Чувство оно вообще редко подводит. Перед самым своим исключением обокрал нехристь храм. Не иначе нечистый дух поспособствовал отыскать и пробраться в потаеную комнатку. Что увидел, то и сграбастал. Сунул под рубаху тяжелый темного серебра крест, и был таков. К вечеру он жестоко напился и ополоумел от дешевого вина. Носился по коридорам, припадочно хохотал и совал крест в губы каждому встречному. Пока не схлопотал по шее, не успокоился. Антона тогда тоже бес попутал – вместе со всеми потешался над недоумком. Нет бы отнять уворованное и церкви вернуть – а ведь была такая мысль, но скользнула в сознании и пропала. Все мы задним умом крепки. Столько лет прошло, а совесть гложет. Не любит Антон воров, да и кто их на Руси любит?
Что было, то было, того не отнять. Не отсыхают воровские руки. Не все царапины душа заживляет. Теперь вот как повернулось – поселился Антон напротив церкви. Хоть и по разные стороны существуют, а на одной улице. И было странно, удивительно услышать ее и по-детски обрадоваться: надо же, колокол звонит!
В последнее время он все чаще просыпался с нехорошим сердцем. Допоздна засиживался над рукописью, нещадно травил себя куревом и крепким кофе. Заработавшись, долго не мог заснуть. Кажется, едва смежишь веки, а утро уже будит скрежетом трамвая на повороте, взвинчивает нервы радиогимном или воем тревожной сигнализации. Впервые разбудила его ясная, нежная, отвычная слуху музыка. Оттого и тихая радость растворилась в сердце. Правда, чему радоваться-то – ничем ее не заслужил.
Торопливо одеваясь, Антон никак не мог взять в толк – что это за великий престольный праздник случился, чтоб в его честь велено было тихонько отзвонить? И в таком чудном настроении отдернул шторы и глянул в окно. В надежде увидать толпящийся у церкви народ, как это случалось на Пасху. Но церковный двор был пуст, а улица недвижима. Лишь ветер гнул тонкие ветви тополей.
Стоял тот недолгий перед восходом солнца час, когда земля еще густо окрашена синими сумерками. Но уж поверх их лег тонким слоем малиновый отсвет. Подкрасил свекольным соком пепельные стены домов, глянец оконных стекол, истертый асфальт и матово мерцающие трамвайные рельсы. Не пристал лишь к одним белым стенам церкви. Высоко вознеся луковицы куполов, она сама подсвечивала платиновое небо.
Антон перевел глаза на звонницу и в проеме увидел одиноко раскачивающийся колокол. Это он послал ему чуть свет звоны. Всю ночь напролет, слышно было сквозь беспокойный сон, завывал ветер, бился в окна и сотрясал крышу. А к утру управился, ослабил крепко стянутый веревкой язык.
Теперь можно было отойти от окна, да жаль полузабытой детской радости. «А зима-то кончилась», – ощущая ее в сердце, подумал Антон. Так мальчишкой ликовал он первой проплешине на огороде. В городе же и солнцепеки не такие, как в деревне. Грязный истоптанный снег на обочинах дорогах не таял, а как-то съеживался незаметно глазу.
Апрель стоял на дворе, а весна все еще была девочкой: хрупкой и доверчивой. Опостылевшей зиме ничего не стоило надругаться над ней. Но давно ли сама она глядела невинно и осень – старая карга – норовила ворваться на ее чистую половину? Впрочем, пустое хулить отжившее. И весне свой срок в непорочных девицах ходить, не раз еще попортит прическу летней красе.
Дон-н! – едва слышно уронил колокол. Ветер стих и бунтарь умолк. С последним звоном отлетела и радость. Тронула сердце печаль. Но пока она была легка, как набежавшая в полдень на солнце тучка, так далека, что и не распознать было ее тайный смысл. Прижавшись лбом к холодному кресту оконной рамы, Антон смотрел на замерший колокол.
В его деревенском детстве не было других звонов, кроме рвущих сердце хриплых вскриков обрубка рельса. Церкви далеко до рождения Антона обезголосили, да вот тревоги не сгинули. По радио только на войну народ собирают, на таежный пожар или другую какую беду оно людей не созовет. Во дворе сельсовета висел набатный рельс, и как магнитом притягивал Антошку. Он закоулками пробирался туда, втихаря тукал по нему железкой и близко подставлял ухо: кто-то вопил там, внутри, лихоматом. Со всей силы ударить было боязно, деревню переполошишь, а слабо – не расслышать о чем гудит сталь.
У Антона заломило виски, будто столкнулись над ним эти звоны: старый надрывный и новый певучий. Но за окном было тихо, и в небе уже мягко отсвечивало золото крестов. Наливались светом узкие сквозные слухи на звоннице. Сердце сегодня не подчинялось уму, впитывало струящиеся от узорчатых стен умиротворяющие токи. Утихала боль в висках.
Но вдруг вывернул из-за угла трамвай, размалеванный, как шут гороховый. Тренькнул звонком, загремел колесами по разболтанным стыкам. Грохот железа заметался по улице, отозвался нервным ознобом и разбудил странные воспоминания. Антону почудилось что его недавний и незваный гость так никуда и не уехал, а спит себе на раскладушке в кухне. Этот нелепый человек привнес в его жизнь тоску и смуту. Мелькнул, оставив ни худую, ни добрую память. И исчез, ни богу свечка, ни черту кочерга.
Гость постучался к Антону субботним утром. Недоумевая, кто бы это мог быть, он открыл дверь и отшатнулся. На порог одна за другой шлепнулись две объемистые сумки. Через них переступил незнакомый парень.
– Все руки оттянул, пока до тебя добрался, – радостно сообщил он. – Ну, здорово, Антон! Давненько не видались!
Антон пожал его руку, напряг память, но вспомнить не смог. Незнакомец понял это и расстегнул дубленку.
– Вот, ешкин кот, неужто не признаешь? Земляк называется… Юрка я, Касьянов, из нашего с тобой Новотроицка. Ну, с братом твоим дружил. Не вспомнил? Мы на нижней улице, у водокачки жили…
– А-а, – протянул Антон, но не признал. Родители его из села увезли давно, дружки его двоюродного брата Кольки, на которого сослался гость, еще в штанах на лямках бегали.
– Отец твой ветеринаром работал, – попробовал уточнить он у Юрки.
– Да ты что? Он всю жизнь шоферил. И это не помнишь? – подозрительно спросил он и насупился. – Чудно как-то, я тебя помню, а ты меня нет.
Босые ноги застыли у порога и Антон не стал объяснять, что детство ему редко вспоминается, а может быть и не пришла еще пора.
– Да где ж тебя узнать, – успокоил он земляка. – Вымахал бугай. Проходи, раздевайся.
Впрочем, этого он мог и не добавлять – Юрка уже стягивал модные желтые остроносые сапоги. Лицо его вроде медленно поддавалось узнаванию: курнос, сероглаз, над выпуклым лбом нависает крупный завиток волос. Похожего мальца из Колькиной ватаги, помнилось, поддразнивали пацаны: коровий облизунчик!
Обличьем Юрка и впрямь смахивал на Касьяновых. Из них Новотроицкое наполовину состояло. Мужики, все, как на подбор: жилисты, легки на ногу и занозисты на язык. Но при том при сем – не перекати-поле. Великие домоседы, в соседнюю деревню, к родне, лишний раз не выберутся. И как все это уживалось в них?
Сами гостить не любили, а у себя принять – с полным удовольствием. И тогда, держись деревня, Касьяновы гулеванят! Что летом, что зимой празднику их не хватало самой просторной избы. Выплескивалось веселье во двор и в настежь распахнутые ворота. Но дальше лавочки не шло, по улице не заплеталось.
Сыновья оседали рядом с отцовскими домами. Глянуть не успеешь – опять Касьяновы отстроились! – и уж бегает табунок крепеньких, курносых, русоволосых ребятишек. В те годы никто в достатке не жил, а они все же покрепче других. И коровы-то у них самые удойные, и сена до новой травы хватает, и картошка рассыпчата, и чужая скотина в огороды не забредает – надежно огорожены. Сепаратор и тот у Касьяновых есть, хоть и один на все семейства.
За все это их в деревне кое-кто недолюбливает и за глаза куркулями зовет. В основном те, у кого даже куры бегут нестись на касьяновские сеновалы. Но редко кто решался высказать свое возмущение их зажиточностью в лицо. Разве что кому дурная кровь в голову бросится. Да и то – не успеет с языка обидное словечко скатиться, глядь, у твоего носа уж гостит увесистый касьяновский кулак.
Но видать и там, в медвежьем углу, потрясение вышло. Стоял перед ним Юрка в джинсовом костюме, катал пальцами желтый перстенек с вензелем, лыбился во все зубы. Весь напоказ: вот я какой, рубаха-парень и душа нараспашку! Но улыбка была уже не касьяновская, напрокат взятая да прикарманенная. Не шла она их породе. Федот да не тот.
«Боится, что я его за деревенского олуха приму, вот и напускает форсу», – понял Антон. Поразить его своим ковбойским видом он не мог. Такими Юрками нынче города под завязку заполнены. Сколько их перевидал и сколько еще повидает. Ошеломила Антона его первобытная простота, густо замешанная на вполне цивилизованной напористости. Видать, давненько оторвался Юрка от родного дома. А сам-то чем лучше? И ему деревня только по праздникам снится.
Юрка тем временем быстро огляделся и освоился в гостях. На осмотр квартиры у него ушло меньше минуты. Комнатку и кухню на втором этаже бывшего купеческого дома Антону на время уступил приятель, подавшийся на севера.
– Скучно живешь, – бесцеремонно оценил он его хоромы и посыпал быстрым говорком: – С юга я возвращаюсь, к себе, на Лену, лечу. Отпуск заканчивается. Я ведь тоже теперь городским заделался. В артели вкалываю. Дома наездами бываю. Ты что не знал? Ну ты даешь? Совсем от жизни отбился. Я всю ночь летел, тебя вспоминал. Только уснешь – посадка или шамать принесли. Намотался! Дай, думаю, навещу земляка! В записнушке адрес отыскал. Так отчего скучно живешь-то? Платят мало? А братан твой хвастал – мол, Антошка ученым стал, в институте работает!
– Одному хватает, – неопределенно ответил Антон, не желая связывать себя пустым разговором. От таких хамоватых и нахрапистых у него что-то внутри съеживалось и болело. Знал – добрым словом их не укоротить, а тем же ответить – себе дороже. Пробовано-перепробовано.
– Ну и сколько же тебе хватает? – не отставал гость.
– Сколько есть, все мои. Пока – полторы сотни. Кандидатскую защищу, стану получать больше.