Робкому солнцу и вовсе не пробиться сквозь черные одеяла, занавесившие окна в горнице. Оттого Федора будит не яркий утренний свет, а металлический стук щеколды во дворе. В сенях раздаются торопливые шаги. И кого это в такую рань принесло? Федор вскакивает и, не спеша, заспанный и помятый, выходит на кухню. У порога стоит сосед Иннокентий, смолит папиросу и весело скалит прокуренные зубы:
– Морду бы сполоснул, смотреть жутко, так в ухо и вцепишься.
– Да ладно тебе, – отмахивается Федор, – успею еще, какие наши годы.
Один вид всем довольного соседа поднимает у него настроение: раз пришел, значит, по делу, значит, кому-то он еще нужен. Федор черпает ковшиком из ведра, наливает чайник и ставит его на электроплитку.
Сквозь оконное стекло в кухню льется призрачный солнечный свет, освещает неприбранный, заляпанный стол, давно не мытый пол, печку в черных дождевых подтеках сажи из-под вьюшки. Федор гремит в углу умывальником и не обращает внимания на такие мелочи жизни. Умывшись, распахивает окно, высовывается по пояс и ничего нового там не видит: пустой огород, у забора ржавеет моторная лодка, за забором – крыши домов, над крышами видны далекие верхушки синих хребтов, над ними клубятся тучи.
– Стаканы бы, что ли, ополоснул, – ворчит сосед Кеша, устраиваясь на табурете.
– Вот пристал, – лениво бормочет Федор и вдруг обращает внимание на оттопыренный карман соседа.
– Во дела! Кеша, да ты не один! Сельсовет у тебя и по воскресеньям работает, – стучит он пальцем себе по лбу и начинает оживленно двигаться по кухне.
Сон слетает с него, как шелуха с пересохшей луковицы. Он возбужденно суетится, льет теплую воду из чайника в большую миску, споласкивает стаканы, вытирает полотенцем, с готовностью ставит на стол. Спохватывается и той же тряпкой смахивает за подоконник табачные и хлебные крошки, другой мусор. Все это занимает у него не больше трех минут – стол готов. Последнее неуверенное движение он делает у шкафа и виновато разводит руками. В них две луковицы – извини, закусить больше нечем.
Сосед Кеша извлекает бутылку белой, ставит на стол и важно лезет в другой бездонный карман, выкладывая поочередно: пару вареных яиц, пожелтевший шматок сала, горбушку хлеба. И подмигивает Федору.
– Ну ты даешь, Кеша, – с уважением и чуть виновато говорит он и тут же забывает о своем восхищении предусмотрительностью соседа. В голосе звенит другое нетерпение. – И как ты в такую рань от своей ушел? – тут Федор осекается, круглит глаз в веселом ужасе. – Неужто не укараулила?
– А я задворками, задворками, – смеется вполне счастливый от своей воскресной выходки Кеша и откупоривает бутылку.
Федор выпивает, ждет, когда отмякнет душа, и припоминает:
– Постой, Кеха, так ты в городе должен быть?
– Враз обернулся. Удачно с мешком рыбы проскочил, ни один пост не зацепил. В городе омуля вмиг расхватали. Ты же меня знаешь – на месте стоять не буду. Налетай, расхватывай! Да и голодный нынче город, цену не спрашивает. Старушки разве…
– Ловко, – поддакивает Федор, довольный завтраком, ни с того ни с сего расщедрившегося соседа.
– Обратно уже по темну возвращался, торопился на паром поспеть. Гляжу, пост у моста. Шерстят каждого встречного. Какую-то белую «Волгу» прихватили, потрошат троих парней. Сразу видать городские, без царя в голове. Полный багажник набили омулем. Кто ж так рыбу прячет? Да к тому же пьяные. Милиция и раскрутила их на полную катушку. Я тормознул, полюбопытствовал. Крепко вляпались, нынче ведь штраф крутой – по червонцу за хвост. Съездили за рыбкой, называется.
Федор молчит, в голове тукают тяжелые молоточки и вспоминается вчерашний невеселый день. Он задумчиво жует прогорклое сало, с хрустом разгрызает луковицу и спрашивает без всякого интереса:
– Трое, говоришь? В кепочках? Шустрые такие?
– Знакомые, что ли? – любопытствует Кеша.
– Виделись, – скупо отвечает Федор, не испытывая никаких чувств.
Ум его быстро трезвеет. Федор отодвигает стакан маленько от себя, смотрит на Кешу твердым прояснившимся взглядом и решительно спрашивает:
– Ты вроде по делу ко мне. Мы с тобой на днях о чем-то договаривались. Из башки выскочило, не упомню, о чем. После вчерашнего голова дырявая.
Приходит черед смутиться Иннокентию.
– Так ты ж обещал мне сегодня площадку во дворе забетонировать. Я уж весь материал приготовил, намешать осталось. В этом ты лучше меня соображаешь. Там делов-то всего на полдня. Сам знаешь, радикулит проклятый замучил. Лихорадка разбей эту рыбалку, все равно весь омуль не выловишь, всех денег не заработаешь.
– А-а, – тянет Федор и облегченно вздыхает – дело не бог весть какое, остроты мозгов не требующее, хотя попотеть придется. – Это я в один момент сделаю, – и ненароком берется за стакан.
Теперь, когда все обговорено, неловкость стерта, бутылка стремительно опорожняется и сосед уходит готовить двор. У Федора есть еще полчаса, чтобы бездумно и расслабленно посидеть за столом. Невидящими глазами смотрит он на огород, равнодушно отмечает, что так и не посадил нынче ни куста картошки, и упрямо заявляет: «Ну и черт с ней, с голоду не помру». Потом переводит глаза на лодку, приваленную к забору, и добавляет: «А эту на металлолом пионерам отдам». Дальше, над скалистыми хребтами, крутятся тучи, но с ними Федор ничего поделать не может.
Тягостный вечер вспоминается, как дурной сон, остатки которого еще не выветрились. Но как ни странно, ночь очистила место в душе для чего-то хорошего, но это еще поискать нужно и себе взять.
Федору лень идти ладить соседу двор, что-то удерживает его от работы, и он думает, что это – воскресенье. Но и сидеть так, без маломальского дела, не может. Поднимается, наливает в стакан крепкого чаю, пьет, обжигаясь, и отмечает очевидное: на деляне не был вот уже три дня, не считая выходного, давно свою лесную кошку не видел и вроде обещал себе больше не пить. Совестно и тревожно щекочет в груди, но не так, как вчера вечером. Федор решительно отставляет пустой стакан, снимает с гвоздя потрепанную кепку и выходит за дверь с мыслью, что вот не удержался спросонья, неладно день начал. Теперь каким-то делом надо успокоить смятенную душу.
Во дворе по-осеннему свежо, пахнет морем и последними запахами увядшей травы. Над крышами соседних домов густо вьются горластые чайки, и Федор мимоходом определяет, кто из мужиков с каким уловом вернулся, засекает и откладывает про запас – авось пригодится.
И когда он так неторопливо идет по двору, поглядывая на небо, вспоминается ему, что за бетонную работу Кеша посулил выставить еще одну бутылку белой. А она у него наверняка не одна, раз вчера удачно в город съездил. Федор широко улыбается себе.
Зной
В последний раз дождь окропил степную землю на Троицу, и с тех пор высохло, выцвело небо, ни капли не уронило. Спозаранку из-за лысой покатой горы взмоет ввысь огненным китайским драконом солнце, нависнет над деревней и раскалится добела. Серебристые ковыли и те никнут под палящими лучами. Людям не в диковину такая сухмень, привычны к знойному лету, но к концу июля возроптали и самые терпеливые. За что наказанье Господне? Чахнет картошка, выгорают сенокосы, на тощие хлеба глазам смотреть больно. Речушка за околицей едва перекатывается по камням – до запруды, устроенной ребятней в зарослях краснотала. А ниже и вовсе пересохла, неживая вода едва проблескивает в глубоких ямах. Всему живому в опаленной жарой степи и она – отрада. Всяк к ней, спасительной, нынче стремится: и птица летучая, и зверь бегучий, и гад ползучий. Одна речка оживляет безбрежное волнистое полотно: каменистые, поблекшие маньчжурские сопки плавно перетекают в широкие распадки, усеянные соляными разводами высохших озер. Стеклянное марево зыбко дрожит, колышется над очерствелой землей – что на недалекую чужбину, что на родную сторонку.
В деревне дом Шишмаревых из всех других выделяется – на косогоре стоит и собой улицу замыкает. Видное и ладное место подыскали ему хозяева. Весной хлынут талые воды по склонам, а дому как с гуся вода, только плетень и подмоют. А на великую сушь – колодец есть, большая в этих местах редкость. Видать, в том месте изглуби пробивается на поверхность чистый ключик. Но напоить досыта может лишь одну семью. На еду его воды Шишмаревым хватает, а на огород, на баню и другие какие нужды пользуются привозной, взятой с водокачки: жесткой и безвкусной.
Хорош дом. Три окна, обряженные резными наличниками, смотрят сквозь черемуховый лист на улицу. Всю деревенскую жизнь видят, а свою скрывают. Василию Шишмареву, хозяину, он от отца достался, а тому – от родителя, посланного сюда утвердить казачье поселение. Век отстоял и еще на один хватит. Крепки серебрового цвета бревна, прокаленные солнцем и морозом. Каким его дед срубил, таким дом и остался. Всего и отличия, что года три назад поменял Василий покоробившееся лиственничное дранье на шифер. До сих пор не может привыкнуть к новой крыше, ненадежной кажется.
У крепких высоких ворот прилажена чуть сбоку скамейка с резной спинкой – причуда хозяина. Да вот только сидеть на ней стало некому. А бывало приходилось табуретки выносить, как соберутся вечерком бабы – посудачить, мужики – покурить. Очень уж приятный вид открывается отсюда, с косогора, на родную деревню. Ничем не стесненному глазу легко и просторно окидывать ее всю разом. Нынче лишь маленький лысый пятачок у скамьи сохранился, затянула все кругом гусиная трава, раньше вытаптываемая множеством ног. Теперь редко кто мимо палисада проходит, да и то с оглядкой. Беда подселилась к Шишмаревым.
В полдень катит по пыльной улице на черном велосипеде почтальонка Катерина, то к одному, то к другому подворью подвернет, не слезая с седелки, сунет в ящик газетку иль конверт, оттолкнется рукой от забора и дальше катит. До косогора доехав, уронила велосипед на обочине, сбросила похудевшую сумку и торопко побежала вверх по тропинке. Крепко запертым воротам поклонилась, изловчилась было быстро сунуть почту в щель, проделанной в толстой доске, а они, возьми, и распахнись. Из внезапно возникшей пустоты надвинулось на Катерину бескровное искаженное лицо: корежатся сохлые губы, плавятся в безумном огне зрачки, отливает могильной синевой переносица. Батюшки светы! Хозяйская дочь! Отпрянула от нее Катерина да увернуться не успела. Коршуном метнулась к ней полоумная, вцепилась судорожными пальцами в плечо – затрещала по шву тонкая блузка. Полете