже.

Старые конюшни стояли на самом краю деревни, на склоне пологой горы. Лошадей в них было немного, а раньше, рассказывал папа Митя, здесь размещался целый конезавод. Теперь от него осталась длинная, наполовину заколоченная постройка. Славка и Ленька, перемахнув через прясла, оказываются перед высоченной в две створки дверью. Старое дерево скрипит, выпускает тепло и острый пряный запах.

Славка с удовольствием протискивается в конюшню. Иззяб весь, пока бежал сюда. Утром уже пробрасывает первый снежок. Настроение подпрыгивает, едва он заглядывает в стойла. Молодые и уже пожившие лошади одинаково хрупают, вздыхают, фыркают, стучат копытами о доски. Самые нетерпеливые задирают головы, косятся – кто это там пришел? Кто, кто, старый знакомый! – улыбается им всем Славка, а особо тем, кто с ним летом косил сено. Он их сразу узнал.

Но нетерпеливый Ленька не дает вдоволь побродить по конюшне. У него нет способности во что-нибудь пристально вглядываться, хотя бы в славные лошадиные морды. Ему все время надо куда-то бежать, карабкаться, прыгать – вверх или вниз, без разницы.

– Полезли на крышу! – командует он, и Славка подчиняется. Не избавился еще от привычки бездумно идти на поводу.

Сюда, на конюшню, он прибегал летом не один раз. Но так и не отважился ни разу забраться на крышу, как его ни уговаривали пацаны. А очень хотелось поглядеть вблизи на ласточкины гнезда. Слепленные из комочков грязи, они легкими гроздьями висели под стрехой. Вспугнутые ребятней ласточки ввинчивались в небо и оттуда отважно пикировали, проносились, едва не задевая узкими изогнутыми крыльями мальчишеские головы. Коротко цвиркая, припадали грудками к гнездам, заглядывали в них и вновь исчезали в ослепительной голубизне. Сейчас гнезда были пусты, там нахально возились толстые воробьи. Когда теперь еще прилетят ласточки – вздыхает Славка, а Ленька уже кричит ему из темного, таинственно зияющего провала чердака:

– Лезь сюда! Здесь ух как здорово! Или боишься?

Это «боишься» скоро доконает Славку. Залезть на высокую крышу большого ума не надо, но весь фокус в том, что после придется прыгать с нее. Это любимое ухарское занятие у деревенских пацанов. Он за все лето так ни разу и не осмелился. Но и праздновать труса уже больше нельзя – весь авторитет, с таким трудом приобретенный, растерять можно. И Славка, пересилив себя, карабкается, цепляясь за редко вбитые скобы, по стене.

Под крышей темно, тихо и холодно. Отсюда как на ладони видна вся деревня, прижатая с одного боку лесом, а с другого – тускло мерцающей речкой. Низкое серое небо нависает над домами и смешивается с печными дымами. От высоты и восторга посасывает под ложечкой. Славка смотрит, не отрывая глаз, на сквозные, прометенные осенними ветрами перелески, поредевшие верхушки гор. Все кругом ждет снега. Из-за покрывала облаков рассеяно смотрит слабое солнце. Едва различимое, будто бабушкино лицо во сне. Грустное время.

Пока он так стоит в чердачном проеме, озирая распахнувшийся простор, Ленька уже все углы облазил. Перепачкался в пыли и голубином помете, но ничего такого не нашел, что можно было бы с собой прихватить. А всю дорогу мечтал о кладе, когда-то и кем-то, еще до революции, где-то неподалеку запрятанном. И вот уже он лихо спрыгнул на землю и заблажил снизу:

– Ну, чего стоишь, давай, прыгай! Пошли на водокачку, тут делать нечего!

Славка глянул вниз и отшатнулся. Голова закружилась, живот вжался, и лопатки на спине напряглись. Но делать нечего, надо прыгать, пришел его черед! Пальцы крепко вцепились в кромку трухлявой доски, колени подогнулись, а оторваться не в силах. Да что он, хуже всех! Зажмуривается, отталкивается ногами и с опозданием выпускает доску. В воздухе его переворачивает и плашмя кладет на твердую, как бетон, землю. Славка корчится на мерзлой пожухлой траве, хватает ртом воздух и не может протолкнуть его в горло. Мутное пятно солнца стремительно и наискосок летит по серому полотну неба. Белый свет меркнет в глазах, а когда в них что-то проясняется, над ним маячит испуганное лицо Леньки.

– Больно? – шепотом спрашивает он.

Славка продышался, слабой рукой ощупал лодыжку, которая нестерпимо болит и жжет. Постанывая, садится и задирает штанину. Нога опухает на глазах.

– Сил нет терпеть, – сквозь слезы говорит он.

– Чего же тогда не плачешь? – недоверчиво спрашивает Ленька.

– Не умею, – кривит рот Славка.

– Нет, ты точно ненормальный! Я таких сроду не видел. Ему больно, а он – не уме-ею… – удивляется тот и подставляет плечо.

Опираясь на него, Славка на одной ноге скачет к деревне. Глаза его сухи. Самим собой принесенная боль терпимее иной. К боли он имеет привычку. В детдоме его часто колотили. За то, что стоит в уголке и ни с кем не играет. За то, что не разжимает кулак и не отдает последнюю косточку. И просто так, ни за что. Потому, что кого-то побили, кто чуть посильнее Славки, а тот, утерев слезу, отыгрался на нем. Таким, как он, забитым, одно остается – терпеть, покуда силы не иссякнут.

Но вот беда – за это лето Славка все терпение растерял. Может оттого, что теперь к его боли имели отношение родители, а они больше его расстраивались. Морщась и охая, доковылять он смог до ближайшей лавочки у крайнего дома. За шаг до нее заторопился, оступился и едва сознание не потерял от пронзившей ногу боли. Внутри затошнило, в голове помутилось, будто кто под дых дал.

До такой вот тошноты Славка боялся в детдоме Дихлофоса. Тот бил его едва ли не каждый день, регулярно, как выкуривал папироску после завтрака. А если не сумел подловить возле столовой, искал до самого отбоя. И обязательно находил. В спальне, в умывальнике, за шторой, в любом укромном уголке. Его неподвижные припухшие глаза впивались Славке в макушку. Загибая на ходу пальцы и не отводя этого мертвого взгляда, он надвигался все ближе и ближе, шипел: «А чилим хочешь!» Это скользкое холодное слово каждый раз ужаливало Славку и словно парализовывало.

Дихлофос бил сильно и отрывисто. Аж голова болталась из стороны в сторону. Вот когда нужны были отросшие волосы – и удар бы смягчали, и синяков не было бы видно. Нельзя синяки и шишки на голове носить, за них воспитательница наказывала. А пожаловаться нельзя: она все равно не пожалеет, а Дихлофос узнает, прибьет. До сердечной дрожи, до противной слабости во всем теле боялся Славка этого страшного человека.

Он о нем мало что знал, да и знать не желал – откуда он появился на свет на его горе. Перед Дихлофосом многие юлили, мало-мальски вкусное или нужное отдавали – лишь бы не трогал. Славка и того был лишен – будто его специально для битья определили. И когда он доводил его до полного отчаяния, в Славкиной помутневшей голове возникала несбыточная надежда – вдруг у него где-то есть отец? Пусть даже бандит. Это даже лучше, что бандит. Приедет и одним ударом зашибет этого Дихлофоса за все Славкины страдания.

Все в Дихлофосе было чудовищно: и выпуклые маслянистые глаза, и мокрый разляпистый рот, и даже как он медленно поворачивал голову, прежде чем ужалить взглядом. Кличку и ту ему подходящую придумали – детей пугать. Дихлофосом его прозвали за поганую привычку нюхать всякую дрянь. Раздобыв склянку химической отравы, он забивался в какую-нибудь щель и нанюхивался там до одурения. Уже падал, а все совал морду в полиэтиленовый пакет. А Славка, пока не узнал, думал, что он таким, придурошным, от природы был.

Лучше бы никогда ему о том не знать. Как-то на прогулке Дихлофос подкрался к нему, но против обыкновения не ударил, а растянул в улыбке толстые губы:

– Хочешь, мультики покажу?

Кто же откажется посмотреть забавные картинки, в детдоме их и по большим праздникам не всегда показывают. Славка даже обрадовался – тому, что наступило желанное послабление в его мучениях. Уж если Дихлофос его в напарники выбрал, может, бить перестанет? И поспешил за ним в дровяник, а не подумал, какие там, среди чурок, могут быть мультики?

Едва захлопнулась дверь, Дихлофос облапил Славку сзади и натянул ему на голову прозрачный мешок. Славка судорожно вдохнул, отрава поползла в легкие, и закашлялся. Горло сжало, в глазах поплыли радужные, будто бензин по воде, круги. И он потерял сознание. А когда очнулся, его долго и мучительно рвало, выворачивало наизнанку.

Рядом никого не было, и Славка пополз по щепкам на полосу света, падавшего из приоткрытой двери. Тут и наткнулась на него воспитательница. Принюхалась, нырнула в дровяник, вынесла оттуда двумя пальцами пакет. Вывернула Славке локоть и поволокла в умывальник. Он как в тумане видел, что вокруг толпились люди, звучали рассерженные голоса, а его корежило над тазом. Долетали до ушей и застревали отдельные слова:

– Пащенок… от горшка, туда же… нюхает, наказать…

И Славку бросили в карцер.

– Врешь, карцер только в тюрьме бывает, – кто-то громко сказал у самого уха. Славка слепо смотрит на него и в глазах постепенно проявляется недоверчивое лицо Леньки. Он все это время сидел рядом с ним на лавочке. Славка и не заметил, когда явь перемешалась с прошлым, когда перестал думать и стал рассказывать о детдоме вслух.

– Не веришь и не надо, пошли, нога болит, – устало сказал Славка, похожий в эти мгновения на маленького старичка.

– Да посидим еще, отдохнем чуток, далеко еще топать, – Ленька жадно вглядывался в его глаза. – А потом что было, если не врешь?

А к чему Славке было врать? О такой жизни лучше вовсе не вспоминать. От удара, что ли, вышибло из него эти воспоминания?

…Под карцер в детдоме была выделена узкая каморка за лестницей. Очутившись в ней, Славка скоро потерял счет времени. Сколько он пролежал на бетонном полу в темноте и холоде, не помнит. А когда пришел в себя, в щель над дверью уже пробивался тусклый свет.

Пол под ним качало из стороны в сторону. Мокрая рубашка леденила грудь. Невыносимо ломило виски. Пошатываясь, он обошел глухие стены и выхода не нашел. Дикий страх обуял его – представилось, что его навечно заточили в этой темнице. Вжавшись в угол, он слабым голосом позвал на помощь своего Боженьку. Делать это здесь ему никто запретить не мог. И когда было совсем уже отчаялся, хрустнул замок, и истопник дядя Миша извлек его из карцера. Но он знал, кто смилостивился на самом деле. Идти он не мог, беспомощно повалился в руки – будто кровь замерзла в ногах. Так, на руках, дядя Миша и вынес Славку на свет.

Досрочное освобождение, как оказалось, подоспело вовсе не потому, что кто-то сжалился над ним. Просто на следующий день наступал революционный праздник. В честь его воспитанники детдома давали большое красочное представление. А без Славки расстроилась генеральная репетиция. Мало кого из мальчиков можно было загнать на сцену. Один Славка послушно делал все, что бы ни приказывали. Говорили: спеть – пел, танцевать – танцевал. Другие нарочно перевирали слова и подвывали дурными голосами, путая левую ногу с правой. А он за всех отдувался. Тогда он любые стихи запоминал с лету – до того, как Дихлофос затащил его в дровяник.

Бесчувственного Славку быстро переодели в сухое, дали воды и поставили в шеренгу. Голоса в его голове звучали вразнобой: то чуть слышно, то оглушающе резко. Будто над ним носились и кричали охрипшие птицы. Все качалось, плыло перед глазами и бил внутренний озноб. И когда очередь дошла до него и кто-то подтолкнул локтем – читай, натвердо заученный стишок выпал из головы. Славка шевелил синими губами, тщетно пытаясь связать рассыпанные слова, бессмысленно таращил глаза, потом обмяк и опустился на пол.

Долгожданный праздник прошел мимо. Славка застудился и целую неделю провалялся на кровати в лазарете. Глотал вместо конфет таблетки. Жар из тела вышел, а память прижег. Или это так на него ядовитые газы подействовали?

– Ты не в курсе? Как на людей действуют газы, когда их надышишься? – поинтересовался Славка у вконец обалдевшего от его рассказов Леньки.

Тот лишь головой мотнул – не знаю. Хорошо, что он ему об этом лишь в нескольких предложениях рассказал. О том вспоминать долго. Капризная штука – память, зачем-то хранит разные мелкие подробности: от омерзительного запаха до горького вкуса.

Леньке одного того, что Славка в карцере побывал, хватило. Теперь, поди, не рад, что наслушался. Как-то странно себя повел: отводит глаза, морщит нос, зачем-то в какой уже раз принимается стряхивать с него пыль. И всем своим видом как бы хочет сказать: жаль, меня там не было, я бы дал этому Дихлофосу занюханному!

Дурачок, туда, где тот находится, лучше не попадать, а коли попал, так не рыпайся. Там самое место таким, как Дихлофос. Никому, никогда, ни полсловечка он об этом не рассказывал. А Леньке взял да выложил. Видно, можно стало. Но тут же додумал почему – оказывается, если представить, что все это было не с тобой. Тогда вот смело пересказывай.

– А я тоже битый, – ни с того ни с сего заявляет Ленька и тут же сникает: – Ну, конечно, не как ты…

Нашел, чем хвастать. Это еще надо разобраться – кто из них двоих странней. Стиснув зубы, Славка мотает головой – больно. Ленька перекидывает его руку через свою шею. И так, на трех ногах, ковыляют они к дому, где живет Славка.

Мама Люда его из окошка увидала, выскочила на крыльцо в переполохе. Но вместо того, чтобы сразу помочь, напустилась на друга. Из чего Славка еще раз сделал вывод, что все женщины одинаковы – у них кто угодно виноват, только не собственное дитя.

Ругаться мама Люда умела не хуже матери Леньки, только слова выбирала поизящнее. Но от этого было не легче. Чтобы она не увлекалась, Славка, морщась и охая, задрал штанину. Она глянула на распухшую синюшную лодыжку и как воды в рот набрала. Понесла на руках в комнату, уложила на постель, принялась ощупывать пальцами по толщине сровнявшуюся ногу. Определила, что перелома нет, туго перебинтовала и ушла на работу, пообещав, что отзовет папу Митю из мастерских и пришлет домой со Славкой сидеть. Будто у него там дел нет.

Но папа Митя и впрямь пришел скоро, да не один – привел бабу Полю. Славка как увидел ее, приободрился. Даже боль стала потише. Рядом появился еще один, близкий сердцу человек, целитель. Баба Поля присела на краешек кровати и с первого взгляда определила, что с ним приключилось.

– Растянул ногу-то, да как сильно. Ну не беда. От ушиба мы из василисника припарку сделаем, а опухоль снимем чернокорнем. Да и бадановая мазь поможет, смажем, и как рукой хворь снимет, – бормотала она, низко наклоняясь над ним.

И ему приятно стало от того, что он такой беспомощный, всем нужный. С бабой Полей и отцом ему никакая болезнь была не страшна. Зря, что ли, он с ней летом столько целебных трав насобирал.

Папа Митя растопил печку, и скоро от плиты поплыл душистый запах трав. Но не успела баба Поля как следует сварить их, прибежала мама Люда. Прихлопнула дверь на кухню, и запах пропал. Теперь оттуда доносился ее быстрый сердитый говорок – ничего не разберешь. Потом звякнуло кольцо на калитке, и Славка понял, что баба Поля лечить его не будет.

– Я тебе мазь принесла, таблетки, будем ногу лечить, – бодро вошла к нему мама Люда, но до кровати не дошла. Ее остановил папы Митин злой голос:

– Ты зачем Петровну выгнала? Мешала она тебе?

Мама Люда сделала вид, что это ее не касается, придвинула поближе стул к кровати и стала разбинтовывать Славке ногу.

– Я кого спрашиваю? – показалось в дверях рассерженное лицо папы Мити.

– Эту ворожейку? – быстро повернулась она к нему. – Ты когда идешь домой, предрассудки свои оставь в мастерской, под ветошью! Умник нашелся. Калечить ребенка я не позволю. Не для того на врача училась, чтобы неграмотным старухам потакать!

– Да-а, таких врачей у нас поискать, – протянул папа Митя. – Такой врач наврет, не дорого возьмет!

Славка с тоской слушал их перебранку. Они словно сговорились никого не щадить: ни себя, ни его, ни бабу Полю. Ее Славке было жальче всех – каково, если ты с добром пришел, а тебя из дому выгнали? Она даже сложа руки рядом сидит, и то легче. От слабости Славка попеременке впадал то в дрему, то вновь слышал горячечный разговор. Ругань из комнаты уже перекочевала на кухню.

– Ты на мне зло срывай, мне привычней, а пацана не тронь! – разошелся папа Митя. – Это вы его, на пару с учительницей, затыркали!

– А ты знаешь, ты знаешь, почему он ногу подвернул? – кричала в ответ мама Люда. – Он с уроков сбежал! Я сейчас Витольду Леонидовну встретила, к нам шла. Не ребенок, а сущее наказание!

– Помолчи, Славка услышит! – оборвал ее папа Митя и добавил: – А, может быть, и впрямь это тебе наказание…

У мамы Люды сорвался голос, и она запричитала:

– Вот она, благодарность! Я всегда знала, что ты такой! Укоряешь, да? Я тебе все отдала, из-за тебя в глушь уехала из города! Живу тут как проклятая! Да что, не родила бы, если б могла. – И зарыдала в полный голос.

– Смогла бы, если бы сразу захотела, – хмурым голосом ответил папа Митя. По его тону можно было понять, что он уже смертельно устал от ругани.

Со Славки сон слетел, как скользкое одеяло. Лежал, бродил широко раскрытыми глазами по белому потоку, радовался – какой все-таки он счастливый человек. Приятного, конечно, мало, что из-за него ругаются родители. Но что это по сравнению с ошеломляющим известием – мама Люда не сможет родить своего ребеночка. Страшно даже представить, что было бы, если б он появился? Так бы Славка навсегда и остался в детдоме. И никогда-никогда не узнал, какие они есть, родители, какой он, свой дом, своя речка и вся деревня, неизвестно как без него столько лет просуществовавшая? Без всего этого он себя уже не представлял на белом свете. И не верил, что может быть иначе. Что же его тогда греет изнутри, как не тепло ушедшего лета?

Утомленный мыслями, Славка засыпает. Сон кружит его, а кажется, высоко в небе круг за кругом описывает невиданная птица. Мелькает и стирается разноцветный луг, и вновь глаза отыскивают в вышине черную точку. По глубокому небу идет мелкая рябь, как от брошенного в воду камешка. Это падает, теряя перья, птица. И вот она уже сидит на жесткой траве, распластав широкое крыло. Желтый с черным ободком глаз яростно и дерзко глядит на него, а литой загнутый клюв шипит и грозно клекочет. Еще каждое ее перышко напоено высотой, но пыль уже обволакивает лапы и пачкает кончики могучих крыльев. Славке жаль красивую птицу. Чей-то знакомый мужской голос сожалеючи произносит за спиной: «Эк, угораздило меня подбить орла-могильника! И за каким чертом потащило его в деревню? Думал, опять стервец-коршун повадился цыплят таскать!»

Славка тяжело вздыхает во сне – подобное он видел наяву.

Пестрый коршун тяжелой каплей пал на луг, будто вытряхнутый одинокой тучкой. Врассыпную, с кудахтаньем понеслись под забор куры. А коршун, чиркнув когтями по траве, уже плавными сильными гребками возносил себя в вышину. И что-то мягкое скомканное беззащитно белело в его загребущих лапах.

Славка ворочается, ему кажется, что он бежит за хищной птицей, пронзительно кричит ей вслед.

Пыльная дорога кончается, но он несется напролом по кустам, по полю и не может уже понять – убегает ли, догоняет ли кого. Сзади вдруг наползает на солнце тень, холодит затылок и спину, и накрывает его всего. Чей-то пристальный тяжелый взгляд придавливает его к земле. Нарастает свист железных крыльев, и мохнатая тень обгоняет его. Страшная огромная птица, величиной в полнеба, нависает над ним. Все ближе, все ниже, все гуще клубы пыли, вздымаемые гудящими крыльями. Ветер валит его на дорогу. Птица, грохоча, проносится мимо, на излете чиркнув острым когтем по ноге.

Славка в ужасе просыпается, первым делом ощупывает ногу – цела ли? Успокаивается и вслед за тем забывает страшный сон. Нет худа без добра – зато в школу не идти.

Глава 11

Первые в своей жизни каникулы Славка встретил в постели. И ничуть не пожалел о том – дома ему было хорошо и спокойно. Папа Митя на следующее утро помирился с мамой Людой – а чего еще желать? Значит, и он прощен. Не беда, что почти весь день он проводит в постели, один в гулком доме. Игрушек у него девать некуда, правда, играть ими в кровати не очень удобно, куда интереснее разглядывать картинки в книжках.

Книг у него больше, чем игрушек. Мама Люда все привозила их из города, привозила, скоро уж складывать будет некуда. Поначалу она подсовывала их Славке, расхваливала то одну, то другую, но у него и без домашних книжек хватало, чем забить себе голову. Не арифметика, так букварь.

Теперь, когда никто не надоедал ему с обязательными уроками, книги его увлекли. Особенно сказки. Он без устали листал и перелистывал твердые глянцевитые страницы, пытаясь по картинкам понять, о чем же идет речь? Но пока добирался до конца, забывал, что же нарисовано в начале.

На второй день каникул пошел снег. Славка проводил родителей на работу, допрыгал на одной ножке до окна, уселся за стол и стал глядеть, как падают пушистые хлопья. Они, казалось, легкими тенями скользили по белым стенам, по желтому полу. Светло и празднично было на душе от снега. Он и книжку раскрыл с особым приподнятым чувством – что сегодня непременно случится что-то необыкновенное. И совсем недолго разглядывал знакомые буковки – почти сразу они как бы сами собой сложились в короткое словцо. Славка не поверил собственным глазам. Перевел дух и попытался сложить из них второе. А когда смятение, поднятое вихрем чувств, улеглось, громким шепотом прочел: «Курочка-ряба».

Произошедшее поразило его в самое сердце – еще бы, он научился читать! Легко и просто, как вроде бы оно и должно быть. Славка заторопился, как бы снова не разучиться, и еще раз сложил слова. Получилось целое предложение. Он тихонько порадовался, чтобы не спугнуть удачу, тому, что все понятно, и сказал вслух: «Значит меня учительница неправильно учила!» Жаль только, что никто его услышать не мог, одна белая кошка сидела у дверей, с любопытством слушала, щуря умные глаза, наверное, похвалить хотела.

Славка еле вытерпел, чтобы не отправиться к кому-нибудь с книжкой в руках. И не переставал на себя удивляться: надо же, как раньше не мог освоить чтение, если по-русски любое слово мог выговорить без запинки? Оказывается, даже болеть дома полезно. Сообразительнее становишься.

Весь день Славка не выпускал из рук чудесную книжку. Красивые буковки ловко сливались в одно целое. А как собирались все вместе, возникали в уме то курочка-ряба, несущая золотые яички, то глупый бычок, который шагает и вот-вот упадет. К вечеру он уже посмеивался снисходительно – совсем детские сказки, для маленьких написаны.

До прихода родителей сердце у Славки было не на месте. Он и хотел, чтобы они поскорее пришли и чего-то побаивался. Вдруг не получится, заест, как в школе со стишком? Наконец хлопнула дверь и в комнату заглянул запорошенный снегом папа Митя:

– Кукуешь? Чем занимаешься? Книжки листаешь? Ну-ну, дело полезное…

Мама Люда еще на крыльце топталась, валенками постукивала, а у Славки кончилось терпение и он не стал ее дожидаться.

– Погоди, не уходи, – попросил он папу Митю и наугад раскрыл книжку. – Послушай, что тут написано…

И, как ему показалось, без передыху прочел: «Сивка-бурка, вещий каурка!» Глаза сами зажмурились от доставленного удовольствия, знал – папе Мите должно понравиться такое чтение.

Не открывая глаз, слушал, как топает он к нему мягкими шуршащими по полу валенками.

– Неужто ты это сам прочитал? – недоверчиво и радостно выдохнул он ему в ухо. – Ну-ка, скажи, про что тут написано? – ткнул он пальцем в следующую страницу.

Славка открыл глаза и увидел, как у самого стола, на крашеном полу, расплываются мокрые следы его валенок. Перевел взгляд на палец и звонко ответил:

– Сам, – и с упоением прочел указанную строчку сказочных слов.

У папы Мити в горле восторженно зарокотало. Он нетерпеливо позвал маму Люду, стискивая рукой плечо Славки, будто тот мог убежать куда-то.

– Митя, да ты в своем уме?! – заглянула она в комнату. – Сейчас же сними валенки!

– Да ты послушай, Славка читать научился! – ликующе объявил он.

– Не может быть, – растерянно вымолвила она, спеша к столу.

«… стань передо мной, как лист перед травой!» – срывающимся от счастья голосом прочитал Славка.

То-то радости всем! Мама Люда торжествующим голосом заявила:

– Ну вот, я знала, теперь пусть Витольда Леонидовна попробует мне сказать, что он нечитабельный мальчик. В смысле, неспособный. Слава, да как же тебе это удалось?

– Очень просто, – гордо отвечает он. – Сначала буковки вспомнились и прозвучали, потом сами стали складываться в слова. Это легко, если никто не мешает.

Можно было, конечно, для полной ясности добавить, что в голове у него само собой распахнулось прозрачное оконце, но взрослым этого все равно не понять. Объясняй не объясняй. Может быть, ему лишь того и надо было, что полежать в тишине?

…Нога у Славки зажила, а тут и каникулы кончились. Один последний денечек и достался ему от них. А так хотелось власть накататься с горы на санках. Но опять надо было идти в школу. Обычно Славку с души воротило шагать в ту сторону, но в этот день он шагал к ней с потаенной радостью. Какой же он неспособный, если сам читать научился? Радость его была так велика, что померкли прежние огорчения.

Даже к Витольде Леонидовне подобрел – чего ж старое поминать? Ну, ошиблась, с кем не бывает. Как говорит папа Митя, и на старуху бывает поруха…

– Так, дети, у нас в классе появился парашютист! – едва завидев, огорошила его учительница. – Допрыгался, Карташов?

С первых и до последних парт прокатился дурашливый смех. Чего тут смешного – пожал Славка плечами. Странные дети, нет бы поддержать, промолчать, если учительницу боятся, нет же – злорадствуют, не понимая, что завтра любой на его месте может оказаться. И тогда Славка с вызовом посмотрел на нее, понимая, что мир их уже никогда не возьмет. Обождал, пока стихнет шум, и ввернул громким голосом:

– Зато я, пока болел, читать научился. Сам!

Учительница перестала улыбаться, нахмурилась и подошла к парте.

– Опять новые причуды? Сомневаюсь я, но если не так, покажи нам свое умение, – сказала она, раскрывая перед ним букварь. – Читай, но только не так, как стих рассказываешь!

Ну зачем она напомнила об этом?! У Славки сразу пропало желание ей читать. Пелена застлала глаза и буковки расползлись в разные стороны. Проглатывая окончания, медленнее, чем умел, но все же прочел строчку. И смолк, испугавшись, как бы вновь не упала в голове чугунная заслонка, не перекрыла соображение.

Молчание учительницы затянулось. Видать, не знала, что и сказать. А что тут скажешь – Славка читать научился. Отошла к доске и оттуда огорченным голосом, будто он в очередной раз ее сильно подвел, произнесла:

– Дети, сегодня мы с вами начнем изучать…

Славка загоревал. Обида не давала слушать урок. Отвернулся, уставился в окно, за которым было белым-бело, светлым-светло и просторно. Тяжело жить и учиться, когда тебя ни капельки не любят. Когда в тебя не верят и никогда не похвалят.

Он понимал, как сильно изменился после болезни. Прежде всего он не просто научился читать не хуже других. Если бы сейчас его чуть-чуть подтолкнуть, ободрить, Славка быстро бы догнал самых поднаторевших в обучении ребятишек. И надо было самую малость – доброе слово. Тогда он бы никогда не разуверился в собственных силах.

И в своих способностях. Ведь он не второгодник, как Женька с последней парты, по которому плачет спецшкола. Но учительница никак не хотела поверить в него. А может быть, у нее есть такой учебный план, по которому в классе обязательно должен быть двоечник и она выбрала Славку? Или завидует, какие у него хорошие родители? Неужто не понимает, что так не бывает, чтобы одному – только хорошее, а другому – только плохое.

На уроках Славка по-прежнему сидел смирно, но думал о своем. Приструнив себя, старательно выполнял домашние задания. Но на занятиях руку не тянул. Как ни отвечай, все равно больше тройки Витольда Леонидовна не поставит. Она его и к доске все реже и реже вызывала. Понятно, он у нее на подозрении – как бы чему еще самостоятельно не выучился.

Не успел Славка оправиться от одного огорчения, а его уж другое подстерегало. Целая беда. Как тут не согласиться с бабой Полей, которая на сенокосе называла его бедовым мальчиком. Беды за него как репьи цеплялись.

Весь класс приняли в октябрята. А его сравняли с второгодником, которого успешно готовили для спецшколы. Такого удара исподтишка Славка не ожидал. Горючая слеза было глаз обожгла, но по щеке не прокатилась.

Сам он бы как-нибудь пережил несчастье. Но мама Люда расстроилась пуще всех. Так, что порывалась в тот же вечер, как он вернулся из школы, бежать на разборки к Витольде Леонидовне. Папа Митя еле остановил. Успел сказать: «Еще выскажешь ей свое фря!» Он вообще много таких словечек знал, заковыристых, после которых она сразу внимание на него переключала и забывалась в многословии. Славке же он как-то по особому хмыкнул, намекая, что не стать октябренком – не смертельно. И не очень понятно добавил, что времена изменились в масштабе, а в частности – не везде.

Хорошо ему так говорить, когда он совсем уже большим вырос. И звездочка ни к чему, все равно затеряется на такой широкой груди. А Славке каково? Получается, что он человек второго сорта? Обидно и горько, что никак не может подняться на одну ступеньку со всеми, довлеет над ним детдомовское прошлое. Красная звездочка, купленная заранее, лежит в шкатулке на верхней полке шкафа. Славка теперь иногда достает ее и долго глядит в глаза маленькому Ленину. Вождю какого-то пролетариата. Но переглядеть не может. Рдеет на свету остроконечная звезда, покалывает – что ж ты, братец, оказался недостойным меня?

Сама по себе звездочка не бог весть какое украшение, многие пацаны ее и не носят. Но нет ее – и нет равноправия. Класс теперь поделили на октябрятские звездочки, в каждой по пять человек. И только Славка да этот, кому светит дальняя дорога в спецшколу, – сами с усами. Никому не нужны, никому не интересны, ни с кем не соревнуются. Друг с другом, что ли, соревноваться? Кто больше двоек получит? Спецконтингент – так теперь называет их учительница. Славка хорошо знает, что это обозначает, а второгодник Женька нет – оттого и блаженно лыбится. На Витольду Леонидовну Славка давно уж не обижается. Что с нее взять, она только с виду добрая и то для других. Больше другое волнует и обижает: те же мальчишки, что с ним по улицам запросто по вечерам носятся, в школе сторонятся. Построятся в свои звездочки, важные такие, и делают вид, что не замечают, что он к ним жмется.

Беда, как грозовое электричество, незаметно накапливается. Славка ее кожей чувствовал, привычный к невзгодам. Беспокоился, но относил свою тревогу на холодную зиму. Зимой ему жить было тяжелее, чем летом. Вот наступит оно, и теплое солнышко враз жизнь наладит. Но беда теперь к Славке с другого боку подкрадывалась. Все чаще ссорились папа Митя и мама Люда. Ругались злее, все дольше не мирились. А он страдал за них обоих.

После брани в доме всегда повисала тягостная, муторная тишина. Глухая, как в детском доме, когда все ушли на прогулку, а тебя оставили стоять в углу. В такие часы Славка остро осознавал, что маме Люде хотелось бы иметь своего мальчика: чистенького, кругленького, умненького, послушного. Она любила повторять эти слова, сравнивая его, неряху, с городскими детьми, гуляющими с мамой за ручку. А он совсем не такой, у него даже октябрятской звездочки нет на груди.

Славке жалко маму Люду. Как бы так, думает он, изловчиться, объяснить ей, что надо бы потерпеть еще совсем немного. Не так-то просто пережить детский дом и забыть все, что с ним там было.

Учительница Славку решила совсем доконать плохими оценками. А разве он виноват, что, едва заслышит ее скрипучий голос, все вызубренные знания из головы выдувает? Что же она постоянно кричит: «Бестолочь!» От этого ума не прибавится. Очень уж оно похоже было на другое бранное слово, каким их крыла воспитательница в детдоме.

Не одному Славке достается от Витольды Леонидовны, а кажется – каждое грубое слово в его адрес летит. Язык немеет, мысли текут вяло. И происходит в голове великая путаница. Наверное, все-таки Дихлофос пробил в его памяти незатягивающуюся дырку, сквозь которую бесследно улетучиваются знания? А может, повредилась тогда, в карцере? Приморозилась и никак не оттает? Да мало ли он худого пережил, было отчего помутиться. Духу не хватает поделиться этими мыслями с мамой Людой. Пугать ее не хочется, она и так всякий испуг к себе примеряет. А папа Митя и без того его понимает.

Понимает, да не все. Через день да каждый день стал приходить домой поздно. Славку будит его тяжелый голос, громкий надсадный скрип половиц. Мама Люда встречает его яростным шепотом – высказывает все, что о нем думает. А думает она много нехорошего. Совсем у них разладилось. Костерят друг друга почем зря. Никого не жалеют. А во всем выпивка виновата, пристрастился к ней папа Митя. От нее таким злым стал. А иначе отчего же – ни того ни другого раньше Славка за ним не замечал.

Чтобы не слышать, как они там взахлеб ругаются, Славка трет ладошками уши, шумом глушит их обидные слова. Бывает, папа Митя вваливается посреди ночи к нему в комнату, на ощупь находит кровать, грузно опускается на нее. Пружинистая сетка прогибается, и Славка скатывается в неудобную ложбинку, но молчит, затаившись, как мышь. Пахнет горьким вином, прокуренной рубахой и бедой.

– Не спишь? Знаю, что не спишь, – гладит папа Митя его по голове шершавой рукой. – Чего же ты, Славка, плохо учишься? Ты же не дурнее других, а? Нет, не дурнее, – мотает он пьяной головой, сам с собою споря. – Ты уж давай, не подводи. Мы вот с тобой на пару исправимся к лету, на рыбалку махнем. Я такое рыбное озеро знаю. Карасей там видимо-невидимо. Вот такие – с лопату, – показывает свою огромную ладонь. – Хочешь на рыбалку?

Славка, до того притаившийся под одеялом, слепо тычется в его горячую руку. Как не хотеть. Да он лоб готов разбить, лишь бы догнать в учебе ребят и звездочку получить, раз это так важно. Учительница не позволяет, твердит, что и читает-то он с грехом пополам. А букварь – не сказки, пока продерешься сквозь непонятные слова, язык сломаешь и ум набекрень. Какие уж тут караси.

– Ты, смотри, учебу-то подтягивай, – слышит папа Митя его горестный вздох. Трезвый он веселый, сильный и умный. А проклятая выпивка на него действует, как на Славку детдом. Тревожная мутная волна исходит от него в эти минуты и бередит душу. – Ты пример с меня не бери. Я нынче чего-то рассупонился. Опять мать на нас с тобой ругается!

– Какая я тебе мать?! – гневно кричит мама Люда через дверь. – Зальет шары и спать не дает! Ни мне, ни ребенку, – зачем-то присоединяет к себе и Славку, хотя за весь вечер ни словечка не вымолвила. – И когда только кончатся мои мытарства. Алкоголик проклятый, навязался на мою шею!

– Мать-перемать, – вежливо отвечает ей папа Митя и бредет спать.

Славка ее осуждать не может. Папа Митя и впрямь совсем мало уделяет ей времени. Даже в кино не водит. А если и дома, то скучен и хмур. Пить плохо, страшно и вредно. Это каждый детдомовец подтвердит. От того, что пьют, пьяницами становятся, а про своих детей забывают.

Наутро разборки между родителями продолжаются. Но папа Митя молчит, и Славка вместе с ним, за компанию. Одна лишь мама Люда расходует себя:

– Ни словечка от вас не добьешься! Оба вы недоразвитые, сказывается кровь-то!

– А мы ангелочка хотели получить, за бесплатно, – не выдерживает упреков папа Митя. – Готовенького пупсика!

– Брошу, все брошу и к маме уеду! – сквозь слезы стращает она, но Славка уверен, что понарошку. Это она так за папы Митину трезвость борется. Никого не жалея.

Если бы взрослым за их поведение ставили отметки, на земле жили бы одни двоечники. Славка терпеливо ждет, когда же оттеплит. Не вечно же по их дому раздору бродить. И дожидается, великая все-таки вещь – наживной опыт. В канун Нового года жизнь опять круто пошла вверх. Папа Митя, по его меткому выражению, натянул постромки. И сразу в холодных сенях появилась пушистая елочка, колючилась на морозе, пахла мерзлым лесом. И мама Люда немного успокоилась, пришла в себя.

Но перед самым праздником учительница велела Славке передать ей записку. Это значило – родителей вызывают в школу. Никакой вины он за собой не чувствовал, но все же прибежал следом за мамой Людой в школу, пристроился у двери и подслушал разговор.

– Да что толку, за полугодие я ему по всем предметам выведу плохие оценки, – напористо говорила учительница. – По всей видимости, оставим его на второй год, уже сейчас ясно. Так что мой вам совет – забирайте его из школы прямо сейчас. Он мне весь класс разлагает и назад тянет.

– Как это забирайте, – услышал непривычно жалобный голос мамы Люды Славка, – он же может, он же старается.

Но разве можно разжалобить Витольду Леонидовну, пустой номер.

– Эх, милочка, плохо вы знаете детей с таким прошлым, – сделала вид, что пожалела, учительница. – Доверьтесь моему богатому педагогическому опыту, вы с ним еще нахлебаетесь горя.

– А может быть, оставим его в школе, я еще с ним позанимаюсь, – не успокаивалась родительница.

– Уверяю вас, так будет лучше для всех, – сказала холодным голосом Витольда Леонидовна – как отрезала. Что умела, то умела.

Славке стало абсолютно ясно, что из школы его заберут. Или попрут. Он с облегчением вздохнул и припустил домой. Пока бежал, додумал – в этом его спасение. Он еще одно летечко попьет молока, окрепнет и в два счета одолеет премудрые науки. Ничего, что второй раз в первый класс. Зато у него будет другая учительница, добрее этой, с которой в душе он уже распрощался. Не могут же все быть такими одинаково черствыми. Славка бежал по улице и страстно верил, что еще через одно лето все переменится к лучшему.

Мама Люда пришла домой через час, молча приготовила ужин, усадила его за стол и объявила, что после каникул он в школу не пойдет. Мол, ей так посоветовали. Славка не выказал своей радости, но тут же пообещал, что станет первым учеником в школе на следующий год. Но не выдержал и ляпнул:

– Мы писали, мы писали, наши пальчики устали, – и рот до ушей.

Мама Люда даже не улыбнулась, глянула скользом и он отметил, какие у нее пустые равнодушные глаза.

Глава 12

Никогда еще у Славки не было такого волшебного праздника. Он опять оказался на свободе. В его комнате таинственно мерцала разукрашенная елка. И сегодня ночью придет Новый год, принесет подарки и много-много радостей. Он даже спать лег пораньше. Но долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь расслышать, как за окнами шуршало время, перетекая из одного года в другой. Не услышал – на морозе громко пели провода – и крепко уснул, пожелав счастья всем хорошим людям. А наутро праздник закружил Славку и никак не хотел отпускать. И все бы хорошо, но папа Митя опять от рук отбился. Захандрил, и все-то ему было не в радость. Славка к нему так и этак подходил, но тот отмалчивался, грустно и виновато смотрел на него. Как ни пытался он подбодрить его взглядом – праздник же, веселись от души, – не получалось, папа Митя глаза прятал. Славка знал отчего – стыдно за свое поведение.

А через неделю мама Люда собралась и укатила в свой разлюбезный город. Причину долго не выдумывала, объявила им – глаза б мои на вас не смотрели. Хотя Славка здесь при чем? Уехала и уехала, не впервой с хозяйством управляться. Тем более что корову будет доить соседка. Славка не умел, а на папу Митю она уже не надеялась.

В тот вечер Славка вернулся с катушки поздно. Оголодал за день, замерз, как суслик. Но дом встретил его темными окнами. Вынув из потайной щели ключ, прилипающий к пальцам на морозе, он открыл дверь и вошел в выстуженную избу. Папа Митя и не удосужился протопить печь – суп в кастрюле покрылся твердой белой корочкой. Славка проткнул ее ложкой, вздохнул и взялся разводить огонь. Невкусно есть одному, но голод – не тетка.

А меж тем ночь подвигалась все дальше, все тише, все глуше. И вот уже за окнами непролазная темень. Славка устал прислушиваться – не скрипнет ли за калиткой наст. Но нет, лишь мороз ломает в воздухе тонкие иглы. Ему не то чтобы страшно сидеть в пустой избе, прижавшись спиной к теплому боку печки, но и радости мало. Попробовал включить радио, оно заорало как оглашенное, и в углах странно отдалось… Будто кто чужой пробрался в квартиру, тихонько скулил и подвывал, поддразнивал. Славка терпел, терпел, не выдержал одиночества, натянул непросохшую, скукожившуюся телогрейку и побежал разыскивать заблудившегося папу Митю.

На улице мороз мигом схватил одежду и превратил в жестяной панцирь. Славка торопливо добежал до клуба, где мужики обычно гоняли по разбитому зеленому столу выщербленные шары бильярда, но дверь была заперта и окна темны. Ни один человек не повстречался ему и на обратном пути. Издали его дом смотрелся темной угрюмой махиной, сгорбившейся от стужи. Славка чуть не завыл от отчаяния. Темная мохнатая мгла окружала его со всех сторон, тянула страшные щупальца. В такой миг всем сердцем ощутил он как нужно человеческое тепло. Куда же податься? И тут словно кто подсказал ему: к бабе Поле.

И он припустил по скользкой дороге, скоро свернул в узкий переулок, пробежал задами и застучал кулаком в ставень маленькой избушки.

– Ты откуда так поздно? – удивилась баба Поля, впуская его в тепло кухни. – Я уже спать наладилась. Случилось что?

Славка сбивчиво объяснил, что потерял папу Митю, а мама Люда опять уехала в город.

– И ведь не заходил сегодня, и не встречала, – задумалась она. – Гулеванит где-то, – усадила его за стол, налила стакан теплого чая. – Накось, попей, согрейся. Голодный, поди, беспризорничаешь. У самого-то ничо нигде не болит?

Славка помотал головой и нехотя отхлебнул из стакана – некогда ему распивать чаи, надо папу Митю искать.

– А то может останешься? – забеспокоилась она. – Ночь на дворе, стужа, где его найдешь? Да и не нужно. Терпи уж, авось стерпится. Они родители твои, грех на них обижаться.

Но Славка уж поднялся из-за стола, направился к двери – хоть и страшно ночевать одному, но и у бабы Поли оставаться нельзя, без него папе Мите совсем худо будет. И уж взялся за дверную ручку, баба Поля припомнила:

– Ты бы к Фортунатовым заглянул, ну, к этим, переселенцам, что за клубом, в новом доме, живут…

Славка Фортунатовых знал плохо, в деревне они объявились недавно. Мельком видел через забор как копошатся во дворе трое ребятишек, мал мала меньше. Попрощался с бабой Полей и выскочил на мороз.

Фортунатовы занимали одну половину еще необжитого брусового дома. Окна на их стороне желто светились сквозь толстый слой наледи. Славка вскарабкался на высокую завалинку, попытался заглянуть в окно, но не нашел и малой щелки. За обмороженными стеклами, глухо, как из подполья, доносились голоса. И вроде один был схож с папы Митиным.

Он спрыгнул на снег и сунулся к калитке – она была незаперта, болталась на одном гвозде. От нее к крыльцу вела глубокая тропинка. Славка медленно шел по ней и дивился на беспорядок: двор был нечищен, один угол залит помоями, а в другом громоздилась куча мерзлых коровьих лепех пополам с соломой. Свет с веранды выказывал загаженный двор всей деревне напоказ. Потоптавшись у крыльца, он собрался было повернуть назад – не мог в таком доме гостить его отец, нечего и думать…

Но тут распахнулась дверь, и на веранду вывалилась растрепанная тетка. Придерживаясь за ступеньки рукой, спустилась на землю, выпрямилась, пошатнулась и уткнула в него мутный взгляд. У Славки по спине побежали мурашки.

– А ты что тут делаешь, марш домой! – хрипло сказала она, тут же забыла о нем и побрела за угол дома.

Славка сразу понял, отчего она такая и что папа Митя может быть в этом доме. Где пьют, там и он. А значит, надо идти выручать его. Отворил тяжелую дверь, с опаской переступил порог и оказался на кухне.

В доме синий дым стоял коромыслом, а в горнице за столом без скатерти, заставленным бутылками и консервными банками, сидели люди. И среди них – папа Митя. У Славки, хоть и надеялся здесь его встретить, сердце дрогнуло. От порога, сквозь двери, он изо всех сил старался дотянуться до него взглядом, но тот низко наклонял голову к столу, будто пытался рассмотреть свое отражение. Но разве в таком махорочном свете что-то рассмотришь?

За печкой кто-то коротко кашлянул, и сейчас же на кухне очутился мальчонка в женской засаленной кофте до голых колен. Следом вышла девочка, как две капли воды похожая на него. Встала рядом, зябко кутаясь в платок. Ростиком она была поменьше, но такая же худенькая и прозрачная до синевы. У обоих было такое выражение глаз, какое при живых родителях, думал Славка, не бывает.

Переступая босыми ногами, они уставились на него. Славка в ответ поежился – на улице стужа, но и здесь не согреешься. По полу, от порога, несло холодом, разве что снег не летел. Мальчонка очнулся первым, сорвался с места, подскочил и дернул за рукав:

– Ты зачем к нам пришел? За нами? – голос у его был пронзительным и с хрипотцой. Таким голосом только в детском доме и разговаривать.

– Нужны вы мне, я за отцом, папой Митей, – неуверенно ответил он, сбитый с толку вопросом.

– А-а, – понимающе протянул пацан, шмыгнул носом и сообщил: – Он тоже водку пьет, как наши мамка с папкой. Потом драться будут, – добавил, будто речь шла о закуске, и опять шмыгнул.

Славка привалился спиной к стене, чувствуя, как слабеют ноги в коленках. В одну, какую-то коротенькую секунду, пролистал мысленно, сколько им еще предстоит пережить всякого болезненного, пока их в детдом не увезут. Туда толстых и веселых не привозят. Все больше вот таких запуганных заморышей. Славке стало тоскливо, он было уже утвердился, что в деревне все так живут, как он. С невыразимой жалостью смотрел он на детей, порываясь бежать опрометью из этого дома, но, пересиливая себя, повторил:

– Я за отцом пришел!

– А папка твой тоже пьяный вдрабадан! – скучным голосом сказал пацан.

– Они тут все пьяные, – устало добавила девочка, по-старушечьи стягивая на груди сползавший платок худенькими, как куриные лапки, ручонками.

Славка опять глянул на папу Митю и расхотел с ними спорить. Тот лишь скользнул по нему задымленным взглядом и не признал.

Холодная узкая ладошка прикоснулась к его руке. Девочка, поглядывая снизу вверх, понимающе протянула тоненьким голоском:

– А ты у нас оставайся, у нас всем можно. Мамка ругаться не станет. Они все равно скоро попадают кто куда. А нам втроем теплее ночевать.

У Славки едва не вырвалось – спасибо за приглашение, у меня свой дом есть! Но вместо этого неловко погладил девочку по спутанным волосенкам и промолчал – его самого еще совсем недавно вот так жалостливо гладили. От тоски и печали впору было взвыть посреди этого закопченного жилища. Такого жуткого дома он еще не видал, а может быть, и видал, да забыл. Стоял у стены как истукан, не силах сдвинуться от невыносимого страшного мира, окружавшего его. Держал за руку девочку.

Мальчонка с другого бока подпрыгивал на тонких в мурашках ногах как заведенный. Его приголубить сил не хватало.

– Уж скорее бы все они попадали, – без умолку тараторил пацан. – Мы после них подскребем недоеденное. Вкусно! И вино допьем, если останется. Я всегда так делаю. Сладкое вино лучше горького, сам узнаешь!

Славку изнутри била нервная дрожь. Стоял, смотрел на холодную печь, никак сообразить не мог: отчего они такие голодные, если у них свой дом есть? Девочка, не отнимая ледяной ладошки, поочередно поджимала ножки, совсем как воробушек на голом проводе.

– Обулись бы, простынете, – посоветовал Славка.

– Обулись бы, да мамка обутки спрятала. Чтобы мы по улице не бегали и дом не студили. У нас дров нету, – не останавливаясь, подпрыгивал и кричал мальчишка.

– Сунула куда-то, а теперь вспомнить не может. Искала, чтобы Колюшу за хлебом послать, да не нашла, – робко пояснила девочка, ни в какую не отлипая от руки Славки.

– Совсем ум потеряла, зараза! – подпрыгнув, не своим голосом заорал пацан.

Славка испуганно посмотрел в горницу – кто бы не услышал, а то попадет за бранное слово. Но оттуда такое неслось, что и про себя повторить стыдно. Он поймал пацана за рукав, потащил за печь, подальше от горницы.

Там, в маленькой комнате стояла одинокая железная кровать с набросанным как попало тряпьем. Изношенная телогрейка на грязном полу заменяла коврик. В углу стояла суковатая сосновая чурка, на ней сидела безногая кукла. У Славки глаза на лоб полезли, он такой обстановки и в детдоме не видел. А думал, что хуже, чем там, дети не живут.

Ребятишки с разбегу повалились на кровать и шустрыми зверьками зарылись в тряпье.

– Лезь сюда, тут теплее, – позвал мальчишка.

Но Славка лишь присел на краешек кровати, спросил:

– Чего это вы так бедно живете? Кровать и та одна…

– У нас раньше все было, там, где мы раньше жили, да мамка с папкой все пропили. Кровать широкая, мы на ней все трое умещаемся, – говорила девочка тихим бесцветным голоском. – У нас еще и Гришка есть, но его в городскую больницу еще до праздников увезли, давно. А забрать забывают, – глядела она на него снизу вверх прозрачными глазами.

За стенкой пьяные голоса выметнули песню.

– Гуляют, от рубля и выше, – завистливо прислушался пацан к нестройному хору. – Новый год все-то встречают…

– Нам соседи красивую елочку подарили и игрушками поделились, – горестно вздохнула девочка. – Да пьяный папка на нее упал, свалил, весь поцарапался и истоптал ногами.

Славка вспомнил, как перешагивал на веранде обломки елки, и решил, что чем быстрее он уйдет, тем будет лучше. На малышей было больно смотреть. И жалко до слез, так, что зло брало на орущих вразнобой за стенкой. Чем выть дурными голосами, лучше бы их покормили. Сытым и дурак споет.

Хлопнула входная дверь, гуще пополз по полу холод. И в комнату вбрела та самая тетка, что неловко сползла с крыльца. Глаза ее, казалось, глядели сразу во все стороны. Славка так и не понял, увидела ли она их этим растопыренным взглядом или нюхом учуяла. Тетка, спихнув куклу, хлопнулась на чурку и распустила губы. Голова ее то клонилась к полу, то со странным вывертом пыталась подняться. Противно смотреть.

– А-а, деточки, – выговорила она наконец. – Играете, деточки, ну и играйте, веселитесь, деточки…

– Хлебца вынеси, шалава, – сурово сказал пацан, раскачиваясь на кровати. – С голоду сдохнем!

Громко сказал, но она не услышала. Поднялась с чурки, поплелась подле стенки. Славка подумал, что у нее, поди, уже ум за разум зашел. Но ошибся. Тетка вдруг медленно развернулась и дико посмотрела на него:

– А этот откель взялся? Ты Гришка мой или непохож?

– Карташов я, – заполошно ответил Славка. – Я за папкой пришел, за папой Митей!

Пацан спрыгнул с кровати и вцепился в нее.

– Ты что, совсем уж с ума съехала, ты когда Гришку из больницы привезешь? И хлеба тащи!

Тетка уставилась в пол и долго искала на нем что-то невидящими глазами. Не нашла, двинулась дальше и вдруг резко и пронзительно гаркнула в горницу:

– Митька, растуды тебя в качель, за тобой пришли!

Прошло несколько минут, пока папа Митя не заслонил собой дверной проем. Окаменевшее лицо его при виде Славки чуть-чуть ожило, просветлело. Ну, хоть один человек здесь при памяти. Но когда он, мотаясь, идет к нему, становится горько и обидно. Зачем он такой: слабый, беспомощный и беззащитный. Ткни пальцем – упадет.

– Ты-ы, Славка, – больно сжимает папа Митя его плечо бесчувственными пальцами. – Ты что тут делаешь? Кто тебе разрешил?

Славка выворачивает плечо из его руки и говорит, задыхаясь и со слезой в голосе:

– Никто. Пошли отсюда. А то мама Люда приедет, ругаться будет.

Губы его дрожат, и он никак не может с ними сладить.

– И пойдем, – беспечно соглашается папа Митя. – Чего же не пойти, хорошо посидели. Но не пойду, пусть сама придет! – мотает он взлохмаченной головой и городит чепуху. Ругает маму Люду разными словами. Успел уже нахвататься матерщины в этом пьяном доме.

– Пошли! – всхлипывая, кричит Славка и тянет его за рукав. – Ты страшный!

Папа Митя наклоняется, и мутные глаза его близко маячат у лица Славки, что-то разумное еще плещется в них, когда-то таких веселых, таких искристых, таких ясных.

– Правильно, Славка, пошли, – бормочет он. – Надо спать…

Славка торопливо, пока он не передумал, выдирает из груды одежд его полушубок, помогает влезть в рукава, застегивает и ведет к порогу.

У печки, поджав по ножке, стоят мальчишка и девчонка, которым уйти некуда. Машут ладошками, просят голодными глазами: приходи еще! Совсем отощали без нормальных людей. Дверь хлопает и отрезает Славку от них. От пьяного шума, табачного духа, от всего, что заронило ему в грудь тоску и страх. Он с наслаждением глотает свежий морозный воздух.

Вести папу Митю тяжело и несподручно. Он запинается, скользит по накатанному машинами насту дороги. Ноги его разъезжаются в стороны, но каким-то чудом он держит равновесие и не падает. А только рычит не своим голосом: «Ничего, Славка, прорвемся!»

Добравшись до дома, папа Митя в чем был падает на кровать и засыпает мертвым сном. Вот что проклятое вино с человеком делает, сбивает с ног и с ума. Славка долго не отходит от него, прислушивается к шумному дыханию – воздух в его груди сгорает, как в топке. Жалко отца и плакать хочется. Потом с трудом стаскивает с его ног мокрые валенки, осторожно высвобождает руки из рукавов полушубка и подбирает с пола шапку.

Стоит, смотрит. Ему до слез жалко папу Митю. Жалко детей, оставшихся в закопченном доме. Чтоб эта водка вся сгорела! Себя ему тоже жаль, но поменьше, как бы после всех.

Утром его будит грохот мерзлых поленьев. В избе холодно, не греет даже толстое одеяло. И Славка вспоминает, что вчера впопыхах он забыл закрыть трубу – вот все тепло за ночь и вынесло на улицу. Сжавшись в комочек, он старается не вспоминать вчерашний вечер. Но мысли все равно пробираются в голову и тревожат. Ему боязно встречаться с папой Митей. Какими глазами тот будет смотреть на него? Он уже простил его, но папа Митя еще не знает. Печка на кухне потрескивает смолистыми поленьями. Комната постепенно наполняется теплом.

Наконец слышны осторожные шаги, и над ним наклоняется лицо папы Мити: усталое, покрасневшее, с мешками под глазами. Будто он всю ночь хлеб молотил на комбайне. Глаза его не знают, куда спрятаться, и смотрят вбок.

– Это, значит, подзадержался я вчера… Ты уж меня прости. Не боязно было одному-то?

Славка готов со стыда сгореть за него. Плакать хочется от тоски и огорчения – до чего человека проклятая водка доводит. Ничего не помнит.

– Ты только больше не пей, ладно, – жалобно просит он, заглядывая ему в глаза.

Завтракают они молча. Папа Митя нехотя пережевывает еду, будто кому одолжение делает. Тяжело вздыхает. Да и что тут скажешь – натворил делов. Обоим ясно, что надо побыстрее пережить это муторное время. Хорошо, что сегодня выходной и папе Мите не надо спешить в мастерские.

Славка ни на шаг не отходит от него. Видит, как он мается, и боится, как бы он снова не ушел к Фортунатовым. Его передергивает при одном воспоминании, что он там вчера пережил. Врагу не пожелаешь. Папа Митя – мужик сильный, долго без дела слоняться не умеет. Собрал сепаратор, принялся пропускать сквозь него молоко. Молока без мамы Люды скопилось много – такая у них удойная корова.

– Мама Люда когда приедет? – осторожно спрашивает Славка. Не то чтобы он сильно соскучился по ней, просто очень не хочется, чтобы она папу Митю увидела таким помятым и болезненным.

– Да лучше бы совсем не приезжала, – морщится он. – Плохи, брат, наши дела, хуже некуда…

– Как-нибудь образуется, – по-взрослому отвечает Славка. – Ты, главное, не пей и не ругайся. Она у нас добрая, вон как за нас переживает.

– Славка, Славка, что мне с тобой делать? – переживает он. – Хороший ты пацан. А каким дохоликом привезли… И отчего у тебя с учебой не заладилось? Извелась мать, вот и уехала… Может, у тебя что болит?

Сепаратор жужжит, журчит струйка светлого молока. Славка морщит лоб, думает, подбирает веское объяснение:

– У меня голова плохо варит из-за уколов, наверное. Потому я такой замедленный…

В детском доме тем, кто плохо вел себя, медичка в наказание вкатывала успокоительное лекарство. Но какое же оно успокоительное, если… Славка кривит рот, будто сию минуту обожгло ему ягодицу. Колючий огненный шар влетает под кожу, вертится, пронзает тело тысячами иголок. Криком кричи, не поможет, не отпустит.

– Какие уколы? Почему ты раньше молчал? – встревоженно смотрит на него папа Митя. Заметил, как скукожилось от однажды пережитой боли лицо Славки.

– Не знаю какие. Ими буйных успокаивают. Честное слово, я не виноват, что мне их ставили. Пацаны натворят делов, а покажут на меня. Воспитательница долго не разбирается, сразу тащит меня в медпункт. А после укола уже ничего не помнишь. Они память отшибают. После долго вспоминаешь кто ты, где ты. Но ничего, я вот попью еще молочка и окрепну. Правда же, – с надеждой смотрит он на папу Митю.

– Господи, да что же они с тобой сделали! Славка, бедный ты мой пацан, за что тебе такая сволочная жизнь выпала! – срывается голос папы Мити, а в его глазах блестит слеза.

Он крепко прижимает к груди голову Славки. Сквозь тонкую ткань рубахи тот чувствует, как колотится его горячее сердце. Будто плотина рухнула разом, освободилась нежность к родному человеку и Славка шепчет заветное:

– Папка, я тебя люблю, папка…

«Папка», – повторяет он про себя и знает, что отныне будет называть его только так. Сепаратор жужжит вхолостую. Горючие слезы закипают у обоих на глазах. Отец гладит его по спине, будто успокаивает, выводит из него всю боль, накопленную за его недолгую трудную жизнь. Да если болит внутри, снаружи не загладишь.

Глава 13

Прошло еще несколько дней, и приехала мама Люда. Еще молчаливее и строже, чем была. Будто кто-то уже успел, доложил ей, чем они тут, без нее, занимались. И даже подарков не привезла, как обычно. Славка радостно навстречу ей выбежал, встречать, а она поджала губы и мимо прошла. Ни словечка, ни полсловечка, заперлась в спальне. Папа, вернувшись с работы, тут же к ней ушел. Для разбора поведения – понял Славка. Ничего не поделаешь, так уж жизнь устроена – за свои поступки надо отвечать. Славка посочувствовал ему и спать отправился – день закончился. А оказалось, это Славкино счастье закатывалось.

Таяло счастье, растворялось бесследно, как облачко теплого дыхания, поднимаясь к студеным небесам. Может быть, не его черед был на белый свет появиться, если оно лишь поблазнилось. Да кому это ведано. Некого в том винить было: ни себя, ни непутевых родителей, ни папу и маму Люду, зачем-то его подобравших, ни остальных, чужих ему, людей. Разве что всех разом – но это было выше его душевных сил.

И был ему подарен еще один день, пополам поделенный снегопадом. Густая снежная лавина обрушилась на деревню поутру, но к обеду сквозь облака пробилось сирое солнце. Славка, едва снег утихомирился, подхватил санки и убежал на гору. Пологий, удобный для катания склон тянулся от самых прясел огородов. Он долго карабкался вверх, оскальзываясь на нетронутом белом полотне. А когда поднялся и дух перевел, повернулся лицом к раскинувшейся внизу деревне, глянуть – не спешит ли кто из приятелей ему компанию составить, – так и замер в изумлении. Огромный светозарный столб стоял в небе. Посередке его просверкивало солнце, отбрасывало по обе стороны ослепительно сияющие хвосты. Огромный лучистый крест золотился над землей и будто знак подавал.

Славка вдоволь налюбовался им. Всласть накатался на санках. Замерз, проголодался и побежал домой самым коротким путем: через речку, огородами. Прихлопнул калитку, и вот он, родной двор. На крыльце отряхнул голиком валенки от снега, обхлопал штаны и, одурманенный морозом, вошел в дом.

Здесь-то его беда и дожидалась. Вместе с папой и мамой Людой за столом на кухне сидели милиционер и незнакомая строгая тетя. Ничего и говорить не надо было, он только глянул на их лица и все понял сразу. За ним! Ноги у Славки подломились, ледяной ужас вполз в грудь, и он опустился на пол. «Только бы не вернули обратно в детдом, только бы не вернули», – шептал он беззвучно, хватая ртом воздух и захлебываясь им. Он отказывался в это поверить – так не бывает! – и не мог не верить. Задыхаясь, Славка подполз к ногам мамы Люды, обхватил их обеими руками.

– Мамочка родненькая, милая, хорошая, не отдавай меня! Я стану хорошим, я все, все буду делать, что ни скажешь! – прорезался у него голос, а до того сипел только, и вместе с ним, показалось, начала оживать надежда.

Он крепко стискивал ее ноги, но они нетерпеливо пошевелились, стряхнули объятия. И тогда Славка пополз к папе. Только он мог спасти его от детдома.

– Папочка любимый, не отдавай меня туда, ты же все можешь, скажи маме, что я там умру. Папочка, я так люблю тебя! – цеплялся он за его колени, но сил не было, и Славка сползал на пол. А когда поднялся, увидел, что отец плачет пьяными слезами. И вновь осел, затрясся в рыданиях – все потеряно, какой же он спаситель, такой пьяный?

Отпрянув от чужих ног, волчонком уполз в угол, забился под вешалку. Сидел там, путаясь в одеждах, раскачивался. Сквозь мутную пелену, застлавшую глаза, видел, как скользят бесплотными тенями какие-то люди из комнаты в комнату. Провел рукой по мокрым щекам, отметил равнодушно – слезы появились. В помраченном мозгу одна мысль билась: назад в детдом, назад в детдом! И была она невыносима.

Чьи-то руки подняли его с пола, взялись переодевать, переобувать, нахлобучили шапку. Вялый, безвольный, как после укола, он подчинялся им, будто во сне. Но знал, что уже не проснется. И едва руки перестали его вертеть, вновь опустился на колени.

– Вставай, Окоемов, поехали! – наклонился над ним милиционер с большим узлом в руке.

Славка видит выпуклую блестящую пуговицу с гербом на серой шинели и хочет сказать: «Я не Окоемов, я – Карташов», но губы не разжимаются. Слезы текут из глаз. Сквозь них он еще пытается рассмотреть бывших родителей, запомнить. Но слезы заливают его память. Тетя обеими руками толкает дверь, посторонившись, пропускает вперед Славку с милиционером и, не прощаясь, выходит следом.

Славка медленно, в последний раз, идет по веранде, выходит на крыльцо. В распахнутую калитку виден желтый бок милицейской машины, с оказией и на его беду приехавшей в эту деревню. Мельком замечает знакомых ребятишек, облепивших забор.

Сумрачно и тихо во дворе. На голые тонкие ветки яблоньки трусит перекаленный морозом снег. Милиционер и тетя, подхватив его с обеих сторон под руки, сводят с крыльца. Распятый между ними, едва передвигая ноги, Славка покорно бредет к настежь распахнутой калитке. Слезы замерзают на щеках, но их тут же подтапливают новые. Слезы будто копились-копились в нем все эти годы, чтобы вытечь разом. Одним днем.

«Боженька, зачем ты меня покинул? Прости меня, Боженька, за то, что я забыл тебя», – шепчет Славка в отчаянье, понимая, что поздно спохватился – никому он не нужен.

Машина срывается с места, торопится увезти его от ставшего было родным дома. В зарешеченное оконце Славка видит, как быстро отдаляется забор, с которого ему машут ребятишки. Издали он плохо различает их лица. Стороной тянется широкий, покрытый белыми застывшими волнами луг. По нему, наперерез машине, из последних сил спешит старушка. Вязнет в глубоком снегу, взмахивает палочкой и никак не может выбраться. Не может поспеть. Славка и с ней прощается взглядом.

Горючие слезы текут по холодному лицу. Кто их заметит, кто им поверит? Детские слезы – легкие слезы…

Вольные кони