Вольные кони — страница 4 из 57

Я буду скакать по холмам

задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных

вольных племен…

Н. Рубцов

Глава 1

Вожак привел усталый табун на Белый мыс ввечеру, когда теплое апрельское солнце уже измерило от края до края твердый холодный небосвод, перемахнув с одного берега на другой, и теперь оставалось ему пройти совсем немного, чтобы упасть за кряжистый хребет. На его заснеженных вершинах уже рдело закатное марево. Утомленное светило стремилось побыстрее окунуться в сотворенную им самим раскаленную муть, остудить еще один трудно прожитый день. Скоро высокие угрюмые горы по пояс обдернуло густой синевой, по серому истертому льду моря стремительно заскользили изломанные лиловые тени, поползли к оранжевому острову.

Игреневый конь, с головы до ног облитый медным пламенем, настороженно стоял на гребне белой скалы. Хрупкую тишину тревожили лесные звуки, вожак чутко ловил их, беспокойно косил блестящим глазом на далекие гольцы, с которых медленно скатывалась спасительная ночь, и переводил взгляд на сухую каменистую падь у подножия скалистого мыса. Там, внизу, бродили его вольные кони, и там, за его спиной, шумела тайга, донимала громкими пробудившимися голосами, напоминала об опасности.

Гордый дикий конь замер на скале, вбив в белые камни некованые копыта, и лишь изредка позволял себе медленно окинуть взором далеко и круто обрывающиеся вниз склоны. Отсюда, с головокружительной высоты, он мог без опаски посматривать на скованный Байкал. Лед изработался за зиму, потерял зеркальность и прозрачность, по нему словно раз-другой провели наждачной бумагой: потемневший, ноздреватый, лежал он у кромки берега. Оплывали нагроможденные друг на друга торосы. Обнажались, вытаивали острые граниты. Казалось, там, в глубине ворочается в ледяной берлоге громадный синий медведь. Исполин пробуждался от зимней спячки, с каждым днем все сильнее проламывал спиной прочную крышу убежища: на сколько хватало взгляда, виднелись глубокие трещины, разломы, промоины. Весеннее солнце уже легко проникало сквозь крепкий панцирь, постепенно подтачивало его снизу.

Порыв студеного ветра, поднявшегося с ненадежного льда, ударил в широкую мускулистую грудь жеребца. Упругий и гибкий ветер одним прыжком рванулся в небо, распластал над островом крылья, ровно и мощно загудел над головой. Прозрачные струи обвили тело, взбудоражили запахом весенней гари, талого снега, опьянили сладкой свободой, вызвали в горячей крови дрожь и кипение. Холодный бодрящий ветер омывал коня чистотой, выносил из него тягучую усталость долгой изнурительной скачки по степным падям и таежным распадкам, увалам и тропам – всего тяжелого путаного пути, которым он привел сюда дикий табун, спасая его от облавы.

Свисающие до земли косматые хвост и грива стлались по ветру и опадали, когда ослабевали его порывы. Игреневый конь, казалось, вытягивался в одну напряженную тугую струну, в затяжном прыжке летел над белой скалой и, еще одно мгновение, – распластался бы над ровным необозримым ледяным полем. Жухлая прошлогодняя трава скупо выбивалась из расщелин крепкого камня, шелестела едва слышно. Жеребец перебарывал желание наклониться, подобраться мягкими губами. Бдительно вскидывал лобастую голову и жадно втягивал ноздрями пьянящий воздух. Сзади тонко шуршали шелковистые завитки коры налитых медовым светом сосен, чутко и трепетно улавливал он струящееся от них смолистое тепло. Весна была растворена в свежем с горчинкой лесного пожара воздухе, угадывалась в сладких запахах набухших под землей корней трав.

Игреневый сторожко вслушивался в каждый звук: вскипал ли шелест густого кустарника, раздавался ли скрип старого дерева, глубокий вздох рыхлого льда, всхлипывал ли оседающий в тени последний снег. И тогда жеребец нервно прядал ушами, гневно фыркал, коротким ржанием напоминал табуну о грозящей опасности – в любой миг готов был сорвать его с места, увести по глухой таежной тропе в чащобу и спрятать в ней от беды. Вечерний ветер накатывал плотными волнами, все громче, разбойнее высвистывал в разлапистых взъерошенных соснах, глушил живые звуки и мешал слушать опасность, а она бродила где-то близко, скользила бесшумной зловещей тенью. Угроза пришла на рассвете, и принесли ее ночевавшему в глухом степном распадке табуну – люди.

Сюда, в притулившуюся к Белому мысу падь, Игреневый привел свой табун после выматывающей скачки по узкой тропе и сейчас почти был уверен в том, что преследователи отстали, запутались в буреломах, россыпях истертых временем скал. Или это усталость притупляла выработанную годами осторожность? Это она заставила вожака гнать лошадей, запаливая жеребых кобыл и сбивая в кровь мягкие, восковые копыта жеребят. Всего лишь раз позволил он табуну задержаться у родника, спешно похватать пучки сухой травы, обкусать сладкие ветки ерника. Вожак успокоено отвел взгляд от пади, где, уткнув морды в землю, меж разбросанных валунов бродили его собратья, и вновь подставил лоб напористому ветру.

Гордо и одиноко стоял он на белой скале и смотрел вниз, на море. Оттуда никто не мог угрожать ему: сразу у ног камень круто обрывался и редкие на марянах лиственницы чудом держались на отвесном склоне. С высоты они казались тонкими обгорелыми спичками. Слева и справа вонзались в низкое небо седые зубчатые гребни, причесывающие в непогоду тяжелые тучи. Но за спиной гремела бегущая по низине горная речушка, заставляла прислушиваться. Игреневый хорошо помнил пряный запах конюшни. К ночи в ней собирались после дневной работы старые и молодые лошади, пропахшие горьким потом, кожаной сбруей. Они устало, безучастно жевали сено, хрупали овсом, и покорные их глаза смотрели пусто, равнодушно. Утро за утром впрягались лошади в тяжелый воз, тащили его, пока не покидали силы или не подтачивали болезни, даже в редкие праздники не забывали их губы железистый привкус удил.

Каждый день семенил он рядом с телегой, в которую была впряжена мать, не в силах унять нетерпение: пускался вскачь, обгонял ее, уносился далеко вперед, спохватывался, тормозил, взрывая всеми копытцами песок пыльной дороги, смешно взбрыкивал всем телом – приглашал поиграть с ним. Ведь так весело, так привольно было кругом: хотелось скакать и скакать по душистой степи. Но мать брела, опустив голову, поскрипывала телега, избавиться от которой не давали оглобли, и не откликалась на призывы малыша. И по просторному лугу ходила она в крепких путах.

Теперь, когда прошло много лет, один он в табуне знал, что вытаявшая из-под снега трава слаще подсоленного куска хлеба, один он помнил, как перехватывает горло боль от ожога длинным черным бичом, сплетенным из тонких ремешков. Но он не знал сбивающего спину седла, стирающей кожу сбруи. Объездить его не успели, к тому времени, как он окреп и превратился в стригунка, кони перестали жить вместе с людьми. Однажды отпустили их кормиться на волю – в степь, и на ночь они не вернулись в душную конюшню. Не пришли и на следующий день, только через неделю спохватились люди, загнали лошадей в стойла. Но на утро табун вновь ушел в летнюю степь, и на этот раз навсегда.

Пришла холодная осень, пастухи, казалось, вовсе забыли о лошадях, а тем невдомек было, что не по доброй душе освободили их люди. Отпала нужда держать коней на рыбзаводе, на остров пришли машины – менее норовистые, более терпеливые железные животные. Насовсем ушли лошади от людей, опустела конюшня и скоро попала под слом, а табун растворился в степных распадках.

Шли годы дикой, никем не стесненной свободы: никто не заботился, никто и не преследовал лошадей – а что еще надо, чтобы очистилась от скверны рабства кровь, понесла по жилам пьянящую волю? Скинув ярмо и освободившись, кони стали умнее: надо было выжить в бескормицу, надо было отбиваться от хищников, надо было сохранить род, и еще очень многому пришлось учиться, заново вспоминать то, что хранилось под спудом тысячелетнего ига людей. Дикие инстинкты оказались неподвластны векам, и когда в табуне появился вожак, не пожелавший не только делить свою власть с человеком, но даже на выстрел подпустить его к себе, лошади скинули ослабшие путы привязанности, забыли о всяком повиновении. А когда наросло поколение, и вовсе не знакомое с кнутом и кормушкой, даже если бы и захотели люди вернуть лошадей, сделать это было невозможно, разве что заново переловить, приручить, объездить молодых жеребцов и кобылиц. Игреневый на всю жизнь запомнил вожака с разбитыми копытами и стертой холкой. Сам того не осознавая, он готовился заменить его: через него с первых вольнолюбивых дней постигал науку повелевать другими, учился не доверять людям, умению спасать табун в самые гиблые времена. У старого, много пожившего вожака был необузданный нрав, вырвавшись наружу, он переплавился в неуемную ненависть к человеку. Долгое его терпение, унижение уздой и хомутом вылились в злобу, напрочь отринувшую покорность.

Все, связанное с человеком, приводило теперь старого вожака в бешенство. Однажды табун, неожиданно выскочив из таежного распадка, наткнулся на стреноженную лошадь, мирно пасущуюся рядом с чабанской стоянкой, на утуге – огороженном человеком луге. Вожак с налета проломил тонкие осиновые жерди, с налитыми кровью глазами встал на дыбы, вскинулся, навис над несчастной, страшно оскалив наполовину стершиеся зубы, и рванул ее, оставив на шее багровую рану. Отскочив, он опять ударил грудью и забил бы лошадь до смерти – остервенелый и неистовый, – не подоспей на помощь чабаны. Тогда и прогремели вслед табуну первые выстрелы. Людей старый вожак боялся так, как боятся тех, кого ненавидят лютой ненавистью, исстрадавшись, измаявшись от бессилия одержать верх.

Умер вожак в глухом углу тайги, куда ушел, устав бороться со старостью. Его место занял Игреневый в трудный год: и летом, и зимой гремели в степи выстрелы, все глубже загоняли они коней в тайгу. К тому времени люди вдруг вспомнили о табуне, да и как было не вспомнить, если носился по острову неуправляемый гурт в сотню голов. Сено, припасенное для коров и овец, стремительно убывало после каждого опустошительного набега, никакие жерди, никакая колючая проволока не могли удержать голодных лошадей. Но если бы это была единственная причина. Тесно стало сосуществовать человеку с диким табуном – людей на острове не убавлялось, а разной домашней живности становилось меньше, одной рыбалкой разве сыт будешь? Как было тут удержаться, не полакомиться дармовым мясом?

Лошадей били на тропах и солонцах, подстерегали на водопое и в распадках, где они кормились. И скоро свели дикий табун к трем десяткам голов, возвратили к прежнему количеству.

Глава 2

Настороженный взгляд жеребца медленно скользил по белым скалам, по истертому солнцем льду, возвращался на обратный склон утеса и останавливался на спокойно пасущемся табуне. Игреневый совсем было перестал тревожиться, как вдруг заметил вдали крохотную темную точку, только его обостренное каждодневной опасностью зрение могло отметить в густеющих сумерках медленно бредущего среди валунов и торосов человека, несущего за плечом тонкую черную соломинку. Вожак дико всхрапнул, столкнул нетерпеливым копытом камень, и весь табун тут же испуганно вскинул головы, шарахнулся и застыл напряженно, готовый сейчас же ринуться в спасительную чащобу.

Игреневый выждал секунду, помотал головой, соображая, что никак нельзя бояться этого маленького человека, до которого наметом сразу не доскачешь. А подпустив путника ближе, и вовсе перестал тревожиться – узнал в нем одного из тех, кто никогда не гонялся за табуном на мотоцикле, не караулил на рассвете и закате, а наоборот, уходя из тайги, оставлял охапки сена, ерниковые веники, а то и куски каменной соли. Этот человек не нес зла вольным лошадям, и поначалу Игреневому это было непонятно, тревожно. Опасливо, не сразу стал вожак разрешать табуну подкармливаться возле изюбриных кормушек.

Вожак гордо покосился на узкую каменистую падь, на смирно склонивших головы его длинногривых сородичей, не знающих ни узды, ни подков. Среди них бродили его взрослые и совсем еще малые дочери и сыновья, его старые и молодые подруги, там, в табуне, был и тот, кому, придет время, надлежало занять его место.

Жеребец расслабился, на какое-то короткое время отвлек свое внимание от серой скалы, нависавшей по левому плечу. Единственная, она близко смыкалась с тайгой, к ней тянулся удобный для скрадывания подъем. Вытянув шею, Игреневый смотрел вниз, но чуткое его ухо уже поворачивалось в опасную сторону – оттуда донеслось слабое шуршание тонкого осыпающегося плитняка, зловещее и устрашающее, как шипение гадюки в сухой траве. Вожак еще разворачивался навстречу шороху, не видя того, чья нога исторгла его из трухлявого камня, еще горячая кровь мощными толчками разносила по телу испуг, а он уже знал – сейчас его убьют. Негде было спрятаться на этом открытом всем ветрам пятачке. Он громко, тревожно заржал, отсылая от себя табун. И краем глаза еще успел поймать, как табун сорвался с места, вымахнул из распадка, и уже втягивается по извилистой тропе в густой кустарник.

Смерть вожаку принесли четверо охотников, вынырнувших из-за скалы с подветренной стороны бесшумно, так, что ни одна железка не брякнула. Опытные, они и растерялись всего на секунду, но тут же упали в камни, на ходу передергивая затворы.

– Да стреляй же, Петрович! Бей! А то уйдет, – сдавленно хрипели голоса.

Игреневый стоял совсем близко от людей, и им было видно, как медленно ползет вверх черная губа, обнажает дикий оскал белых зубов. Нервный шум тайги не мог заглушить чужеродные зловещие звуки: мягкое скольжение затворов, металлический стук окованных прикладов. Все они смертным ужасом входили в сердце жеребца, дрожью пробегали по коже, словно стряхивал он с себя крупные капли холодного дождя и не мог стряхнуть.

Плотный мужик в меховой куртке, запаленно дыша, поймал на мушку автомата четкий силуэт коня. Короткая очередь треснула над скалой, разорвала небо.

– Попал! – вскрикнул чей-то радостный голос, прежде чем жеребец подломил ноги, стал оседать, заваливаться на бок.

Глава 3

Андрей Братко торопился – ночь плотным пологом уже нависала над островом. Идти мешал частокол подтаявших, поставленных на попа зимними штормами льдин, гладких валунов, облитых скользким льдом, но нелегкий путь его подходил к концу, и он уже прибросил на глаз, что до Белого мыса осталось всего десять минут хода. На фоне густо-синего вечернего неба громадная скала плавала среди серых утесов, как льдина в июньском море. Скоро он обогнул ее, полез по крутой тропе наверх, по маряне, выбираясь к старой заброшенной дороге. Там, на заросшей мелким лесом обочине, Андрей спрятал подальше от чужих глаз мотоцикл.

Игреневого он заметил издалека, наметанный глаз сразу выхватил точеную, красную в лучах заходящего солнца фигуру жеребца, впечатанную в чистое небо. Андрей шел к нему со спокойной радостью, что вот не зря потратил время на этот дальний поход. Напрасной оказалась тревога, не отпускавшая все последнее время, но и не лишней – не для собственного удовольствия бил он ноги, оббегал свои угодья да прихватил изрядный кусок чужих, удостоверился, что никто не напакостил в тайге. Да еще так повезло – встретил вожака, и его табун, должно быть, бродил где-то рядом в целости-сохранности. И как знать, может быть, он, егерь, сегодня помог лошадям, спугнул тех, кто с самого утра выслеживал их на вездеходе. Ради этого стоило пробежать по острову с запада на восток, проверить все входы и выходы из тайги, известные браконьерам не хуже чем ему.

Солнце давно уже скрылось за белой зубчатой грядой и теперь слабо подсвечивало острые вершины снизу. Берег окунулся в густую махровую тень, и ветер, налетевший с моря, холодил взмокшую спину, не спасала и быстрая ходьба. Андрей шел, поглядывая то под ноги, то на взметнувшиеся ввысь отвесные скалы, на которых лежало вечное небо, и все его мысли толклись сейчас вокруг одного: дело сделано, день прожит не зряшно – беду отвел; можно позаботиться и о себе – засветло добраться до дома, поесть и как следует отоспаться. Жаль, не удалось сегодня объехать глухариные тока, но, может быть, завтра никто не помешает.

Игреневого коня, казалось, поставила на Белый мыс сама первозданная природа: отлила из солнечной бронзы и подыскала ему это место. «Ишь ты, стоит, красуется, чертяка, – засмеялся Андрей своим мыслям, – и не боится, узнал, видать, меня».

Он выделил вожака в табуне с той самой минуты, когда впервые углядел в бинокль рыжего со светлой гривой жеребца, стоявшего на вершине сопки и внимательно следившего за степной дорогой. В каждом изгибе мускулистого тела угадывались взрывная сила и мощь, готовность в любой миг схватиться с обидчиком – и тогда не жди пощады, враг. Помнится, он долго рассматривал Игреневого, и неведомое раньше чувство первобытности жизни вошло в него. С того самого дня Андрей часто встречался с диким табуном, сталкивался с ним в самых неожиданных местах, а скоро понял, что невольно ищет этих встреч. Постепенно осторожный вожак привык к нему и, заметив, уж не шарахался, не бесился, не спешил уводить табун прочь. Каждую лошадь Андрей мог узнать теперь и без мощного бинокля, но все же не изменял себе – чаще любовался Игреневым. Тот всегда стоял на самом виду, на самом ветру, вроде подставлял себя: на, возьми, если хватит ума и ловкости. Бесстрашный был конь, внушал уважение бунтарским нравом, необузданной свободой.

О диком табуне Андрей впервые узнал от старого егеря Онучина, у кого, приехав, принимал участок. Тот поначалу передавал ему дела равнодушно, даже безучастно, вроде – какая мне разница кому. Позднее Андрей понял причину такого безразличия к себе, но тогда, в день знакомства, обиделся и не напрашивался на радушие. Лишь к вечеру Онучин улучил минуту и спросил:

– И каким тебя ветром к нам занесло, парень? По случайности или подсобил кто?

– Куда послали, туда и поехал, – ответил Андрей, досадуя на настырность угрюмого старика, и добавил: – А что, не поглянулся?

– А ты не девка, чтобы глянуться, – буркнул Онучин. – С утра пораньше будь готов, поедем на участок.

Весь следующий день он без продыху водил его по тайге, измучил свои больные ноги, но без утайки показал самые укромные места. Заночевать решили в зимовье, неподалеку от глухариного тока, чтобы спозаранку послушать свадебные песни птиц, а заодно и пересчитать их. Андрей было уже свыкся с молчуном – старик без надобности и слова не скажет, ну да не беда, главное, что участок сдал добросовестно, честно. Но когда укладывались спать, старик, дунув на огарок свечи, сказал впотьмах отмякшим голосом:

– Парень ты вроде ничего, с понятием и дюжий, сможешь егерем работать. Если не свихнешься, у нас это тут запросто. Понимаешь, о чем я говорю?

– Не очень, – честно признался Андрей.

– Перво-наперво не потакай начальству, а многие с тобой захотят дружбу водить, вместе охотиться. Раз приедут, другой, а потом и спросить забудут. Да и ты не возразишь уже. Второе – не рыбачь, совсем, шут с ним, с омулем. По себе знаю, как трудно удержаться, но попробуй, иначе затянет тебя эта холера, да так, что вместе с браконьерами по ночам станешь по морю рыскать, сетишки трясти. Денег прибавится, а себя потеряешь…

– Не знаете меня, а подозреваете уже, – обиделся Андрей.

– Подозревал бы – и разговаривать не стал бы, а так, может, пригодится тебе мой разговор. Все я тебе на участке показал, одно только утаил. Хотел на дикий табун вывести, да не удалось. Где-то его носит? Совсем загоняли браконьеры коней, нигде нет им спасенья. Я, как мог, берег их, теперь тебя прошу, надеюсь, что поймешь: не дай погибнуть табуну.

– Дикие кони? – приподнялся Андрей на полатях. – Да откуда они на острове взялись?

Ему ясно представились первобытные лошади: мускулистые, красивые, с лохматыми гривами и длинными хвостами, сохранившие чистоту крови и нрав гордых предков. Потом он не раз вспоминал эту ночь и всякий раз удивлялся, как верно вообразил облик вольных коней.

– Одичали они, а поначалу домашними были, вернее рыбзаводскими, – разочаровал его Онучин. – Однажды ушли в тайгу и не вернулись, скачут теперь по скалам, как дикие козлы, обучились. Да ты сам скоро увидишь их. Если вперед их браконьеры не перестреляют. Ну да поздно уже, спать пора.

Старик давно уже посапывал под тулупом, а Андрей, взволнованный его скупым рассказом, еще долго лежал с открытыми глазами, мечтал о встрече с вольным табуном.

Не прошло и месяца его егерской службы, как он убедился, что тревога Онучина была не напрасной. Местные жители выбивали табун нещадно, и совладать с ними поначалу было трудно: наперед знали, в каких распадках пасутся и ночуют кони. Но с другой стороны, Андрею было легче укоротить особо ретивых – знакомствами не оброс, никому ничего должен не был. И скоро стали побаиваться его поселковые браконьеры, вот только на двоих никак не мог найти управу: и в лицо знал, и пофамильно, а с поличным взять не удавалось. Лишь в начале осени добился своего.

Под вечер Андрей возвращался из тайги берегом горной речушки, торопиться ему было некуда, и он не удержался, срезал тонкий прут, привязал к нему леску с крючком и на ходу стал цеплять на «муху» скатывающихся вниз хайрюзков. Так увлекся рыбалкой, что чуть нос к носу не столкнулся с браконьерами. Те уже разделали коня и, завернув мясо в шкуру, опускали в холодную воду, на сохранение – охотились без транспорта.

– Бог в помощь, – негромко, зло сказал Андрей, вынырнув из зарослей густого кустарника. – Неймется, значит, я ж вас по-хорошему предупреждал – не смейте трогать коней.

– Егерь, да ты что, мы же не зверя завалили, конягу никому не нужную, – заюлили охотники. – Он же наш, доморощенный, не запретный, лицензию на него не надо. И ты за табун ответственности не несешь.

– По-вашему выходит, если бы вы вместо коня на изюбря набрели, то не стреляли бы, мимо прошли?

– Так изюбрь – он ведь теперь завозной, его сюда за большие деньги доставили, дорогой зверь, а конь что – он дармовая животина. Можно попользоваться. За него ты нас под тюрьму не подведешь.

– А надо бы, – рассвирепел Андрей, – чтобы другим неповадно было. Давайте сюда ружья! И обещаю, что малым штрафом вы не отделаетесь.

К зиме Андрей окончательно отбил охоту у браконьеров добывать диких лошадей и помаленьку табун стал оправляться. Но как нет худа без добра, так и наоборот, нет добра без худа. Кончилась передышка, когда на остров повадились чужаки. Издалека, из города, приезжали сюда люди, вооруженные не только нарезным оружием, но и казенной бумагой – разрешением на отстрел коня. Сплошь и рядом попадались большие начальники и помельче: совали под нос лицензию, оформленную в охотсоюзе.

За первый год егерской службы многое повидал Андрей, ко многому успел привыкнуть, даже к тому, от чего душу воротило: догнал браконьерскую машину, схватил незваных гостей за руку, а они тебе – хлоп бумагу на капот, а в бумаге все честь по чести: и печать, и подпись. Но каждый раз, натыкаясь в кустах на останки лошади, с замирающим сердцем подходил к месту трагедии – не его ли Игреневого настигла злая пуля?

Продолжаться так дальше не могло, и когда Андрей совсем уж было отчаялся бороться, пришла долгожданная и радостная весть – на острове создали заказник. Теперь ему было проще устанавливать жесткие порядки. Казалось, вожак понимал, у кого искать защиты, и табун постепенно перекочевал на его участок.

Прошедшая зима принесла временное облегчение, но по теплу вновь вспыхнула охота на диких коней.

Глава 4

Андрей миновал Белый мыс и, нащупывая ногами едва приметную в густой тени берега тропку, на минуту отвел взгляд от Игреневого, стоящего над головой. Освободив плечо и закинув карабин за спину, он стал карабкаться вверх, оскальзываясь на мелких камешках. И в это время с неба свалился оглушительный дробный грохот, ударился о скалы, и эхо вскрикнуло на разные голоса. Гром этот пригвоздил Андрея к месту. «Кто стрелял? Почему из автомата? Откуда здесь, в глуши, автоматчик?» – заторопились мысли, и он поднял голову, глянул на скалу. Белым пламенем вспыхнула грива Игреневого, пошатнулось рыжее тело и через миг полетело вниз, до первой террасы. Переворачиваясь через голову, вожак катился по камням, бился обмякшим телом, и каждый глухой и хрясткий удар отзывался в Андрее.

Жеребец летел от одной каменной террасы до другой, ломал кости, рвал шкуру, пока последний камень не подбросил его и не швырнул на хрустнувший лед. Мертвый Игреневый лежал неподалеку от Андрея, и он видел, как кровь толчками выбрасывается из порванных вен на серое крошево, расплывается уродливым багровым цветком.

Сердце застыло в груди, но уже словно кто-то подавал ему карабин, и руки сами приняли оружие, и ощутили его уверенную тяжесть, и послали в ствол неслышно скользнувший патрон. Андрей затравленно озирался по сторонам. Пустое небо висело над мысом, и тогда он в тоске и отчаянье выпустил в него пулю, и его выстрел догнал убегающее эхо. Проскакала по камням последняя гильза, но впустую потраченная обойма не выбила из сердца тяжести, не облегчила душу. Его охватило темное жестокое чувство, и он не желал более оберегать себя от этой злой захватывающей мощи. Он еще не знал, кто лишил его Игреневого, но уже копил в себе эту ненависть.

Сердце билось, как в клетке птица, сухая горечь обметала горло, лицо горело от прихлынувшей крови, а Андрей, подстегивая себя, почти бегом поднимался по обрывистому склону. И только когда ударила в глаза угасающая полоска заката, он ничком лег на камни у гребня скалы, на котором недавно стоял вожак. Тоскливо завывал ветер. Отдышавшись и сдерживая колотившееся у горла сердце, Андрей поднялся и пошел к серым скалам, откуда, на его слух, прогремели выстрелы. С трудом отыскал горько пахнувшие сгоревшим порохом автоматные гильзы: тонкие, темно-зеленые, сунул их в карман ватника. И почувствовал, какая безмерная усталость свалилась на плечи. Впервые за много дней он отчетливо понял, до какого изнеможения вымотала его эта работа. Он сидел на холодном камне и смотрел на Белый мыс, который отныне будет откликаться в памяти недобрым чувством. Под сапогом шелестел, скатывался ручеек истертого в песок гранита. Андрей курил короткими обжигающими затяжками папиросу, но усталость не проходила, как это бывало после даже самой тяжкой, изнурительной работы.

Сгущалась, собиралась над островом тьма, низкое небо, размытое сумерками, соединилось с землей, наливалось плотной таинственной ночной силой. Но держался еще тот особенный, наполненный щемящей печалью час, когда висит на одной тоненькой дрожащей ниточке, вот-вот оборвется, ан нет, продолжает мерцать откуда-то тающий расслабленный свет. И кажется, этот свет поддерживает вогнутый купол небосвода, на который уже всей грудью навалилась и давит бездонная космическая мгла. Но когда и он готов иссякнуть, там, наверху, успевают проклюнуться первые звездочки, и их острые лучи пронижут тьму, понесутся к земле.

Андрей пришел в себя и отрешенно смотрел в колышущееся над морем черное марево. Не так уж редко за недолгую жизнь человека ломается что-то в душе его, и сколько у кого таких поломок случится – одному Богу известно. Убывала из каждой его клеточки живая сила, но не та, которой напоены молодые мускулы, а еще не изведанная им и которую только сейчас ощутил. Что-то перевернулось, что-то сломалось в нем: так мелкий камешек оставит на стекле едва приметную, крохотную трещинку, а ударит мороз, обожжет стекло, побежит по нему паучья нить да и расколет пополам.

Земля быстро остывала, ничто уже не напоминало о теплом дне. Андрей сунул озябшую руку в карман ватника, в пальцы ткнулись рыльца выгоревших гильз, и ненависть вновь наполнила сердце, да так, что онемела по локоть рука. В эти минуты он начал бояться самого себя. Откуда вспыхнуло в нем чувство такой никогда ранее не испытанной силы, трудно было понять. Помимо его воли совершалась в нем трудная работа. Прорезалось понимание, что и в самом деле дошел он до края терпения, неодолимо тянуло заглянуть туда, в бездонную пропасть, и боязно было – знал будто, что там увидит, такую откроет истину, что незачем более будет спрашивать себя: «Как жить-то дальше?»

Последний камешек лег на каменистую осыпь, давно готовую стронуться с места, поплыть по склону, набирая вес и скорость, рвануться, сметая все со своего пути, полететь вниз, давя и калеча. Гибель вожака смела остатки покоя, сломала в нем и без того шаткое равновесие – рассыпалась твердая, казалось, незыблемая скала.

«Но что случилось? – он еще пытался по крупицам собрать в себе веру и покой. – Ведь убили одного Игреневого, табун ушел и продолжает жить». Рассудок, как мог, предохранял раненое сердце. Вчерашнее щемящее предчувствие беды, утренняя острая тревога, зарождающаяся вечером умиротворенность – все это одним резким ударом разрушили предательские выстрелы, вызвали в сердце ненависть и до отказа закрутили нервы. Тугая пружина ждала лишь малейшего толчка, стоило тронуть ее – и не остановить, но как знать, к чему приведет высвободившаяся сила: мстительно и безрассудно пошлет пулю тем, кто творит зло на земле? Сильно боялся сейчас себя Андрей, а потому не торопился возвращаться к людям, остывал под ночным небом. Не было у него сил подняться, пойти к людям и дальше справлять бесправную, жалкую, как ему сейчас казалось, должность. Надоело вхолостую делать, пусть даже любимую, работу.

«Никому ничего не надо», – будто кто-то произнес рядом, в самое ухо выдохнул слова, и Андрей повернулся на них. Никого не было вокруг, лишь трава шелестела. «Никому ничего не надо», – вновь ясно и четко сказал тот же голос, но раздался уже в нем самом. Сердце не желало соглашаться с жутким смыслом этих слов. Неведомо кем подсказанный ответ оправдывал беспомощность, растерянность, бездействие. Один на один остался Андрей с безысходностью и признавался себе, что мелкие беды, скопившись, ослабили его. Ему необходимо было разобраться в себе, иначе и вовсе мог пойти вразнос.

Этот чужой голос вывел Андрея из оцепенения, отстраненности, и он откликнулся на него, вернулся на землю, на остров, на этот холодный шершавый камень.

«Когда все это началось – зло и убийство? Или они всегда за человеком ходили? – бродили в нем беспорядочные мысли. – Отчего во мне живет чувство, будто стреляли сегодня не в Игреневого, а в меня самого? Стреляли и подстрелили. От бессилия? Нет, я еще повоюю, доберусь до нечисти, не они, так другие попадутся».

«Да нет, не о том я, не так думаю», – не соглашался Андрей. Цепочка размышлений ускользала от него, в ней недоставало каких-то важных звеньев, не мог связать воедино все то, что теснилось сейчас в груди.

Но что рвало его сердце? Гибель Игреневого? Мало ли видел он убитых зверей, и какая разница: с разрешения, нет ли забрали их жизни. Но вожак был для него больше чем просто конь, одичавший на воле, и которого он охранял по долгу службы и совести. Для него он был существом одного рода, и Андрей не мог это выразить, только чувствовал, что, потеряв его, потерял что-то гораздо больше, чем просто стало одной живой душой меньше на белом свете. «Веры нет, нет веры в людей, нет веры в себя», – уколола его ледяная игла, и где-то глубоко в сердце еще толклась, поднималась горячая густая кровь, растапливая укол, но она пронзила его еще раз и еще больнее.

«Смеются, теперь я понимаю, как надо мной, дураком, смеются все те, от кого я берегу зверье. Ухмыляются за спиной, гогочут – как же, явился-не запылился ревнитель порядка, нашел подходящее место: людей мало, тайги много. Устроили потешный балаган и, довольные бесплатным представлением, наблюдают, как на сцене кувыркается новый егерь. Смешно. А чем это закончится, никому не ясно: ни мне, ни им. Но тем и интереснее спектакль: или кровью умоюсь, или сам кого-то умою. Что за люди? Живут, как бог на душу положит. Попробуй докажи, что скоро, если грабить все вокруг не перестанем, без штанов останемся. Откуда в нас, бедствовавших столько, столько и безразличия к собственной судьбе, судьбе детей? Неужели только огромное общее горе, война, например, способно свести нас в общую, на справедливости построенную семью?» – мысли бежали от большого к малому и возвращались тем же путем.

«Но ведь понимают же люди, что нельзя подчистую выбивать все, что бегает и летает в тайге, а бьют, ловят, сводят под корень в каком-то слепом исступлении. Плевать они хотели на то, что мы завозим вновь изюбрей, косуль, куропаток и зайцев, ничего они в них не видят, кроме мяса.

А где же вера в человека, человеколюбие? Не ты ли сам вывел для себя правило, еще там, в институте, начитавшись умных и добрых книжек: один добрый одолеет десяток негодяев. Считал, что нужно-то для этого всего – действовать, а не говорить впустую. Но большинство из нас молчат и не пытаются что-то делать. Какие они союзники? А сам я? На рожон полез – справедливости искать там, где ее нет, и что же – вытурили из института. Не рыпайся, знай свое место. Зло неостановимо, оно повсюду, а в душах человеческих раковины выело. Чего, казалось бы, проще: живи по совести, не хапай, не отнимай жизнь у другого – вот тебе и вселенское благоденствие близко где-то. Нет, этого мало, запутался, так я ни к чему не приду», – остановился Андрей.

«Начинать нужно сначала. Игреневого жалко, себя жалко тоже. Так с катушек слететь можно запросто. Но с кем я воюю, с такими же, как я сам? И ничего не могу поделать, я, как солдат, бегу в атаку на неподавленные пулеметы. Я так и подохну где-нибудь под кустом, ничего не успев понять, кроме одного, что в меня вошла браконьерская пуля. Что надо мне знать, чтобы разобраться в мыслях, распутать этот клубок? Кто убил Игреневого? С чего начать?» – отчаянье вновь пронзило Андрея. И он стал вспоминать все по порядку.

Ветер тек полноводной рекой, ровно и мощно дышало огромными легкими небо, вздыхало сонное море, едва уловимым гулом отзывалась каменистая земля – все кругом было полно жизни, желания рождаться, расти и прощать тоже. В низине, куда скатилась и затаилась фиолетовая тьма, бежал невидимый глазу ручей, спотыкался об острые камни. Беспокойный, торопливый его говорок пробивался сквозь ворох шума – словно на берегах ручья кто-то неуловимо и пугающе рыскал среди деревьев, камней и наледей.

Глава 5

К вечеру заненастило. Ветреный апрель взял и подарил первый весенний дождь. Целый день что-то готовилось в природе, и сердце не зря, выходит, маялось ожиданием чего-то, а оказалось – дождя. Тяжелые капли шлепались на подтаявшую землю.

Андрей озяб, но уходить не спешил: вспомнил вдруг, что забыл закатить под навес неисправный мотоцикл, и потом еще нашел себе дело во дворе, тихо радуясь дождю. Но когда через полчаса, надышавшись терпким влажным пахучим воздухом, поднимался по ступенькам крыльца, в отброшенном окнами свете увидел, как медленно проскользили первые мокрые хлопья снега. И тут же с моря дохнуло резким холодом. Желтый свет лился из-за спины, выхватывал у темноты неровный кусок пространства, уже жирно исчерканного белым мелком. Где-то там, за огородами, под горой, лежало скованное шершавым льдом море, выгибались встревоженные дождем льдины, оседали, глухо лопались, трещали – и поверх всплывала слепая темная вода.

«Не дал холод разгуляться дождю, зато дорогу не разобьет, завтра в обход идти придется», – подумал он, разочарованно хлопнув дверью. Промозглый, совсем не весенний холодок вошел в тело и принес с собой тревожное смутное чувство. Андрей придвинул табуретку к печи, протянул озябшие ладони к чугунной дверце. Руки быстро согрелись. Надо пораньше лечь спать, чтобы встать утром с первыми петухами и еще до рассвета добраться до самого дальнего глухариного тока. Предстояло отмахать пешком километров двенадцать – это если напрямую мерить, а по тайге туда и обратно все тридцать с гаком наберутся. Мотоцикл он так и не отремонтировал, не нашел нужной детали. Старенькие ходики, доставшиеся Андрею от прежних хозяев, уже показывали десять часов, когда на крыльце затопали чьи-то сапоги, постукали друг о дружку, стряхивая грязь. Раздался негромкий стук в дверь.

– Не заперто! – крикнул Андрей, догадываясь, что за ночной гость к нему пожаловал.

Дверь откликнулась тягучим скрипом, приоткрылась, и в проеме показалось отечное серое лицо человека, пьющего давно, беспощадно, с регулярностью смены дня и ночи.

– Можно? – с трудом разлепил он спекшиеся губы.

– Заходи, чего уж там.

Порог переступили грязные заскорузлые сапоги и доставили всего хозяина, одетого явно не по погоде: в одной клетчатой байковой рубахе, в мятых, пузырчатых на коленях штанах, заправленных в голенища. Перед Андреем стоял Спасибо. Настоящее его имя мало кто знал, да и сам Спасибо, спроси его, вряд ли бы сразу вспомнил, разве что на здоровую голову, но в светлом рассудке его застать было трудно, почти невозможно.

Прозвище это к нему привязалось с самого детства. Матери недосуг было заниматься сыном, воспитывала его бабка, от нее он и подхватил излюбленное словечко, повторяемое к месту и нет. Скороговоркой договаривая фразу, он всегда оканчивал ее одинаково: спасибог. Так первоначально его и звали в поселке, да скоро утерялась последняя буква, а может быть, легче было без нее произносить прозвище. Щедр был рыбацкий поселок на меткие прозвища, раздавал их, как припечатывал.

У Спасибо была неугомонная натура. Он то неожиданно появлялся в поселке, то так же внезапно исчезал: зудела в нем цыганская чесотка. Долго ли, коротко ли носило его по чужим краям, но всякий раз, как доходил он там до крайней точки, непременно прибивался к отчему дому, отлеживался, зализывал раны, бездельничал, пьянствовал и, затосковав, пропадал вновь.

В одно из таких возвращений и познакомился с ним Андрей. Спасибо запросто зашел к нему во двор с бутылкой, которую нес так, как если бы в руке оказался предмет случайный – захватил мимоходом и не знал для чего. «Привет, сосед!» – небрежно кивнул, словно закадычному дружку, мужичонка, которому на вид можно было дать одновременно двадцать пять и все пятьдесят лет, в зависимости от того, каким боком повернется. «Нет, Спасибо в тюрягу за здорово живешь не сядет, спасибог, – без лишних церемоний продолжил он: – Как ты думаешь, начальник, участковый тебя послушается? Послушается. Так скажи ему, что зря он Спасибо это дело шьет, не я барак на бугре спалил, пусть не цепляется. Не был я там, спасибог». Все это выдал Спасибо очень даже натурально: с хрипотцой, с легкой слезой в голосе, подмешав ироничной горечи, так, что если бы знал Андрей, что точно он веселился в том пьяном бараке, и то усомнился бы – не мог человек, искренне поделившийся с ним своей бедой, обмануть. В тот вечер Андрей своими глазами наблюдал через забор изощренный кураж пьяного в дым Спасибо, пока тот не свалился у крыльца, и мог с чистой совестью подтвердить, что в тот самый час, когда жарко полыхнул на горе барак, сосед его спал под навесом, заботливо укрытый матерью старым ватным одеялом. От угощения его тогда Андрей отказался, но к участковому сходил все же, заступился за Спасибо. Лейтенант поломался для порядка да и согласился с его доводами – какая ему разница была, кого привлечь к ответу. Одним проходимцем больше, одним меньше. В путину здесь хватало разного сбродного люда, в это время рыбацкий поселок щедро притягивал к себе шалый народ. С того случая Спасибо проникся к заступнику стойким уважением, и, чего Андрей не мог никак ожидать, вся эта разноплеменная публика стала узнавать его на улице, уважительно величать по имени-отчеству.

Спасибо скинул у порога измызганные сапоги, не дожидаясь приглашения, босиком, прошлепал к кухонному столу, присел на табуретку и горестно, безнадежно помял обросший реденькой щетинкой подбородок.

– Болеешь? – опередил его Андрей.

Сказал неприветливо, негостеприимно, но заинтересованно – необычно появился в его доме гость. Обыкновенно тот долго маялся у порога, не проходил в комнату, придумывал какое-то незначительное дело, по которому якобы зашел, пока, наконец, не выкладывал истинную надобность. А надобность эта Андрею наперед была известна – выпить требовала исстрадавшаяся от алкоголя душа.

По первости Андрей не мог без содрогания и боли смотреть на соседа, скукожившегося с похмелья, – доставал из рюкзака походную фляжку со спиртом. Раза два, соблюдая приличие, плескал и себе в кружку, но очень скоро понял ошибку – Спасибо ничего не стоило однажды поселиться у него, вот тут, на кухне, подле фляжки, насовсем. А поняв, пить с ним наотрез отказался. Сосед оскорбился, раздухарился, попытался даже поссориться с ним, чем очень удивил Андрея – неужто и у таких, насмерть пьющих мужиков, есть своя гордость? Но вскоре разобрался, чего стоит весь этот форс, вся эта показушная обида. Доброго расположения, однако, Спасибо к Андрею не утерял, и тот его от своего двора не отвадил.

В путину Спасибо совсем редко заходил к нему поправить больную голову, в обычные месяцы случалось, особенно по затяжному безденежью. Он очень подозрительно относился к тем, кто выпивал от случая к случаю, а уж кто не пил вовсе – вызывал у него острое беспокойство. На этот предмет он поначалу долго пытал Андрея.

– Признайся, егерь, что завязал? – любопытствовал он.

– Да я и не развязывал, – смеялся Андрей.

– Может, болячка какая в тебе сидит, врачи запретили, спасибог, – высказывал он предположение.

– Да здоров я, не изболелся, – не скрывая, веселился Андрей.

– Нутро не принимает? – тревожился Спасибо.

– Принимает, не отказывается, – хохотал он в ответ.

– Ну-у, тогда я тебя не пойму, спасибог, – огорченно удивлялся тот и сожалеючи качал нечесаной головой.

Андрей внимательно посмотрел в глаза Спасибо. Глаза были белыми, сузившиеся зрачки их глядели, казалось, внутрь самого себя и ничего больше не видели.

– Вовремя зашел, у меня как раз чай поспел, – ненароком подначил он свернувшегося Спасибо и не выдержал: – Ну, смелее: выпить хочешь?

Спасибо вздрогнул, расслышав последние слова, и поднял опустившуюся было голову, глаза его чуть потеплели.

– Чай не чай, но пахнет водкой, – неопределенно, без тени шутки заметил он и аж простонал: – Ну-у, вообще, дали мы сегодня копоти, спасибог. Да чего я дурака-то валяю, у меня же к тебе дело есть государственной важности. Иначе разве зашел бы. Ну-ну вообще, как черти во рту нагадили, ты бы плеснул маленько, может, отпустит, спасибог.

– С этого бы и начинал, – облегченно сказал Андрей, ему до смерти надоели все эти хитроумные только для одного Спасибо подходы.

За короткое время знакомства чего только не наслушался Андрей: и обещаний доставить завтра взамен выпитого стакана вагон и маленькую тележку спиртного, и клятвы вернуть необыкновенно большими деньгами стограммовый долг, и посулы немедленно вскопать огород или побелить избу. Но такого еще не бывало – государственное дело на ночь глядя привело Спасибо к нему! Видать, здорово припекло на этот раз похмелье, если решился он на такой способ выманить выпивку. Что-что, а государственные дела никаким боком не касались Спасибо. Поменяйся неожиданно в поселке власть, вряд ли бы он это заметил, разве что – если бы магазин закрыли.

Пока Андрей раздумывал – дать или не дать ему выпить, сколько раз уже зарекался, – на Спасибо нашло прояснение, неожиданно трезво, осмысленно глянул он на егеря.

– Завтра ты вроде в обход собрался? Глухарей считать…

Неприятный холодок пополз по спине Андрея, в какой уж раз застал его сосед врасплох, да и не только он – казалось, стоило ему лишь подумать, куда и зачем идти в тайгу, как это тут же разносилось неведомым ветром по поселку. Об этом завтрашнем походе на токовища знали всего двое: он сам да старший охотовед Темников Родион Петрович. По каким таким науке не известным приметам его маршрут становился легко прочитываемый людьми, было ему непонятно.

– Да не жмись ты, егерь, стоит твое дело того, чтобы плеснуть мне в стакашек, – совсем запутал Спасибо. – Говорю – твое, значит, твое, не вру, спасибог.

Андрей не стал более испытывать терпение страждущего опохмелиться соседа. Тяжело тому было: на сожженное водкой почерневшее лицо лег пепельный налет, глаза ушли вглубь, утонули в глазницах, мелкие капельки пота выступили на лбу.

– Уговорил, – сказал Андрей, перемалывая в себе услышанное, и достал фляжку.

– Спасибог, – одним словом ответил Спасибо, зачарованно наблюдая за струйкой спирта, нетерпеливо взял стакан, наполовину наполненный густой жидкостью, осторожно долил воды из ковша, совсем немного – на глоток.

Он медленно вытянул едва разведенный спирт, и Андрей в какой уже раз удивился его умению вливать в себя теплую жидкость без закуски и без запивки. Спасибо посидел чуток, пожевал бордовыми губами воздух, выщелкнул из пачки папиросу, затянулся и на глазах начал оживать. Словно кто-то взял и влил ему в вены добрую порцию свежей крови взамен разбавленной алкоголем дряни, и она разбежалась по сосудам, смыла пелену с мутных глаз, разгладила морщинистую кожу, заставила двигаться мускулы легко и раскованно. Андрей с любопытством смотрел на Спасибо – перед ним сидел совсем другой человек, лениво и небрежно, всем телом откинувшись на беленую стенку, он разглядывал его откровенно и спокойно.

– Реанимация прошла успешно, – надтреснутым голосом произнес повеселевший Спасибо. – А ты чего сидишь, давай на ночь глядя дерябнем, чтоб бабы не снились, – покосился он на литровую фляжку, но, впрочем, уже не так жадно.

– Ожил? Выкладывай, с чем пришел, только не сочиняй, если можешь. Мне укладываться пора, рано вставать, как ты догадываешься.

– Шибко я подозреваю, – хитро покосился чуть затуманенным глазом Спасибо, – что завтра, тебе, егерь Братко, выпадет жаркий денек, хоть и помочило сегодня изрядно грешную землю, – и перекинул ногу на ногу, эффектно держа папиросу на излете – этакий подвыпивший провинциальный актеришко, знающий лучшие времена.

– Имей совесть, не устраивай представление, – озлился Андрей.

– Имей терпение, мой друг, – многозначительно произнес тот, поймал негодующий взгляд Андрея и вдруг легко согласился: – Слушай сюда. Разведка боем донесла – завтра состоится большая охота. Добывать будут коня. Сам понимаешь, майские праздники на носу, людям свежего мяска хочется.

– Подробнее, – перебил его Андрей, поверив, что это не пустая болтовня; не только выпивка привела к нему Спасибо, что-то он знал. – Кто с кем, где, когда будет охотиться?

– Встать или так, не отрывая задницы, докладывать? – встрепенулся Спасибо. – Ишь, командир выискался, раскомандовался тут.

Высказав главное, ради чего и пришел, он было обмяк, потерял стержень разговора, но на вопросы взъерепенился:

– Так сразу вынь да положь все мое знание. Я здесь долго собираюсь жить. Ты приехал – уехал, а мне тут небо с овчинку покажется, спасибог. Ты что думаешь, меня за пособничество тебе в герои или святые произведут? Держи карман шире. И не воображай, что я за стакан спирта продался. Бесит меня, что опять чужаки промышлять будут, а наши на цырлах перед ними ходить, угождать. Вроде как царскую охоту завтра назначили, – язык его малость стало заносить, но голова работала отдельно от организма. – Охотников, значит, четверо, двое из них – военные, машина – зверь, все колеса ведущие, словом – вездеход. Выедут на рассвете в Дальнюю падь. Больше ничего не знаю и знать не хочу.

– Ты мне одно скажи – кто из местных их поведет? – попробовал надавить Андрей, но поторопился, и вышло это у него неуклюже, грубо. – Ты же знаешь, кто или хотя бы подозреваешь?

– Еще как подозреваю, – хитро осклабился захмелевший Спасибо, – да не скажу. Наше дело телячье – обслюнявился и стой.

Андрею ничего не оставалось, как, изменив правилу, еще налить полстакана спирта из своей неприкосновенной фляжки: дело заваривалось серьезное. Пока Спасибо расправлялся с очередной порцией, он прокручивал в голове весь прошедший день, перебирал встречи с людьми, вспоминал разные мелкие события, пока-таки не добрался до одной закавыки. Очень ему не понравился автомобиль-вездеход. Новенький, как с иголочки, утром он стоял у магазина. В спешке Андрей не обратил на него внимания, царапнул взглядом, а зря – не оставил какой-либо значительной зарубки в памяти. Да мало ли кто приезжает в поселок по делу или в гости. Зимняя путина недавно закончилась, люди не без рыбы живут. Тем временем Спасибо закончил колдовать над стаканом, опрокинул его и глубокомысленно заметил:

– Мужики на спирту горят, как береста на огне, – пых и нету. Я тебя, Андрей, уважаю, и не хочу портить наши отношения. И не допытывайся. Есть такое золотое правило: не продавай никого – тебя не продадут, спасибог.

– Те, с кем ты пьешь, что ли, не продадут тебя? Будь спокоен, за бутылку заложат, – отстраненно сказал Андрей, мучительно обдумывая свое положение и не обращая внимания на то, что Спасибо сделал обиженное лицо.

Он понял, что из Спасибо больше ничего не вытянешь. Очень его настораживало затянувшееся затишье, давно ждал он охоту на диких коней и вот дождался…

– Продадут, – машинально повторил он, думая о своем.

И разобиженный вконец Спасибо не выдержал:

– Да, конечно, меня мои дружки продадут, а тебя твои – нет, они давно уже тебя, егерь, заложили со всеми потрохами. Между прочим, напоследок скажу: им прекрасно известно, что ты безлошадный. Мотоцикл-то твой на приколе стоит, а пешим куда тебе за ними угнаться, – подлил он масла в огонь, неуверенно поднялся, пошатнулся и пошел к сапогам.

И, уже натягивая их на босые ноги, равнодушно добавил:

– Не получилось у нас душевного разговора. Сидел бы ты лучше завтра дома, не дергался, не нарывался, пулю еще схлопочешь, спасибог. И никто не узнает, где могилка твоя. Сильно ты ему мешаешь, путаешься под ногами. Не суетился бы, все равно без толку – так, в пользу бедных…

Глава 6

«В пользу бедных», – это он верно сказал, – отозвались сейчас, здесь, на скале, эти слова в Андрее, и он больно постукал костяшками пальцев по холодному камню. Он остро жалел в эти минуты, что упустил Спасибо, не сумел вытряхнуть из него все, что тот знал. Понадеялся на себя, обрадовался, что выпросил у соседа мотоцикл, думал перехватить браконьеров на развилке, да опоздал – подвела маломощная машина.

«Как мальчишку обвели вокруг пальца, объехали по кривой, – мучился Андрей, – куда же мне было угнаться на мотоцикле за таким вездеходом. Ждал в одном месте, а они по распадку проскочили, где сам черт ногу сломит. Как только колеса выдюжили. Обскакали и выбрались на старую дорогу. Там, наверное, и привал сделали, соображая, куда податься, а я уже ушел на другой конец острова», – домысливал Андрей.

Ветер свистел над головой. Еще более похолодало. Андрей поднялся, вскинул на плечо тяжелый карабин и глянул со скалы вниз, туда, где лежал истерзанный Игреневый. И не увидел там ничего, кроме клубящейся тьмы. Напрямик, по камням, потом по жестяно шелестевшему брусничнику пошел к заброшенной дороге, к спрятанному в кустах мотоциклу.

Не проехал он и километра, как луч фары нащупал четкие отпечатки протекторов тяжелой машины, по ним и ехал до самого поселка, наверняка уже зная, что не догнать ему браконьеров.

«Сильно ты ему мешаешь», – вспоминал слова Спасибо. Одно нестерпимое желание владело им сейчас – выведать, кто он, этот человек, объявивший ему жестокую войну, откровенно бросивший вызов. И стар и млад в поселке знали, как он бережет диких коней. Чужие люди сейчас меньше всего волновали Андрея, понимал – все зло таилось в проводнике, без него приезжие тыкались бы в здешней тайге слепыми котятами. Но кто это мог быть, представить был не в силах.

Следы вездехода затерялись на подсохшей песчаной улице, слабая фара не могла их нащупать среди множества других, но Андрей все же проскочил поселок вдоль и поперек, приподнимаясь на сиденье и заглядывая в каждый мало-мальски подозрительный двор, пока не свернул в тесный проулок, к дому старшего охотоведа Темникова. Не хотелось ему навещать начальство – трудно складывались в последнее время их отношения, но что делать, – надо было сообщить о браконьерах.

Темников будто ждал его: вышел на звук мотоцикла, отворил высокие крепкие ворота и впустил Андрея во двор. Родион Петрович вторую неделю жил без семьи. Отправил жену и ребятишек на материк и засмурел, должно быть, в одиночестве – встретил своего помощника радушно. Пригласил в дом, заставил раздеться, усадил за стол и только тогда внимательно выслушал его сбивчивый рассказ.

– Что делают, мерзавцы, такого конягу загубили, ни себе ни людям. Теперь конец табуну, выбьют его без вожака, – изредка прерывал он Андрея, припечатывал ладонью колено, огорченно качал головой.

– Поквитаюсь, себя положу, но браконьеров отыщу, не прощу им Игреневого, – выдохнул Андрей, заново пережив приступ обжигающей ненависти.

– Ты только глупостей не натвори в горячке, – забеспокоился Темников. – Говоришь, пугнул их, подумай, может быть, заметил кого, признал?

– Да где там, разве разглядишь, – вздохнул Андрей. – Они высоко за скалами прятались. Но надо учесть, что стреляли из армейского автомата и гоняли табун на мощной машине, из города люди, двое военные, – дотянулся он до ватника, полез в карман и высыпал на стол стреляные гильзы. – Другое меня мучит – кто-то из местных водил браконьеров по тайге, дознаться бы кто…

– Может быть, охота пуще неволи, – Темников задумчиво перебирал гильзы, озабоченно посматривал на егеря. – Намотался ты, вижу, сегодня, давай-ка чайку сообразим, а то и чего покрепче можно с устатку. А что? Воскресенье, отчего без жены не разговеться, ты как на это смотришь?

В любое другое время отказался бы Андрей от приглашения, но в этот поздний вечер поддался: крепко тряхнула его смерть Игреневого, а более всего не хотелось сейчас возвращаться в свой пустой холодный дом, оставаться там наедине с мрачными мыслями. Здесь, у Темникова, было тепло и уютно, тянуло расслабиться, крепко вымотал его этот день, усталость не проходила, напряжение держало тело мертвой хваткой.

– Да мотоцикл отогнать бы надо, – вспомнил Андрей. – У Федора выпросил, он сегодня на свой участок не поехал, отдыхал…

– Подождет до утра, никуда не денется твой Федька, он у меня вот где, – показал сжатый кулак Родион Петрович. – Знает кошка, чье мясо съела, – и засмеялся неприятным смехом, – ему бы все возле жены бок греть. Твой-то «Урал» надолго встал?

– Коробка рассыпалась, перебирать надо, – ответил Андрей. – Без мотоцикла как без ног, весна, глухари токуют, глаз да глаз за ними нужен.

– Это ты верно рассуждаешь, за токовищами смотреть надо в оба, у тебя их четыре?

– Три, – осторожно поправил его Андрей и подозрительно покосился на Темникова – откуда ему про четвертый знать?

Этот ток он открыл совсем недавно в таком глухом, непроходимом месте, что сам удивился, как сумел туда пробраться, не иначе – лесовик завел. Он прятал ток от чужих глаз, не показывал его ни в одном отчете и даже начальнику своему не сказал. Начинал суеверно верить, что вылетит слово, потом не поймаешь, пойдет новость по поселку гулять, а уж лихой человек найдется – подберет.

– Три тока, Родион Петрович, у меня на участке, три, – повторил он, нажимая на цифру.

– Ну, три так три, хорошо, если было бы побольше, – простодушно улыбнулся Темников в смоляные усы.

Андрею не понравилась его улыбка. Что-то неприятное послышалось ему в голосе старшего охотоведа, что-то затаенно враждебное увиделось в хищной складке губ, в прищуре темных с дичинкой глаз. Да мало ли что могло ему почудиться после такого сумасшедшего дня.

Хозяин тем временем ловко накрывал стол: крупными ломтями накромсал пышный домашний хлеб, нарезал соленый омуль, вывалил в большую миску дымящийся картофель, в другую – вареное мясо, отловил в банке тугие огурцы, заманчиво краснеющие – один к одному – помидоры. Окинул взглядом стол – чего еще не хватает? И принес из сеней пару мерзлых рыбин, тут же, на пороге, расколотил их обухом топора.

– Расколотки душа просит, всей еде еда, уважаешь расколотку?

Андрею стало неловко за свое недоверие, подозрительность к Родиону Петровичу – вон как старается человек. Андрей отвалился на спинку стула, как бы подремывал, сквозь полуприкрытые веки наблюдая за хлопотами хозяина, размышлял, что, может быть, зря он придирается к начальнику. Ясно, что мужик умеет жить, но понятно и другое – не совсем чисто дело обстоит, сетями в море промышляет, да кто в поселке без рыбы живет, разве что только он сам? Хорошенько задуматься, так людей и понять можно – возле рыбы жить, как себе маленько не взять, тем более, что в магазине ее не купишь. Но в том-то и соль – если бы маленько. У многих, кого он успел узнать, на доходах от рыбы дома выстроены, машины куплены. И Темников не исключение.

По-разному оговаривали старшего охотоведа: и что у него все нужные люди крепко повязаны, потому так вольготно чувствует он себя на острове, и что казенный катер только в путину и бороздит море, и что в тайге его не раз заставали с незаконной добычей. А поди проверь – верно нет ли говорят люди, в жизни хватает завистников, а тем более у них, поставленных властью природу охранять.

– Стол готов! – объявил Родион Петрович и дружески подмигнул Андрею. – Пойду закрою ставни, а ты пока умойся с дороги, почернел весь.

«Нет, не из-за того не ладится с Темниковым, что не могу простить ему ухватистости; умения жить как у бога за пазухой, – устало подумал Андрей. – Что из того, что не обременяет он голову лишними заботами. Пока другие почесываются, он и дом-терем сколотил, и “жигуленка” приобрел, и скотины полный двор расплодил, и мебель завел – городские позавидуют. Все легко достается Родиону Петровичу».

Странно было бы, если у такого оборотистого мужика и на таком-то месте не имелось друзей и покровителей чуть ли не по всей Сибири. В море омуль водится, не худосочный карась, понимать это надо. Одни едут на остров за рыбой – в городе днем с огнем не найти такой деликатес, другие – от городской копоти отдышаться на чистом воздухе, отойти от нервной трясучки. Всяк свое находит на этой благословенной земле. До этого не было у Андрея времени особо задуматься над жизнью Темникова. Новый заповедник все силы отнимал: только этой зимой завезли на его участок с десяток изюбрей и косуль, да и за остальным зверьем присматривать надо.

Сильные порывы ветра сотрясали за окнами ночь, баргузин ломился в запертые ставни. Родион Петрович задержался на дворе, и Андрей вдруг подумал: «Чего это он расстарался сегодня, впрямь, что ли, заскучал без жены? А может, опять хочет предложить на зорьке посидеть, глухарей послушать да заодно парочку птиц добыть на обед?» От таких предложений и раньше Андрей отмахивался, сводил на шутку, боялся, что стоит поддаться на уговоры и сблизиться таким образом с начальником, утянет его в омут, выбраться из которого будет трудно. Немало знал он людей, начинавших жить по совести, свихнувшихся на малости, а теперь превратившихся в заядлых браконьеров.

А может быть, и зря не сошелся он поближе с Темниковым, не порыбачил, не поохотился вместе, как знать, разобрался бы в нем поглубже. Нет, не случайно хлопотал старший охотовед, его обхаживал: выдал новый карабин, мотоцикл, снегоход и тот уступил. Натолкнувшись на вежливый, но твердый отказ вместе проводить время на природе, вроде отстал без обиды, но все нововведения Андрея принимать стал равнодушно, отчеты проверять придирчивее и не хвалил уж – хотя видел, как тот старается.

«А может быть, просто наговаривают люди на Темникова, завидуют его широте, хлебосольству, а я воображаю чего нет», – устал от темных мыслей Андрей и отбросил их, когда на пороге появился хозяин. Родион Петрович, улыбаясь, широким жестом приглашал его оценить стол.

– Ну, начнем! Вдвоем и ужинать веселее, – и поставил на сытном столе последнюю точку – припечатал скатерку бутылкой коньяка.

– Ого, вот это праздник, – удивленно присвистнул Андрей, – неужто это наше сельпо расстаралось, завезло в магазин коньяк, давненько его не было, да и не в почете он у нас.

– Знаю я тебя, ты питок известный, потому и предлагаю коньячишко, – ушел от ответа Родион Петрович. – Думаю, этого-то благородного зелья попробуешь. А вообще, одобряю. Молодец, что не увлекаешься, хотя и удивляюсь, как ты тут не одичал. Такие, как ты, одинокие, через год обычно чудить начинают. Не одного егеря злодейка погубила. А что, в самом деле ты с собой всегда фляжку со спиртом носишь, неужто терпишь, не прикладываешься?

– И терпеть нечего, для дела ведь ношу, мало ли что в тайге случиться может, особенно зимой.

– Ладно, хватит разговоры городить, выпьем за встречу!

Рюмка обжигающей ароматной жидкости сразу же отозвалась в нем, заиграла в каждой жилочке, вызвала аппетит. Андрей только сейчас понял, как он голоден – всухомятку прошел день. Разохотился, налег на еду.

– Ты бы рассказал поподробнее, как за браконьерами гонялся, – неожиданно попросил его Родион Петрович, и Андрей вновь принялся вспоминать, переживать свою оплошность, перебирать эпизоды неудавшейся погони. И чем больше казнил он себя, размягченный застольем, тем увереннее звучал, крепчал голос хозяина.

– Да не бери ты, Андрюха, в голову. Ну, промахнулся, упустил браконьеров сегодня, попадутся они нам завтра, никуда не уйдут. Сколько веревочке ни виться… А если из-за каждого упущенного казнить себя станешь, надолго ли тебя хватит? Такие, как ты, молодцы мне нужны. Но поберечь себя надо, не лезть на рожон, не ровен час – подстрелят. Слушай, хватит, наверное, тебе по чужим углам ютиться, пора свой дом ставить, чувствую, ты здесь решил надолго обосноваться. Через неделю-другую поеду в город своих забирать, зайду в управление, замолвлю словечко. Ссуду возьмешь, а с лесом поможем, – Родион Петрович уже тряс кудлатой головой, говорил, как будто советовался с Андреем. – Сработаемся мы с тобой, хоть и горячий ты парень. Остудит маленько жизнь, в самый раз будешь. Я вот здесь шестой год живу, тоже со стороны пришел, а прижился, не стронешь с места.

Андрей никак не мог уловить нить разговора – петлял он вокруг да около, как тропа на маряне у Белого мыса. Непонятно было, к чему клонит Темников.

– Эх, женить бы тебя, поубавила бы прыти молодая жена, – вырвалось у Родиона Петровича после третьей рюмки, но он тут же заметил, как подобрался Андрей, услышав такое заявление, и вполне добродушно прогудел: – Хочешь, с одной дивчиной тебя познакомлю?

– Вот-вот, нам сегодня только и осталось, что по дивчинам пойти, – удивился Андрей.

– С тобой, схимник, пойдешь, разевай рот варежкой. И как только в наше время урождаются такие. Ты посмотри на себя: высох, почернел, носишься, как сохатый по тайге, мотоцикл и тот загнал. В этом, что ли, вся жизнь заключается? Как угорелый мотаешься туда-сюда, ни выходных, ни проходных. Поселковые девки на тебя давно уже рукой махнули, а сколько надежд имели. Ну да живи, как знаешь, – сказал он твердо, глядя в воспаленные глаза Андрея, и тут же увел разговор в сторону: – Летом ко мне племянница собирается в гости приехать, вот с ней я тебя и познакомлю. Завидная из вас пара должна получиться. Но, смотри, без глупостей, не прощу, – погрозил он ему пальцем, словно племянница его тут вот, за дверью, уже стояла.

– Да брось ты, Петрович, нашел о чем говорить, не время…

– Ого! Немного же тебе надо, – изумился Темников, – как вольно заговорил. Ну да тебе прощаю. А с племянницей я тебя все же познакомлю.

Коньяк забрал обоих, Андрей вполуха слушал захмелевшего хозяина, который взялся прихвастывать своим хозяйством, учить жизни, и думал, что на одной зарплате, конечно, так далеко не разбежишься. Большой приварок требуется, чтобы так обеспеченно жить. В поселке, да и не только, видел Андрей, люди словно помешались на достатке. Ничего плохого в том нет – век короток, хочется успеть пожить по-человечески, хотя мало кто сознает, как это – по-человечески? Пока шиворот-навыворот получается: модная тряпка или мебель свет застит.

– Надоело мне, Родион Петрович, по кустам дохлых лошадей искать да закапывать, сколько их подранками уходит, – прервал его Андрей. – Ты знаешь, сколько их побили за один только год? Обещал же мне помочь выловить браконьеров… Ведь одни и те же охотятся – повадки-то одни, волчьи…

– Что ты заладил? – вспылил вдруг Темников. – И талдычит, и талдычит об одном и том же целый вечер, поговорить, что ли, не о чем? Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Уразумел? – усмехнулся жесткими губами. – Не твое дело. Пока я отвечаю за заповедник и за все, что в нем делается, с меня спрос. Я тебе могу сказать откровенно: коней не всякая там шваль добывает, чаще к нам большие люди наезжают, побаловаться. А с ними не советую связываться, себе дороже. Я тут поболее тебя живу, всякого навидался.

– Так что же, и управы никакой нет, так и будем смотреть, как последних коней убивают, – выговорил Андрей, безразлично наблюдая, как Темников убирает со стола грязную посуду.

– Голова у тебя на плечах есть, вот и думай…

Ушел Андрей далеко за полночь, унес в себе тяжесть беспутного разговора: о том, о сем говорили, да как-то бестолково. На скользких поворотах подсыпал старший охотовед мелкий песочек. «Крученый-верченый он человек, знать бы, что у него на душе», – подумал Андрей, прежде чем лечь спать. «Утро вечера мудренее», – решил он и, едва коснувшись подушки головой, провалился в сон. Но и сон не принес облегчения…

…С белой скалы замедленно и страшно падал красный конь, переворачивался через голову, кровянил камни и летел, летел в черную бесконечную пустоту.

Глава 7

Густой вязкий туман наплывал на белую скалу. Студенистое месиво колыхалось, ползло наверх, налипая на камни все выше и выше, и, наконец, набухло на гребне, вздымаясь и опадая, вбирая в себя все вокруг. Андрей, уже погруженный в пережженный кисель, слепо водил перед лицом руками, пытался разгрести туман. Сердце остановилось в груди, и вопль отчаянья замерз в его горле. Еще миг, и он задохнулся бы, но тут поодаль дохнуло свежим ветром, чуть высветило, раздернулось клубящееся облако, и в этом просвете возникла огромная лобастая голова лошади. Андрей всмотрелся и с ужасом узнал Игреневого, мертвыми тусклыми глазами глядевшего на него. Сомкнутые в запекшейся кровавой пене губы коня немо спросили:

– За что вы меня убили, люди?

Страшная голова мерно покачивалась, ждала ответа.

– Почему я должен держать ответ перед тобой, Игреневый? – тоскливо спросил Андрей, еле ворочая онемевшим языком. – Я ли не берег тебя, все это время не спасал от смерти?

– Кто же ответит, если не ты? Я верил тебе. Из-за этого и поплатился жизнью. Ты подвел меня к обрыву и столкнул туда.

– Я попытаюсь ответить тебе, Игреневый. Ты понимаешь, что мы сами еще не можем познать себя? Мы так далеко ушли от своей изначальности, а теперь по наитию пытаемся понять первородность мира, разобраться в том, что творим со своей жизнью, многое губим своими же руками.

Андрей путался в словах и мыслях, со страхом прислушиваясь к себе: «Что я говорю, что несет мой язык, зачем все это знать мертвому коню?» – билась в нем мысль. Космы седой гривы развевались вокруг огромной головы, сливались с туманом.

– Человечество что племя, затерявшееся на клочке суши в безбрежном океане. Лишь самые умные среди вас смутно догадываются, какие страшные потрясения в будущем ожидают человечество. И как знать, смогут ли люди вынести и принять жестокий удар? Почему вы делаете все возможное, чтобы разрушить в своей слабой душе последние бастионы добра и справедливости? Кто защитит вас от невзгод, если вы не заботитесь о своей душе?

– Ты не можешь так говорить, Игреневый, не можешь этого знать и предвидеть, ведь ты не человек, – испуганно твердил Андрей, но клубящаяся мгла отталкивала и возвращала слова вожака.

– Ты – сын своего народа и не можешь отречься от гордыни. А ведь ты пытаешься быть лучше, чем другие. Понимаешь ли ты до конца простое и очевидное: убив последнего коня в моем табуне, сделав это ради минутной услады, вы сломаете, прежде всего в себе, еще одно звено, эта потеря повлечет за собой бездну других, внешне, может быть, неприметных, и отдалит вас от проникновения в тайну жизни, которую так упорно и настойчиво пытаются постичь люди. Но вы слабы и беспомощны остановиться, не творить зло.

– Ты мертв, Игреневый, и не можешь знать, как и для чего мы живем. Откуда тебе видеть наши дороги, по которым мы стремимся к добру и любви, счастью и вечности. Мы в пути, и он труден.

– Ради этого все живое вы заменяете машинами? С помощью механизмов решили вырваться вперед, благополучно миновать ямы и пропасти? И как не замечаете, что в погоне за мнимым и призрачным расплескивается мудрость бытия, коей вы одарены более других живущих на нашей земле существ?

– Обожди, Игреневый, ты не смеешь судить о человеке, не побывав в его шкуре. Ведь мы только и делаем, что заботимся о своей душе: мы настроили для ее спасения храмов, а потом разрушили их, пытаясь найти спасение в иных учениях, более праведных и человеколюбивых, как нам казалось. Мы не топчемся на месте, мы упорно ищем, а значит, и ошибаемся. Мы уже признали, что нищаем среди железа и нужно возвращаться к природе, чтобы у нее почерпнуть тепла и мудрости. Ты жестоко судишь людей, Игреневый.

– Не перебивай, человек. Пока что вы несете природе одно лишь зло, хотя и делаете вид, как далеко продвинулись в понимании, что нельзя насиловать все живое. Одного понимания мало. Пытаясь залечивать раны, нанесенные в безрассудстве и алчности, вы ставите заплаты в одном месте, а выхватываете огромные куски в другом. Бог ошибся, вложив в вас разум. За что он сделал человека судьей всему живому, и судьей неправедным? Изобретая дьявольские пороки, вы боретесь с ними и порождаете новые, еще более ухищренные. А оправдываетесь тем, что творите все это из желания жить по справедливости. Так можно оправдать любое злодеяние. Но если вы высшие существа, почему уничтожаете саму жизнь?

– У меня нет ответа на твои вопросы, Игреневый. Ты ненавидишь людей, и я могу понять почему – ведь они убили тебя. Наверное, мы очень слабы, если вынуждены лгать себе, как дети, боящиеся наказания. И ложь эта мешает нам понять суть мироздания. Давным-давно один из нас сказал: «Люди страдают за свои безумства, и с человеком, переступившим за грань природы порядка, ничто уже не может гармонировать».

– И в этом тоже кроется корень зла. Многое зная и понимая, многое помня, вы тем не менее повторяете зло, вы совершенствуете его, как свои машины. Однажды оно поглотит вас без следа.

– Кто тебе дал право судить о нас так? – беспомощно повторил Андрей в сгущающемся вокруг тумане.

– Смерть, – последовал ответ.

– Но ты-то веришь, что я не мог убить тебя, не мог поднять руку на твоих сородичей?! – кричал вожаку Андрей. – Можешь ли ты допустить такое, что я, человек, поступлю не менее жестоко с теми, кто погубил тебя? Где же справедливость, если за твою смерть я должен ответить тем же злом? Нет, я не утерял веры, что зло можно одолеть добром…

– Человек, ты хочешь сказать, что еще не пришло время любви и милосердия? В каждом поколении так или иначе люди возвращаются к идеям всеобщего благоденствия. И всегда за эти высокие идеи проливаются потоки крови и слез. Неужто вы ничему не учитесь?

– Но я верю в разум человека, в истины, до которых мы дошли, пусть и в потоках крови. Разве ты не видишь, как шаг за шагом мы движемся к пониманию себя, как жаждем обновления и совершенствуемся.

– Нет, не вижу. Ведь я мертв, – непримиримо ответила мертвая голова, и все вокруг вновь заволокло непроницаемым колышущимся туманом, потянуло могильным холодом.

Черное чудовище ворочалось в глубине зыбкого месива, содрогалось, пыталось и не могло вылезти наружу, но когда ужас удушающим кольцом сдавил грудь, Андрей нашел силы открыть глаза.

Глава 8

За окном клубились мрачные облака, чуть подсвеченные снизу немощным рассветом. Тяжелые эти тучи вышли из его мучительного сна и ползли по небу, разгоняемые ветром. Ветер сотрясал старый дом. Скрежет ржавых расшатавшихся крючков в ставнях вносил в утро беспокойство и неуют. С открытыми глазами лежал Андрей в постели, в воспаленной голове еще бродили остатки жуткого сновидения, в висках ломило. Он вспомнил вчерашний вечер, и от сердца немного отлегло. «Приснится же такая чертовщина, недолго с ума сойти. Нет, нельзя все так близко к сердцу брать. В отпуск, в отпуск надо проситься, пока совсем не одичал. Дожил, с мертвой лошадью философию развел». Не было у Андрея ни сил, ни желания подниматься, снова начинать привычную жизнь. «Всему есть предел, я не двужильный. Хватит терпеть унижение», – злость возвратилась и вошла в грудь легко, незаметно, будто давно таилась под подушкой.

«Из всего надо извлекать пользу», – наконец решил он, резко поднялся, быстро оделся и сунул голову под рукомойник. Ледяная вода остудила лицо, но виски ломило по-прежнему: давал о себе знать дорогой коньяк.

Студеная вода не смыла тягостного чувства, и потому, наверное, сердце спокойно приняло гнетущую тоску и унылую безнадежность. За окном неслись грязные раздерганные ветром тучи, пепельный свет вяло струился от мутного солнца, неохотно всплывавшего из-за серой сопки; нахохлившиеся дома, вся пустая улица имели застиранный, линялый вид. Выдалось утречко. Слышно было, как ветер шарится по чердаку, посвистывает в перекладинах крыши. Казалось, и изнутри дом был наполнен упругим холодным ветром, посланным белым севером. Он бушевал за окном, как река в половодье, расправлялся с обрывками туч, солнце все чаще проваливалось в глубокие колодцы: в эти мгновения оно взрывалось пучками крупитчатого света.

Андрей отошел от окна, не в силах оставаться наедине со своей беспомощностью, растерянностью. Никогда прежде не бывал он таким разбитым, никогда прежде не испытывал такой изнуряющей усталости. Но в то же время твердо верил он, что именно сегодня предстоит доискаться ему до причин, толкнувших маятник вчерашних событий, что-то неладное скрывалось за всем этим, какое-то нежеланное открытие стояло за спиной.

Андрей вышел на крыльцо, в лицо ударил ветер, заставил убыстрить шаг, а когда тело начинало двигаться, требовать привычной работы, находились силы и для души. Всего несколько кирпичиков требовалось ему доложить в постройку, складываемую умом, чтобы наконец найти отгадку.

Ноги привели Андрея к дому Спасибо, он толкнул калитку и вошел во двор. Спасибо сидел на крылечке еще более помятый и измызганный: то ли на слабом солнышке грелся, то ли на ветру остужался. Андрей примостился рядом.

– Ну, как с начальником погулял? – деловито осведомился Спасибо после минутного молчания и поглядел куда-то вбок, Андрей не смог поймать его взгляд.

– Ты случайно не в разведке служишь, все-то тебе известно? – ошеломленно спросил Андрей.

– Сорока на хвосте принесла, обронила мне прямо на голову, – хмыкнул Спасибо. – Пора бы уже привыкнуть.

– В поселке они не задержались, видно, проскочили мимо, – неопределенно, как будто себе, сказал Андрей.

– Пролетели, только шубы заворачивались, одного только сбросили у кладбища, – неожиданно ответил Спасибо и тут же спохватился: – А кого ты имеешь в виду?

– Тебя, черт побери, имею и твоих собутыльников, которые имеют вездеход, а из автомата одной очередью валят коня, – вскипел Андрей.

– Горячий какой, – присвистнул сосед и задумчиво посмотрел вдаль. – Опять, что ли, коня подстрелили? Фартовые ребята.

– Мне надо знать одно – кто водил их по тайге? – твердо сказал Андрей.

– Ты в армии не сержантом служил? Помкомвзвода, например? – лениво осведомился Спасибо, чуток помолчал и усмехнулся. – Несправедливо. В Индии, между прочим, слонам пенсию дают, когда они свое на лесоповале отработают, так сказать, на заслуженный отдых отправляют тружеников. Жалеют животину. У нас не так – под нож пускают, чтобы не пропадала. Чего уж тут дикое парнокопытное оплакивать.

– Ты мне зубы не заговаривай, тебя до вечера не переслушаешь, знаешь ведь, кто это меня за нос водит. Назови, я хочу знать, – нетерпеливо сказал Андрей.

– Хотеть не вредно, – вставил Спасибо, опять так же лениво, задумчиво, но что-то в нем изменилось, появилось какое-то напряжение, и Андрей это зацепил, решил стоять до конца.

– Однажды работал я на киностудии, – совсем уж ни туда и ни сюда сказал Спасибо и, поймав недоверчивый взгляд, добавил: – Была у меня такая интересная непыльная работенка в нежной юности. Это я к слову о слонах.

– Не морочь голову, – буркнул Андрей, его уже начинал бесить этот балабол, то, что он вынужден был не дело делать, а выслушивать его похмельные бредни.

– Нетерпеливый какой, никак не хочешь узнать мой рассказ, а может быть, от него ты свое соображение заимеешь, – заинтриговал он его. – Ну, значит, дело было так. Ехали мы как-то со съемок, район попался северный, глухомань. Намотались, намерзлись, ну и не без этого – каждый день с устатку, да не евши. Ослабели совсем. Я тогда молодой был, еще не закаленный. Очень, помню, муторно ехали. Тут болит, там болит, везде болит, примерно как у тебя сегодня, – подцепил он Андрея и даже хрюкнул от доставленного себе удовольствия. – Накануне, как положено, сыграли отвальную. Ну, едем. Дорога вроде, чувствую, мягче пошла: не мотает так, не выворачивает. Так и есть – в предместье въехали. Поднимаю глаза на уровень нормального человеческого состояния и вижу, что впереди машины идет слон. Шагает себе неторопливо. А кругом снег. Мороз. Глазам не верю: откуда здесь экзотическое животное? Тру глаза, думаю, может быть, вздремнул так неудачно? Да нет, болтается перед капотом, в нескольких метрах, сморщенная задница, этак весело помахивает кургузым хвостиком. Весь обзор закрыла. Ну, все, решил, хана тебе, Спасибо, допрыгался! Слоны пошли, и крокодилы на подходе. Захлопнул с испугу глаза, откинулся на сиденье, полежал чуток, соображаю: может быть, привиделась чертовщина? Мало ли что с нашим братом случается, спасибог. Так рассуждаю, себя спасаю: не может быть этого, мелюзга хвостатая, слышал, появляется, а чтобы слоны мерещились – нет. Глаз не открываю, боюсь спугнуть момент, наконец, решился. Чуть кондрашка не хватил: топают впереди машины уже два слона, идут, как коровы на водопой. Такая меня тоска взяла, еду, подвываю потихоньку – кому охота в разгаре молодой жизни умственным инвалидом становиться. С испугу даже зарок себе дал – чтоб я когда-нибудь больше эту гадость в рот взял! Тут дошло до меня: а водитель-то чего спокойно рулит, тащится вслед за слонами? Толкаю его в бок, прошу: «Пугни их сигналом». А сам с большой надеждой жду его ответа. «Нельзя, – отвечает, – нервные они животные». Я чуть с сиденья не сполз. Ну, думаю, не один я такой ханурик, массовые галлюцинации начались. За компанию, известно, пострадать не так страшно. Оказалось все проще – цирк приехал на гастроли, а я огромной силы потрясение испытал.

– Все, – сухо спросил Андрей, – с тех пор тебе больше ничего не мерещится?

– Привиделось, егерь, привиделось. А раз привиделось, какой с меня спрос? Так ты ничего и не понял?

– Чего тут понимать – пить надо меньше, – отрезал Андрей. – Я ведь все равно дознаюсь, без твоей помощи. И что вы за народ такой, пролетарии свободного времени? Вроде и бояться вам некого, а хлюздите, на одних только словах ни от кого не зависите, а чуть что – нос под хвост.

– Обижаешь, непамятлив ты, егерь, – трезво, без обычного ерничанья сказал Спасибо. – Власти мы боимся. Против власти не попрешь. Как бы далеко ни забрался, а она все равно рядышком, цап-царап, и готово. Так ничего тебе мои слоны не подсказали? Тогда подскажу я: большое видится на расстоянии, а ты поближе посмотри, у себя под носом.

– Власти, что ли, коней стреляют? – не понял Андрей, но по осмысленному всплеску в его глазах понял, что почти накрыл цель, где-то рядом был, чуть-чуть догадки требовалось.

– Ближе смотри, осталось тебе руку протянуть и дотронуться до главного браконьера. Да только не схватить тебе его, руки коротки. Ох и дурит он тебя, как пацана…

– Темников, – высказал догадку ошеломленный Андрей, медленно поднимаясь с крыльца.

– Я этого не говорил, ты сам догадался, запомни это, – зачастил Спасибо. – Помешал ты им вчера, испортил жареху да еще и угощение, не для тебя приготовленное, слопал без зазрения совести. Поди, и спасибо сказал? Да ты что, в самом деле только сейчас дотумкал, кто по тайге гостей водит? Шевелить мозгой надо – у них тут все накрепко повязано, не тебе развязать…

– Был ты бурундуком, бурундуком и останешься, – остановился Андрей. – Хотя что с тебя взять, у тебя одна мечта заветная…

– Обидно, скажу, слышать такое взамен благодарности, но я тебя прощаю – тебе не понять таких, как я. Каждый для себя устанавливает свои законы, правда, максимально приближенные к государственным.

– Тоже господь бог нашелся. Признайся, что слаб в коленках, трудно по честному жить, – и понимал Андрей, что негоже перепалку продолжать, отыгрываться за беспомощность на еще более слабом, а ничего поделать не мог. – Что тебе стоило намекнуть в тот вечер, что это Темников охоту затеял? А я уж нашел бы, как его остановить. Ни за что бы ты ко мне не пришел, если бы выпить не захотел.

– Ну намекнул бы. Ты арестовал бы его? В кутузку посадил? Держи карман шире. Ничего ты ему не сделаешь. За руку схватишь, он, как змея, вывернется, ускользнет да еще и цапнет тебя, попомни мои слова. Один, что ли, ты у нас такой горячий нашелся, порядки решил наводить? Вон, Онучин, бывший егерь, тоже пытался до справедливости допрыгнуть, не тебе чета – зубр! Сидит на пенсии, отдыхает. А вообще-то ты прав, не мешало бы здоровье поправить после такого потрясения, спасибог, – без всякого перехода подытожил разговор Спасибо.

Но Андрей уже отворил калитку и вышел на улицу. Теперь ему было ясно, к кому идти. Бывший егерь Онучин жил неподалеку – улицей ниже стоял его дом.

Глава 9

Старик сидел в тепляке на табуретке и держал больные ноги в тазу, до краев наполненном распаренной сенной трухой.

– Здорово, Дмитрич, не успел с курорта вернуться, а опять лечишься, – решил сразу не выказывать свое настроение Андрей, не успел обдумать, с какого бока начать расспрашивать Онучина.

– Ломает ноги, должно быть, к непогоде, – откликнулся тот, – не помогают мне эти курорты. Еще хуже кости ноют. Врачи успокаивают, говорят – положительная реакция, но мне-то от этого не легче. Да ты садись, в ногах правды нет, вижу, что не на минуту забежал меня проведать. Шибко серьезный у тебя вид. Случилось что? Тебе в эти дни не по гостям ходить надо, токовища сторожить, – забеспокоился он.

И Андрей потерял выдержку, по другому кругу пересказал события, а в самом конце назвал имя того, кто довел его до такой нервной жизни. Старик не удивился, насупился и выпростал ноги из таза.

– Ко мне-то чего пришел? Не помощник я тебе в таких делах.

– Я помощи не прошу. Узнать хочу, на чем он тебя, Дмитрич, подловил. Голыми руками его не взять, меня так задурил, что целый вечер с ним коньяк пил, а сообразить не мог, с кем пью. Разобраться бы, что делать теперь. Доказать-то я ничего не могу, а слова мои мало что стоят.

– Расскажи… – хмыкнул Онучин. – Всего не расскажешь. Я в первый месяц, как Темников появился у нас, раскусил, что это за фрукт пожаловал, и то до конца, до подноготной его не добрался. У тебя на участке куропатки прижились? И слава богу. С них все и началось.

…В феврале прошлого года егерю Онучину сообщили из управления, что скоро на его участок завезут полторы сотни даурских куропаток. Новоселов следовало принять, доставить на место и, пока не приживутся, позаботиться о них. Но дни шли, а обещанный груз все не прибывал, и Онучин постепенно стал забывать за хлопотами об этом распоряжении. Но почти через месяц, когда он, вернувшись из тайги затемно, ужинал, под окнами прогудел клаксон. Егерь, накинув поверх рубахи полушубок, выскочил на мороз и встретил двух молодых парней – одного из них он знал, встречал в управлении – шофера, второй был ему незнаком.

– Принимай, батя, птиц! – громко сказал незнакомец и протянул руку: – Юрий Свиридов, охотовед.

– Где задержались? Принесло вас на ночь глядя, – захлопотал Онучин. – Заморозим куропаток в машине, под утро мороз за тридцать…

Делать было нечего, и он решил до утра поселить птиц в нетопленой баньке. Втроем они быстро перетаскали ящики. Пока Онучин вместе с молодым охотоведом помечали на карте, в каких распадках выпустят они куропаток на волю, водитель куда-то исчез и вернулся через час. Затащил в дом увесистый мешок, поставил у порога, похлопал по боку.

– Омулька раздобыл у рыбаков.

– Вынеси его в сени, оставь там, – сказал Онучин и подумал, что шофер – парень шустрый, не успел приехать, а уже нашел, с кем перетолковать насчет рыбы.

И успокоился – достал так достал. На острове побывать да без рыбы вернуться? Ему же легче, нежданные гости не будут просьбами одолевать. Он уже напоил гостей чаем, собрался было укладываться спать, как хлопнула калитка и в дом ввалились трое рыбаков, заявили с порога:

– Ты, Дмитрич, скажи этому деятелю, – кивнули на водителя, – пусть он рыбу вернет. Нашел дураков! Мы же с ним по честности договорились, баш на баш – два хвоста за птицу. А он подсунул два ящика дохлых цыплят. Деликатес, деликатес! Одни кости да перья.

– Какой деликатес? – не понял Онучин.

– Как какой? Куропатки… – удивились парни.

Водитель расслабленно сидел за столом, но глаза его настороженно следили за хозяином и рыбаками. Онучин дослушал парней, сдерживая себя, распорядился:

– Да какой разговор тогда, ребята, забирайте рыбу, мешок там, в сенях стоит, – и тревожно переспросил: – Вы случаем цыплят этих не в тепле держите?

Услышав, что ящики с куропатками спрятаны в холодном сарае, облегченно вздохнул:

– Хоть в этом повезло, иначе был бы каюк птицам, пойду с вами, помогу принести их обратно.

Сбегал с парнями на другой конец поселка и только когда вернулся взялся за водителя.

– Да ты как посмел этакое утворить! Ты же меня продал! Как я теперь буду смотреть людям в глаза? – бушевал он на кухне. – Опозорил на старости лет. Что обо мне подумают: а егерь-то не промах?! Отбоя теперь от посетителей не будет: и рыбу понесут, и бутылки. А что? Чего его бояться, свой он в доску! Ты же меня, подлец, под монастырь подвел, что завтра обо мне люди скажут?

– А ничего, – спокойно и нагло ответил тот. – Плевать я на это хотел. Тоже мне, честный какой нашелся. Так я тебе и поверил, что рядом с тайгой живешь и ею не пользуешься! Тащишь, поди, будь здоров!

Онучин онемел от такой наглости, ошарашенно покрутил головой, повернулся к склонившему голову охотоведу:

– Ты-то, Юрий, чего молчишь? Ты ж ему начальник какой-никакой.

– Вот именно – какой-никакой, – неопределенно ответил тот.

Онучин не мог в толк взять, как такое мог сотворить человек, служащий в их управлении. А шофер поймал его негодующий взгляд, ухмыльнулся и, поднимаясь из-за стола, бросил:

– Нашлись для меня и тут начальники, шум подняли до небес. Из-за чего весь сыр-бор? Кто этих куропаток в тайге считать будет? Начхать я хотел на вас, можете докладывать в управление, посмотрим, что из этого выйдет.

Оделся и вышел. Ночевал в кабине машины – всю ночь тарахтел под окном мотор. А Онучин с охотоведом еще долго сидели на кухне, переживали историю.

– Он со всеми начальниками вась-вась живет, – глухо говорил Юрий. – Всю жизнь боимся чего-то. Все видим, все знаем, а молчим, в себе копим. А чего боимся-то? Кусок хлеба потерять? Нет, вроде при нашей работе и голову недолго потерять. Щепетильными стали: неудобно человеку в глаза сказать, что хапуга он и вор. Да что говорить, я недавно пришел в управление, а уж и меня обкатали, повязали, под себя приспособили. И не начальники, причиндалы их, навроде этого.

– Не скажи, парень, не захочешь, так не обкатают…

– Это вам тут легко говорить: начальство далеко, тайга близко, ушел от всего – и делай дело. Я вот, думаете, почему молчал, когда вы шофера отчитывали? Совестно, видишь ли, стало. Он мне шмутки перевозил, по мелочи что-то там доставал. А уж большим начальникам столько переделал всего – по гроб они у него в долгу. Попробуй они наказать его, такое поднимется. С нами по соседству одна контора располагается, пришел в нее недавно новый начальник, год как, не больше. Однажды сорвался, не вытерпел – выговор персональному водителю сделал, пригрозил, что уволит. А тот возьми да и накатай бумагу куда надо. Оказывается, досье на своего начальника завел: не туда ездил, не то привез. Наскреб по мелочам, а выглядело весомо. Загремел мужик, сигнал есть от трудящихся – чего долго разбираться.

– Насрамил его, а с него как с гуся вода, отряхнулся и пошел. И что за человек этот твой водитель, как живет без совести, – не мог успокоиться Онучин. – Мы тут сидим мучаемся, переживаем, а он и забыл, поди, про нас. После такого хочется бросить все к чертям собачьим да бежать куда глаза глядят.

Андрей слушал этот невеселый рассказ, подсыпал Онучин соли на его рану. Сидел он сейчас перед ним старый, седой, с закатанными брючинами, отрешенно смотрел на заполненный густой жижей таз, выговаривался:

– И ты никуда не убежишь, пока не выгонят, потому как понимаешь – другой приедет на твое место, а вдруг подлецом окажется? На пару с Темниковым всю тайгу прочешет.

– Дмитрич, они же надсмехаются над нами. Что случилось? Почему перевернулось все: вместо того, чтобы защищать – бьют, хапают? В голове не укладывается, что Темников с браконьерами заодно.

– Испакостился народ, правда, не весь. Что тебе сказать – никогда так раньше тайгу не грабили, без остатка, без думы, что другим останется. Кто бы крикнул, остановил: что же вы, люди, делаете, как жить будете дальше? Нет, молчим. Значит, дурно устроили свою жизнь, если последние добрые нравы разрушаем.

– Кто-то должен кричать. Ты, я. Надо что-то делать, – сказал Андрей, бессмысленно уставясь в одну точку. Их разговор зашел в тупик.

– Я докричался. Наутро, после той истории с куропатками, пошел к Темникову, а у него уже тот шофер сидит, чаи распивает, лыбится, последние новости выкладывает. Не сдержался я, выразился крепко, да и как сдержаться? Я на Родиона тогда большой зуб имел – подловил его накануне – косулю свежевал. И что ты думаешь, не успела машина обратно в город уйти, как Темников меня во всех грехах обвинил. В докладной на имя начальника управления, я потом читал ее, расписал, что, мол, в сговоре с шофером был, вместе с ним куропаток продал рыбакам. Свалил на меня всю вину и глазом не моргнул, ловко так подвел – раз птицы ночь в моем доме хранились, я должен и отвечать за них. Я как узнал, аж заболел, не ожидал такой подлости, а более всего оттого, что единственный мой свидетель – охотовед – правды не сказал. Написал заявление, на радость Темникову, и ушел на пенсию, свои годы-то давно выработал. Тут ты приехал да с того же начал. Опять не повезло Родиону с помощником, ну да, видно, судьба у него такая. Вот тебе и весь мой ответ, сам теперь думай, как дальше жить. Одно тебе присоветую – не лезь на рожон, не ходи сегодня к Родиону, ничего путного из этого не получится, только себе навредишь. На испуг ты его не возьмешь.

Андрей попрощался и пошел прочь безлюдными переулками – глаза не смотрели на поселок, с которым связывал он столько надежд.

Глава 10

Разговор в управлении охотничье-промыслового хозяйства, куда он пришел устраиваться на работу, получился коротким. Начальник внимательно просмотрел документы Андрея и удовлетворенно хмыкнул:

– Охотовед, значит, активист дружины по охране природы, командир экологического отряда. С такой характеристикой тебя хоть вместо себя сажай. Ну так что же, молодой человек, помешало тебе закончить институт? Только честно. Не иначе, натворил дел?

– Если вам не нужны работники, я поищу себе другое место, – как можно корректнее ответил Андрей. – Но если вас это сильно интересует, могу ответить.

– Еще как интересует, должен же я, черт возьми, знать, чего ожидать от тебя, тайга – не институт, кто там за тобой, таким ершистым, присмотрит?

– А, собственно, рассказывать и нечего: хариус по речке шел, на нерест, а его одни ловкачи сетями черпали, мы их с поличным взяли. Я старшим был, как положено, составили протокол. Но в компании этой большие люди оказались, такие большие, что через день пригласил меня к себе ректор и предложил уничтожить бумагу, забыть, как он выразился, об этом досадном происшествии. Я не согласился. Меня в жизни никто так не оскорблял, как эти подвыпившие любители активного отдыха…

– Достаточно, остальное знаю сам, наслышан об этой нашумевшей истории. Дело дошло до высоких инстанций, начальников, кажется, оштрафовали, а тебе, выходит, по шеям, автобиографию испортили.

Андрей вспомнил, как трудно складывались его отношения с ректором после, чья поддержка многое значила для отряда, как постепенно о нем перестали заботиться. Наверное, он сделал безрассудный шаг, подав в отставку, которую приняли с охотой и тут же назначили командиром другого. Отряд стал распадаться на глазах, а он ничего поделать уже не мог. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стало обвинение его в развале отряда, в неумении ладить с людьми и своеволии. Нервы не выдержали, он демонстративно забрал документы и начал искать работу.

– Так берете, или уходить? – Андрею надоела неопределенность.

– Н-да, чувствую, хватим мы с тобой лиха, да кто-то должен нам нервы щекотать. В родные места нет желания поехать, на Лену? Понял. Значит, так. На острове собираемся новый заказник создавать, надо бы там подтянуть егерскую службу. Народ там балованный, сам понимаешь – рыба, то да се. Ничего лучшего пока предложить не могу, да и думаю, что по характеру тебе место придется, не соскучишься. Надо будет – поможем. Ну, если возражений нет, ступай в отдел кадров, команду я дам, – закончил разговор начальник и нажал на клавишу переговорного устройства.

Через полтора часа Андрей Братко вышел из стен управления егерем будущего заказника республиканского значения и с чувством, что жизнь вновь прекрасна и удивительна. Все перемололось, отпереживалось, решилось, наконец. И он рад был тому, что все начинается сначала, что без проволочки решилось важное дело, не вымотало ожидание, тому, что шагает сейчас по залитой солнцем улице здоровый, сильный и свободный. Рядом шумел по-июньски яркий и дорогой рынок, и Андрей с удовольствием окунулся в его гомонящую толчею. Весело втиснулся в толпу. Сейчас он был вполне счастливым человеком: освободился от гнетущей неопределенности, оставил за плечами серые тоскливые дни, а первые заботы новой службы были еще где-то впереди. Всего-то дел оставалось в городе – собрать вещи в комнате студенческого общежития, но на это особых трудов не требовалось, как говорится, нищему собраться – только подпоясаться.

Андрей пробирался по яркому рынку, протискивался меж тесно сомкнутых рядов разноцветных прилавков. Ему и раньше нравилось бывать здесь, где можно купить летом все, чего душа пожелает, и почти ничего – цены были такими, что дух захватывало. Была бы жива его бабушка и узнай она, какой нынче на базаре разгул цен творится, – водой пришлось бы отпаивать. Андрей, привыкший питаться со своего огорода, так и не смирился с сумасшедшими ценами за четыре студенческих года.

На деревянных прилавках полыхали пунцовые пучки редиса, скромно зеленели первые парниковые огурцы, зато ворохом лежал изумрудный лук, роскошными грудами – черемша. Вкрадчиво алели завозные помидоры, таяла доставленная из теплых краев вишня. Без привычки к ним и приценяться было боязно. Его весело и призывно окликали косынки и кепки, зазывали жгучие черные и мягкие голубые глаза. Андрей бесшабашно крутил головой по сторонам, приценивался, шутил от избытка чувств, но ничего не покупал. Был он в этом гомоне, беспорядке, хаотичном движении легко влекомой частицей, несло его по рынку одним общим для всех течением и вынесло на рыбный ряд, странно соседствующий с цветочным рядом. Половодье, прямо какое-то наводнение цветов затопило длинные прилавки. Острый пряный запах свежей рыбы причудливо переплетался здесь с тонким ароматом роз, марьиных кореньев, гвоздики, жарки и те, казалось, дурманили воздух. Протолкнуться к прилавку, за которым бойко торговали рыбой, и думать было нечего – знать, не хек серебристый приступом брали люди.

– За что воюем? – громко спросил он очередь, но очередь отмолчалась, не признав в нем своего.

– Э, зачем тебе, дорогой, рыба? – услышал он гортанный голос сбоку. – Почему всем нужна рыба? Возьми лучше цветы. Девушка спасибо скажет. У такого красивого джигита не может не быть красивой девушки.

Андрей остановился и поглядел на представителя солнечного юга. Большая кепка плавала над ведром, в котором мокли глянцевитые стебли сочных гвоздик. В эту же секунду из-за ведра высунулась мускулистая рука и протянула готовый букет, упакованный в хрустящую целлофановую бумажку. С упругих стеблей капала вода.

Андрей решительно помахал в ответ ладонью – не нужно, знаю я, сколько стоят цветы в начале лета, – и очень огорчил этим южанина.

– Нет у меня девушки, – подтвердил он отказ.

– Э! – энергично возразил тот. – Зачем так говоришь, дорогой? Все у тебя есть, только ты не знаешь. Нет девушки? Так где-то она ходит. И мамы нет? – подозрительно уточнил он. – Так приедет, дорогой! Возьми цветы, совсем бесплатно отдаю, всего пять рублей!

Андрей засмеялся, поколебался еще чуть-чуть и взял. В кармане лежали легкие подъемные, незаработанные деньги с удовольствием расстаются с человеком. Очень уж подходило его настроение под неожиданную покупку.

– Омул там дают, – подсказал продавец, для которого, похоже, каждый, кто купил его цветок, становился немного родней или, в крайнем случае – земляком. – Рубль штука, как цветок. Рыбу съел и забыл. А цветок день стоит, два стоит, неделю стоит! Радует.

– Будь здоров, – улыбнулся Андрей и пошел от рынка.

Другие нетерпеливые мысли занимали сейчас голову, и нетерпение это принесло праздничное настроение. Поглядывая на потных, но счастливых покупателей, заполучивших дефицит, он вдруг ясно представил: синее море, купающееся в ослепительном свете солнца, белые острые скалы, важных красноклювых чаек, сидящих на них. И его неодолимо потянуло туда, на остров, откуда привезли в город омуль. Ехать и немедля – сказал он себе, и с этой минуты жизнь его закрутилась еще стремительнее. Все получалось словно по одному его желанию, несомненно, это добрый дух помогал ему закручивать спираль событий. Едва успел Андрей выбраться из рыночной толчеи, как подкатил на остановку, поблескивая стеклами, трамвай, и перекресток пропустил его без задержки, и очередь в кассе автовокзала оказалась небольшой. Заминка вышла лишь, когда он наклонился к окошку и спросил: «Девушка, мне бы один билет на сегодня, до острова».

– Хватился, – белозубо ответила молоденькая кассирша, – все билеты проданы на неделю вперед. Сезон.

– На неделю вперед меня не устраивает, мне позарез надо сегодня уехать, – не смутился отказом Андрей, твердо веря, что в этот день для ничего невозможного нет.

Но за спиной кто-то очередной уже нетерпеливо дышал в затылок, и Андрей расплющил нос о стекло, сделал умоляющие глаза:

– Милая, один билетик?

– Милая да не твоя, – сдерживая смех, сказала девчонка. – А что, очень надо, смотрю, с цветами. Никак на свадьбу собрался, уж не на свою ли?

– Моя невеста подрастает еще, обожду жениться.

– Ну что мне с тобой делать, – по-взрослому вздохнула девчонка, глянула на Андрея и нажала на кнопку:

– Девоньки, у меня тут ухажер объявился, симпатичный-симпатичный, поищите ему одно местечко на двухчасовой автобус. Да знаю, что нет, но очень уж нужно.

Тонкие пальчики пробежали по клавишам, машина заурчала и вытолкнула квадратик бумаги – невнушительно выглядел пропуск в новую жизнь.

– Пять рублей, – еще раз вздохнула девчонка и повернула верткую подставку с углублением для денег.

Андрей поменял пятирублевку на билет и, изловчившись, просунул в окошко букет. Гвоздики живописно рассыпались по столу.

«Прав был южанин, пригодились цветы», – подумал Андрей и поехал в общежитие. До отхода автобуса у него было еще в запасе почти три часа. Прощаться ему было не с кем – ребята уже разъехались на практику. Андрей быстро скидал вещи в сумку, зашел к коменданту сообщить, что уезжает, и с легким сердцем вернулся на автовокзал.

Глава 11

Дорога на остров Андрею была знакома: позапрошлым летом побывал там на практике. Утренним автобусом он засветло бы добрался до парома, перемахнул пролив и на попутной машине доехал бы до поселка, в котором ему предстояло жить. Но этот последний автобус едва успел прибыть в райцентр до темноты. А отсюда Андрею до паромной переправы надо было ехать еще часа полтора. Потому, когда запыленный автобус притормозил на конечной остановке, он решил более не испытывать и так щедрую в последнее время к нему судьбу. Переночевал в заезжке, а ранним утром – по холодку – сидел он на камне у дороги и дожидался попутки.

Мимо проносились «жигули» и «москвичи», груженные походным скарбом, – издалека ехали люди в эти благословенные места, где пока глушь да тишь да разбитые дороги. И слава богу, что не асфальтированное шоссе, готовое пронести на ровной спине всякого, кто пожелает. Те, кто любит отдыхать с комфортом, чаще и доставляют природе самые большие неудобства. Оттого и не поднималась рука проголосовать частнику, не хотелось втискиваться в тесную коробушку, поддерживать неловкий разговор, выслушивать ахи и охи по поводу красот, наблюдаемых из окна, сетования на российские дороги и их безалаберных начальников – да мало ли о чем говорят обалдевшие от пыли и бензина путешественники.

Машина, которой выпало его везти, оказалась неказистой, потрепанной, замызганной от колес до тента. «Газик» лихо тормознул рядом, и шофер даже не спросил, куда ехать, – одна дорога петляла среди лысых сопок. Андрей забросил сумку на заднее сиденье, устроился рядом с водителем и скоро, за скупым разговором, не заметил, как оказался в крохотном, в одну улицу, поселке. От него до парома рукой было подать. Попрощавшись с хорошим человеком, Андрей пошел к берегу моря, скрытому последним перевалом.

По степной дороге шел он не спеша, волновался, готовил себя к встрече с Байкалом, прохладный ветер уже доносил его неровное могучее дыхание, подстегивал убыстрить шаг. Но слишком уж красиво было вокруг.

Напоенное синевой небо лежало на каменных громадах гор, пронизанное ликующим солнечным светом. И когда Андрей взобрался на крутой взгорок, перед ним разом раскинулось синее в жарких блестках море. Он шел к нему каменистой степью, только-только налившейся свежей силой: выплескивалась молодая сочная трава, розовыми островками цвел чабрец. Степь была свежа и красива. А из воды вымахивали серые в красных подпалинах скалы, тяжело нависали над высверкивающими под солнцем волнами. Весело шумел прибрежный соснячок. Андрей не выдержал, наклонился на ходу, сорвал ползучую веточку богородской травы, растер пальцами розовое соцветие, и духмяный давно забытый запах сладко закружил голову. И он засмеялся беспричинно и легко, так, как, наверное, не смеялся с самого детства – не помнил уже когда. Радостно было здесь смеяться одному, купаясь в запахах байкальской воды, разнотравья, прокаленных солнцем камней. «И за что, Господи, благодать такая на душу», – сказал он себе вслух и не услышал своего голоса. Степь звенела, пела, ликовала, и он вместе со всем живым растворился в ней, утонул в щедром всплеске жизни.

– Клык-клык, – раздавалось из сосновой рощицы. Таким сочным, звучным голосом, наверное, умеет говорить неведомая сказочная птица. Звуки ее сильного удивительного голоса согласно вплетались в окружающий Андрея мир, и любопытство разбирало его – что это за невидаль такая вещает из сосняка? Он поразился и вздрогнул от неожиданности, когда из-за деревьев вдруг выскользнул, расставив негнущиеся, отливающие окалиной крылья, ворон – вот уж не знал за ним такого необыкновенного голоса. Видимо, и ворон был очарован, опьянен этим чудесным утром и в избытке чувств заявлял о своем согласии со всей земной красотой.

Отсюда был виден далекий скалистый берег острова, над ним клубились чайки. Тупоносый паром тянул длинные белесые усы среди аквамариновых волн. Внизу, у бревенчатого причала, сгрудилось десятка полтора легковых и грузовых машин. «Вот тебе и будний день, – с досадой подумал Андрей и тут же успокоил себя: – Нет причины переживать, будет с кем до поселка доехать». Он быстро дошагал до кромки и засомневался – с чего это на пароме очередь выстроилась, паром-то ходит?

– Ходит, да не для нас, – разочаровал его мужик, высунувшийся из окна «жигулей». – Этот, первый, взял пару машин и ушел, больше не придет. Видишь автомобиль с будкой на бугре? Геодезисты какие-то нагрянули, собрались дно у причала рвать. Приспичило же им не вовремя!

На изжеванных колесами бревнах кучковались водители, лениво переругивались на расстоянии с двумя парнями, сидевшими в кабине машины с будкой, во всю длину которой шла броская надпись «Специальная».

– И рванем, вас, что ли, спрашивать станем? – высовывался из кабины худощавый с круглыми рыжими нахальными глазами парень.

Андрей с первого взгляда определил: этот – мелкая сошка, его дело маленькое, спичку поднести, а поди-ка, хорохорится, упивается властью над людьми. Неожиданное ощущение собственной значимости над всеми этими людьми, галдевшими у причала и мешающими исполнить государственной важности работу, несуразность которой он не понимал, да и понять не хотел, похоже, сильно возвышало его в своих глазах.

– Я вам, граждане, русским языком сказал: разъезжайтесь, – медленно выпускал он из зубов слова. – Поступила команда сверху углубить дно. Для вашей же пользы стараемся, – говорил, сам того не замечая, чужим, впитавшим начальственный басок голосом.

– Да пойми ты, садовая голова, что разворотите дно у причала и первый осенний шторм снесет его к чертовой бабушке, если, конечно, он взрыв выдержит, – упорно доказывал ему седой подтянутый мужик в спортивном костюме. – Я здесь не живу и то понимаю, какую хреновину вы тут городите.

– Мы тоже здесь не живем, но знаем что почем, нам оттуда, сверху, виднее. Геофизики мы, поболее вашего соображаем и в рельефе и в тектонике дна.

– В чем, в чем? – охнул моложавый мужик.

– Вот они, плоды всеобщей образованности. Сверху, говорит, виднее. Особенно если на бумаге нарисовать и представить за триста верст отсюда, как после все это будет выглядеть. Академики, мать вашу! – потерял он остатки интеллигентности. – Вас, собачьи дети, самих как следует углубить надо.

– Потише на поворотах, дядя, – ошалел от такого неуважительного обращения рыжий парень.

«Вот нищая душонка», – завелся Андрей. В сильном разладе были эти люди и то, что собрались они сделать в этой хрупкой бухточке, с тем высоким и прекрасным, только что пережитым им в степи. «Прикажи им, весь остров своротят, чтобы не торчал он тут, горизонт не загораживал, да еще до самой смерти гордиться будут, внукам рассказывать как о главном событии своей жизни», – размышлял Андрей, наблюдая за перепалкой. За свою жизнь он вдосталь повидал охваченных жаждой немедленных перемен людей и никак поначалу не мог в толк взять – отчего они ни на секунду не задумываются над тем, к чему приведет их очередное художество?

Он еще постоял немного безмолвным свидетелем, обогнул машину и заглянул в будку, где в душной полутьме возились с зарядами трое взрывников.

– Рванете? – поинтересовался он у них.

– Наведем шороху, не паром, а нефтеналивной танкер подогнать можно будет, – осклабился бородатый парень. – А ты что, кумекаешь в нашем деле? А то бы помог, черт его знает, сколько шашек закладывать надо.

– Люди, значит, вплавь до острова добираться будут? – так же миролюбиво спросил Андрей.

– Иди, парень, иди и иди, а то брошу одну такую штуковину, очухаться не успеешь, как перелетишь на свой остров, – загоготал бородатый, довольный своим остроумием.

– Такой, как ты, бросит, – серьезно подтвердил Андрей и отошел в сторону остудиться, от греха подальше – знал свою беспокойную натуру.

После армии он долго и всерьез считал, что только там можно встретить вот таких обалдуев, живущих по принципу: сделай, а потом думай. В армии это оправдывалось суровой необходимостью приказа. Чем оправдывалось на гражданке – понять не мог. Но скоро убедился, что в мирной жизни обвоенизированных граждан еще больше.

Взрывникам, понимал он, бесполезно было доказывать всю несуразность их деяния, бесполезно было их останавливать. Ни за что они не отвечали, впрочем, и пославшие их начальники, если хорошенько проверить, также не несли никакой ответственности. Они, в свою очередь, указали бы на вышесидящих, и в конце концов ответчиков трудно было бы сыскать. Несложно спрятаться в мудреных лабиринтах разных учреждений власти.

Ничего не оставалось, как сидеть на теплом бревнышке причала и удивляться тому, что другим хватает терпения и слов вколачивать в пустые головы очевидные истины. Но за исключением нескольких человек, самых ретивых, остальные прятались в машинах, как в персональных крепостях. Большинство людей безропотно и на веру принимали необходимость «государственного решения».

Андрей глянул в прозрачную воду, глубина не скрывала дно. Стайки мальков беспечно мельтешили в зеленой воде, тыкались в осклизлый причал. Он вдруг представил, во что превратится эта тихая бухточка, ахни в ней сокрушительный взрыв. Что-то надо было делать. Остальные уже отступились от взрывников. Неторопливо, прогулочным шагом отдыхающего человека Андрей пошел к ним. Парни к тому времени уже выволокли мешки с взрывчаткой из будки и всем своим видом показывали – пора, граждане, вам отсюда убираться. Самые дисциплинированные и терпеливые уже заводили машины, разворачивались, отгоняли их за пригорок или вовсе уезжали в поселок.

– Ну вот, снова да ладом, ты что, больной или представляешься? – завелся конопатый, завидев решительного Андрея. – Говорят тебе, сматывай отсюда удочки, мотай подобру-поздорову, пока не оглушили.

– А что, заряды сильные? – осведомился Андрей и сочувственно добавил: – Дно скалистое, я посмотрел, нахрапом не возьмешь.

Он сбил воинственный пыл взрывников. Конопатый аж губы развесил – не ожидал такого участия, но подозрительно покосился и добавил: – Не беспокойся, постарались, лишку переложили, чтобы наверняка, бабахнет так, что шишки в лесу завоют!

– А ничего это, что у горы цистерны с горючим стоят? Вдруг сдетонируют? Знатный фейерверк получится, – вроде раздумывая, спросил Андрей и для убедительности пошевелил губами, прикидывая силу взрывной волны.

– Думаешь? – всполошился бородатый. – Помороковать бы надо, взлетит, чего доброго, заправка на воздух. Эх, знать бы, что там, в цистернах, налито? А-а, была не была, где наша не пропадала, потом разберемся. Тащи, ребята, заряды к причалу.

– Не начальники, вы под суд пойдете, те легким испугом отделаются, – сурово и авторитетно заявил Андрей, тоскливо понимая бесполезность своих слов – никакими угрозами нельзя было остановить распалившихся взрывников.

– Мужики, да он нас на понт берет, – завопил рыжий, – мозги нам вправляет, паскуда! А ну, жми отсюда!

Но в это время к берегу подлетели два запыленных грузовика, доверху груженных ящиками и бочками. Из кабины, как по команде, выпрыгнули крепкие мужики и вразвалочку, уверенно направились к взрывникам. Андрей почувствовал облегчение – подошла помощь. Похоже, что подскочили к причалу сельповские шоферы, а им здесь сам сатана не страшен.

– Что за шум, а драки нет, – блеснул белыми зубами на прокопченном солнцем лице один из водителей. – Кто это тут море рвать собрался? – и присел на мешок с взрывчаткой. – А мы думаем, с чего это машины нам навстречу идут, неужто море высохло? Ну, значит, так, ребятки, на все про все есть у вас пять минут, сматывайте манатки и газуйте отсюда, пока мы вас в воду не отбуксировали. Байкал у нас щедрый, таких, как вы, примет.

Взрывники растерянно и хмуро посматривали на местных.

– И не вякай даже, – вскинулся один из водителей, когда конопатый на правах старшего попытался вставить словечко. – Государственное дело, говоришь? У нас тоже государственное, поважнее вашего будет. Хлеб, соль возим, нас люди ждут не дождутся, между прочим, они тоже государственное дело делают. Начальство боитесь? – догадался он. – Так я беру всю ответственность на себя. Записывайте, кто вам отбой дал: Геннадий Михайлович Перегудов, водитель сельповской машины. Документы показать?

Через минуту местные шоферы стали сигналить в два гудка тому берегу, подзывая паром, но, видно, капитан не мог разглядеть, кто так настырно его добивается, не торопился оттолкнуть судно от кромки причала.

Андрей подождал еще немного и пошел по берегу – недалеко, километра полтора от этого места, качались на тягучей волне рыбацкие боты. Теплилась в нем слабая надежда, что найдется для него суденышко, доставит в поселок. Пока подойдет паром, перевезет сельповские грузовики, в которых ему не было места, полдень наступит, да и легковушки, заметил он, были заполнены под завязку.

Глава 12

Андрей дошел до зыбкого пирса, но палубы мотоботов были пусты, и он было уже собрался повернуть назад, когда до слуха донеслись приглушенные голоса, шедшие из крайнего к чистой воде суденышка. Андрей поспешил на них. Бот недавно вернулся с моря: желтые тонкие сети мокрой грудой лежали у правого борта, ярко-зеленые сгустки тины еще не успели высохнуть на солнце, жесткий брезент, облепленный серебристыми чешуйками, горбился на ящиках с рыбой. «Похоже, повезло», – обрадовался он и спрыгнул на скользкую палубу. Железо гулко отозвалось, и в тот же миг из раскрытой двери кубрика выглянуло чье-то знакомое лицо. Андрей не успел вспомнить его, как раздался веселый голос:

– Отбой, ребята, свои! Студента принесло!

На божий свет, щурясь и смаргивая солнце короткими ресницами, выбрался Гошка, самый молодой и удачливый бригадир в рыбацком поселке. С ним Андрей познакомился на практике, по непогоде, когда в их палаточный лагерь зачастили изнывающие от безделья рыбаки. Ни Андрей, ни его товарищи не заискивали с хозяевами, держались на равных, не давали девчонок в обиду и тем самым завоевали прочное уважение.

– Никак опять к нам в гости собрался? – встретил его вопросом Гошка. – Вовремя поспел, мы тут позавтракать наладились, подзадержались. Сейчас перекусим и в поселок почапаем. Спускайся в кубрик.

Андрей нырнул в душный полумрак, пахло нагретой краской, лежалыми спальниками, рыбой, куревом и похлебкой. На нижних полках сидели трое парней: двух он узнал сразу, третьего не встречал в поселке. Посреди кубрика на полу стоял длинный ящик, накрытый газетой, на нем исходил паром котелок с ухой, черствела буханка хлеба, истекал жиром золотистый копченый омуль, белел крупно порезанный лук и ровным рядком, как солдаты на смотре, теснились облупившиеся эмалированные кружки.

Парни оживились, потянули к Андрею красные обветренные ладони – обрадовались новому человеку, и лишь незнакомец посматривал из дальнего угла досадливо.

«Этот не рыбак, обличьем не вышел», – мимоходом отметил Андрей и не выдержал приценивающегося взгляда, произнес небрежно:

– Не иначе в рабах мужика держите, чем это вы его так запугали, здороваться не хочет?

Мужик лениво потянулся из своего угла, подал руку, и Андрей разглядел, что лет ему под сорок, лицом белый – значит, не местный, городской.

Парни откровенно засмеялись – не жалуют рыбаки случайных помощников, напрашивающихся на день-другой подсобить омуль из сетей выбирать. Заработанную пайку отдают не жалеючи, но и лишнего не передадут. Андрей понял, что угадал, и по-свойски втиснулся в компанию – чего ему стесняться, вольный человек. Гошка сунул руку под лесенку, вынул оттуда бутылку, перебросил с руки на руку.

– Полдень, а у нас ни в одном глазу, день потерян, – безмятежно улыбнулся Андрею. – Непорядок. А мы сегодня славно черпанули, сами не ожидали – омуль в большое море уходит, а надо же, привалило напоследок.

– Эх, говорил я тебе, бригадир, ставь оба конца у косы, а тебя вглубь понесло. Вот и намотали сети на винт.

– Не напоролись бы, если шевелились бы. Хотел подстраховаться. Зато у берега привалило, замучились выщелкивать, никак, нерпа ночью подогнала косяк…

Парни разомлели после первой же порции и теперь беззлобно переругивались, заново переживали рыбалку.

– Да ты ешь, закусывай что Бог послал, – время от времени спохватывался Гошка, и Андрею приятно было осознавать, что относятся к нему парни, как к своему.

– Мы тут недалеко заночевали, хотели пораньше управиться, да провозились, пока сеть распутывали. И как я не усмотрел за этими охломонами, – сердился бригадир, но так, вполсилы – улов богатый, но все же проскальзывали в охрипшем голосе недовольные нотки, отголоски утренней разборки: шуточное ли дело – испластать новую сеть.

– Сюда завернули, нашли добрых людей, а они не дали пропасть, – потянул Гошка из-под лесенки вторую бутылку, первой хватило на раз разлить. – А ты чего, студент, не пьешь? Не бойся, на всех хватит, у нас тут еще есть, – рассмеялся он. – Помню, помню, что не уважаешь водочку, так и не пересмотрел себя?

– Я ведь к вам еду на работу устраиваться, хорош буду, если заявлюсь к начальнику на расписях, – заявил Андрей.

– Так ты что, уже институт закончил? – удивленно округлил птичьи глаза Гошка и глянул на часы. – После расскажешь, на какой тебя пост назначили. Саня, заводи!

Моторист протопал по гулкой палубе, глухо заворчал двигатель, бот дрогнул, как норовистая лошадь, отцепился от причала и, вспенивая воду за кормой, подался в море. Парни вынесли наверх свой стол, не нарушая сервировки, и расположились вокруг него на солнышке. Моторист Саня поставил судно на «автопилот» и присоединился к команде. Мотобот шел себе помаленьку, ровно потукивал двигателем, скользил по густой воде мимо бурых скал, огибая отмели, и скоро вырвался на простор, устремился напрямки к далекому еще поселку.

– Если еще по кружке тяпнем, можем вскарабкаться на ту вон гору, по суше пойдем, – с опаской посмотрел на близкий берег и разомлевших рыбаков Андрей.

Парни в ответ лишь похохатывали, снисходительно поглядывая на городского человека. Он явно не понимал, сколько и чего можно выпить посреди студеного моря и какой у них надежный бот, который, лишь понукни, сам пойдет, если, конечно, не выскочит из узкого ущелья злая сарма, как черт из табакерки. Андрею было не по себе, терпел неудобство от того, что пил с парнями в разгар рабочего дня, к чему был не приучен и не хотел привыкать, противилась этому его натура. И клял себя за малодушие, да понимал, что в чужой монастырь со своим уставом лучше не соваться.

– Так ты говоришь, к нам на постоянное место жительства определился? – вернулся Гошка к разговору, забытому за хлопотами.

– Егерем назначен, заказник тут у вас будет создаваться…

– Республиканского значения, – поддакнул Саня. – Наслышаны. Петьку Шишигина вроде хотели на место бывшего егеря поставить, да, видно, передумали, тебя прислали. Как-то ты быстро выучился.

– Бросил я учебу, – ответил Андрей и, не дожидаясь расспросов, коротко пересказал свою историю.

– Выгнали, значит, – понял Гошка или только вид сделал, подозрительно задумчивый стал. – Может, зря ты забунтовал, утерся бы, доучился как-нибудь. Задумал свалить таких зубров, они мимо тебя промчались, как паровоз, и не заметили, как стоптали.

– Не ясно, что ли? – озлился Андрей. – Слаб в коленках оказался, ничего не смог доказать. Протокол уплыл, ребят замолчать заставили, они меня еще и уговаривали: подумаешь, мешок рыбы, не убили же никого. Кто бы меня выгнал, сам ушел. Охота была ректору на неприятности нарываться, чем меньше шума, тем лучше. Стыдно стало людям в глаза смотреть, противно.

– Подумаешь, ограбили они тебя, что ли, мужики-то, ну, взяли немного рыбки. Тебе-то что, – повысил голос Гошка и, заметив колючий взгляд Андрея, подытожил: – Если один остался, значит, где-то промашку дал. Не может быть так, чтобы ты прав был, а все другие по уши в дерьме.

– Ты что ж, оправдываешь браконьеров?

– Оправдываю, не оправдываю, какое мне до них дело, попадаться бы не надо, и этого городские делать не умеют…

Андрей видел, что разозлил Гошку, но тот держался, особо не горячился.

– Надоело подделываться под кого-то. Хочу жить по совести. Не унижаться ни перед кем, не бояться. Не по-людски же живем, разве не видишь? Ну как тебе втолковать? Допустим, пришел ты в ресторан, сел за столик, подходит официант…

– Пришел это я, значит, в ресторан, – ухмыльнулся Гошка во весь рот, и парни покатились со смеху. В самом деле, меньше всего могли они представить своего бригадира за ресторанным столиком, такого, как сейчас, – чумазого, небритого, с обгоревшим на солнце лицом. Но Андрей, занятый своими мыслями, пропустил мимо ушей их смех.

– …Сидишь, чего-то боишься: то ли попросит он тебя вон, то ли швырнет тарелку на стол так, что есть не захочешь, да недовольство выскажет: не то берешь, не то пьешь, мало платишь. Не хамить же в ответ. Откуда сидит в нас это чувство? – говорил Андрей жестко, напористо.

Парни прекратили скалить зубы, с любопытством прислушивались.

– Я как-то справку в конторе получал – так один к одному. Пришел, стою, мнусь, и знаю, что обязаны мне ее дать, а вроде клянчу, – подал голос Гошка. – Тут ты, Андрюха, прав. И что обидно – помыкает нами шелупонь разная. Набилось ее в кабинеты – не протолкнешься, сидит за столом ни то ни се, руки цыпок не пробовали, права качает. Что-то не так в нашей жизни устроено. А с ресторанами у меня, сам понимаешь, отношения смутные, мне бы чего попроще похавать, главным образом закусить. Но тебя где-то понимаю: в город приедешь, надо в такси садиться, трешь-мнешь, неудобно, думаешь – чего это я к занятому человеку пристал? Е-мое, кто кого обслуживает?

И вновь Андрей поймал себя на мысли: неладно начинается его новая жизнь, к которой так жадно стремился, да, оказывается, не смог оставить, тащил за собой хвост прошлых обид и неудач.

Андрей привалился спиной к мокрым ящикам и прикрыл глаза, ощущая всей кожей, как холодит тело, залетая с обоих бортов, ветер. Парни сменили пластинку, разговор пошел вскачь, понесся как черт по кочкам, перескакивая с пятого на десятое.

Дизель монотонно постукивал в чреве мотобота, Андрея разморило на солнце, клонило в сон. Но тут Гошка подвинулся поближе.

– Вот почему ты в егеря подался? – он вроде долго соображал, наконец, сделал вывод и теперь торопился его высказать. – Захотел забраться куда подальше от жизни, в глухомань? Решил, что на острове людей поменьше, а тебе свободы побольше? Забрался в тайгу, посчитал зверюшек и в ус не дуй. Ну и подфартило тебе, студент, нашел тихое место! Да тут такое творится, что тебе и не снилось! – говорил он весело, но к этой раскованности подмешивалось что-то жесткое, непримиримое, а что именно, сразу было не понять.

– Темников Родион в помощники тебя дожидается, вот не знает, какой ему подарочек нежданно-негаданно свалится. Он, бедный, утомился в трудах праведных. Вчера до полуночи мотался возле нас, свои делишки обделывал. Он тебя законам научит и премудростям всяким тоже. Только ты, как увидишься с ним, перескажи все по порядку, что нам тут наплел. Очень ему это понравится. И возлюбит он тебя, как сына своего, и вместе с ним построите вы на острове справедливую коммуну для людей и для зверей.

– Не ерничай, – вспылил Андрей и хлопнул по палубе ладонью – вышел громкий звук, лица у парней напряглись. – Нечего мне в душу лезть. Сам разберусь, чего мне тут строить.

Парни посмотрели на бригадира, ожидая ответного слова, а тот, казалось, остыл, расслабился, словно только того и ждал, чтобы Андрей стукнул покрепче по железу.

– Ты вообще-то парень – кремень, хотя с виду и не скажешь, – отмолчавшись, лениво произнес он. – Вот только заведенный какой-то. И я от тебя с пол-оборота завелся. Идейный, что ли? Так я разных встречал, но все они больше врут, словами кидаются, а как до дела дойдет: «Гоша, а как бы насчет рыбки», – передразнивая, пошлепал он губами и разочарованно махнул рукой. – Выпьем лучше по маленькой за твое прибытие, забудем шум. Я ведь тоже мужик задиристый…

Интересный Гошка был парень, факт – непростой, но подкупало Андрея, что не скрытный. Немало таких людей, да с каждым годом их все меньше встречается, маскируются, что ли? И то правда, мало кто рискнет сейчас прожить жизнь самим собой, таким, каким когда-то уродился: недолго чудаком прослыть или во врагах очутиться. Горький осадок остался от разговора.

Море несло мотобот, слегка покачивало, слева по борту тянулись скалистые островки, над ними оголтело носились чайки. И так скоро бы дотянули они до причала: тихо-мирно, захмелев на горячем полуденном солнышке, если бы к Андрею не прицепился мужичок, ходивший у парней в помощниках. Он, до сих пор помалкивающий, изучающе поглядывающий на него, вдруг взъерепенился:

– Смотрю я на вас, интеллигентов, и понять не могу – чего это вы воду мутите? Ковыряетесь со своими микроскопами, за всю жизнь ничего путного не сделаете, а туда же, рассуждать, за правду бороться. Какая от вас польза? Я вот на заводе станки делаю, другой – ваши микроскопы, третий, например, мой свояк, обутки вам шьет. А вы пользуетесь тем, что мы производим, да еще и деньги получаете. По всему выходит, что вы паразиты! – ошалело закончил он отсыревшим от долгого молчания голосом.

– Добавь, дядя, еще сюда про гегемона и гнилую прослойку и что, будь твоя воля, ты бы всех интеллигентов – к ногтю, – попытался отмахнуться Андрей, понимая, что не след связываться с подвыпившим мужиком, который мелет сейчас сам не знает что, а проспится и не вспомнит, что молол. Но мужик, однако, оказался с норовом, с самолюбием, замешанном на стойкой неприязни к людям умственного труда.

– Спите, жрете, делаете ученый вид, мать вашу, бумагу переводите и деньги почем зря, а толку? Мне лично от того, что вы новую букашку обнаружите, не жарко и не холодно. Тараканов бы и крыс научились изводить или микроб нашли, от которого люди помирают, – мужик запнулся, поразмыслил немного и продолжил: – Все равно дармоедов с работягами не сравнить. Ты вот егерем собираешься работать, тоже даром хлеб есть. Не все ли равно, сколько по тайге зверья бегает, оно без тебя проживет, и еще лучше, непуганое, себя чувствовать будет.

Пьяный был разговор, не обращать бы на него внимания, но сквозила в дурных словах такая злость, что отмахнуться от него Андрей не смог:

– Сильно напоминаешь ты мне, дядя, тех, кто сегодня на переправе дно собрался рвать. И рванут, наверное, а что после них останется – не важно, хоть трава не расти. Ну, наделаешь ты своих станков, весь город ими заставишь, что дальше? Народ осчастливишь? Как бы не так. А в тайгу тебя пускать опасно, от таких, как ты, тайгу беречь надо. Ты же оттуда все выволочешь, что продать или сожрать можно, дай тебе волю: все мое, потому что народное. Такие, как ты, все тащат, уминают под собой, куча растет, а чего: добра ли, дерьма ли – не понимают. Некогда им понимать, они станки делают!

– Но-но, полегче, – осадил Гошка, но не очень решительно, его явно заинтересовал такой оборот разговора. А на чью сторону встать, он еще не решил.

– Он еще и оскорбляет, сопляк недоучившийся, да я на 130 процентов каждый месяц план даю! – заорал мужик.

– Тише, тише, – всполошился Гошка, – как с ума посходили. Ишь, горячие какие. Останемся каждый при своих интересах. Ты, гегемон, иди в кубрик, проспись, – фыркнул Гошка. – А ты, интеллигент, не сей смуту на корабле, дуй на нос, остынь на свежем ветру.

Андрей послушно перебрался на нос, уселся в оранжевый спасательный круг. Хотелось одиночества, но с мотобота не спрыгнешь, как с трамвая – сиди и не рыпайся. Вот только плохо получалось сегодня вести себя смирно, хотя и осознавал он, что заносит его в сторону. Бот прибавил скорости, шел, зарываясь в набегавшую волну. За спиной раздались шаги, и рядом, на ящик, присел Гошка.

– Все как сбесились, ты что, со всеми так? Тяжко тебе будет у нас жить. Да и не только у нас, везде, наверное, люди-то везде одинаковые. Каждому положено свое, а кому сколько достанется – неизвестно, – философски заметил он. – Проще надо жить, проще.

– Как умею, так и живу, по-другому не научен, – отрезал Андрей.

– Можешь. Выпендриваешься только много. Хочешь, докажу? Вот идешь ты с нами на боте, видишь, как мы водку пьем на работе, а с каких это радостей потакаешь? Почему согласился, что это можно делать? Раз такой правильный. Не зря же мужик этот на тебя взъелся – почуял чужака. От тебя или большая польза, или большой вред быть может, третьего не дано. Я, конечно, не верю, что ты начальству нас заложишь, хотя можешь, из принципа.

– Не могу, – согласился Андрей. – Вот так и кручусь между могу и не могу, а выкрутиться не умею.

– Да разве взял бы я тебя на борт, если бы не знал, что свой ты парень, разве что немного прихлопнутый? Не верю, что там, в институте, на науке повернулся, но какой-то придуманной жизнью ты живешь. Про такую в книжках красиво и со смыслом пишут. Жизнь – она проще, гораздо проще, если, конечно, не лезть в нее, не копаться. Рыбу ловим, девок любим, водку пьем, надо будет – воевать пойдем.

– Ты, Гошка, меня за сермяжную жизнь не агитируй, мы с тобой оба одно видели: школа, армия, работа, учеба еще у меня в институте была. Неужто нельзя жить честно, не соревноваться, кто чего больше к себе утащит и схоромчит.

– Чего утащит? – не понял Гошка. – Денег, что ли? Так тьфу на них, и утерся. Сегодня нет, завтра будут. Толкну пару ящиков рыбы на сторону, никто и не узнает – пришел невод с тиной морскою. Скажешь, у государства украл? Но нам, слава богу, давно вталдычили, что государство – это мы, все наше, значит. Ты ж сам сегодня на этом городского подловил. Ведь людям тут, на острове, негде омуль купить. Верно? Продадим, еще и спасибо скажут. Вот тебе и вся справедливость. Скажешь, что у себя самого из кармана вытащил? Ну да хрен с ним, не обеднею, своего не жалко.

– Одно забываешь, не на себя работаешь, чужие деньги прикарманиваешь.

– Не-ет, деньгами не беру, предпочитаю горючим…

– Пусть так, но считаешь, что это справедливо?

– Ну, елки-моталки, опять договорились, что за денек сегодня, – заволновался Гошка. – А ты хоть раз тягал сети, загибался от ревматизма? Водкой берем за рыбу, все равно, что продукт на продукт меняем. Для того, чтобы нормально работать, на холоде не крючиться. Правильно я, мужики, говорю? – повернулся он к парням, которые уже перебрались поближе к занимательному разговору, лениво развалились на брезенте, дремали вроде, – такая благодать от солнышка была разлита по лицам, что, казалось, все эти высокие материи ничуть не интересуют их.

– Хорошо, – никак не мог успокоиться бригадир, – что же делать, по-твоему? Где искать такую справедливость, чтобы всем хорошо было, тепло и сытно? Чтобы никого не обидеть и себя не забыть?

– Не знаю, одно ясно – паскудно живем, не думай, и я тоже не лучше других. Все ловчат, и мы приноравливаемся, как бы за спасибо прожить, ничего в отдачу. Самые справедливые и то не могут без обмана прожить, с совестью не поторговаться. Все боимся, как бы не продешевить, особенно в малости. Знаешь, мне иногда кажется, что открой ученые секрет бессмертия, не достанется вечная жизнь даже самым умным и нужным людям. Сперва оделят себя власть имущие, потом причиндалы их, барыги разные. Оделят да и спрячут секрет. Опять смертным станет человек.

Слева уже тянулась длинная белая коса, узкий серп ее упирался острием в склон крутой сопки, заставленной постройками. Белело пятнышко здания дизельной электростанции, стрелкой вдавался в море мол. У причала птичьей стайкой сгрудились рыбацкие суденышки – вся флотилия была уже в сборе, один Гошкин бот задержался. Мотобот описал дугу, вошел в залив и точно притерся к борту такого же потрепанного собрата – скользнул в нескольких сантиметрах, налег бортом на автомобильную шину, свисающую по стенке причала. Приехали.

Скрипела ручная лебедка, пятился с раскрытым задним бортом грузовик. И уже плыли над головой мокрые ящики, заполненные рыбой. Откуда-то появились незваные помощники, суетились у борта, помогали, подчеркнуто уважительно обращались к бригадиру и не особенно заботились о своем бичевском достоинстве.

– Вот она, твоя справедливость, – не удержался, подковырнул Гошка. – Вот у кого полное согласие в жизни: они никому не нужны, и им никто не нужен. По пятку хвостов с бота возьмут за работу, и сыт, пьян, нос в табаке.

– Прошло и забыто. У меня сейчас другим голова занята – устраиваться где-то надо.

– У меня поживешь первое время, нашел заботу, – тотчас откликнулся Гошка. – Места хватит.

– Не люблю людей стеснять.

– Ну-у, если стеснять, то конечно, – отвернулся Гошка, – все-то ты не можешь, под все принцип подводишь. Жми тогда в гостиницу, скажи тетке Анастасии, что я за тебя просил. Она мне родня, не откажет.

– Ну вот, а ты боялся, – засмеялся Андрей, перебрался с бота на причал и пошел прямиком в гостиницу, как он помнил: старый барак на окраине поселка, в каждой комнате которого проживало сразу по шесть человек.

Впечатлений ему этот день принес через край, так что, едва устроившись, он завалился спать да и проспал до самого вечера. А когда открыл глаза, в ушах все еще постукивал движок мотобота, на котором он прибыл сюда, и не сразу сообразил, что это работает поселковая электростанция. В окно глядело красное солнце, стекла горели жарким пламенем, песчаная улица медленно наливалась медным огнем, багровели золотистые тела сосен, не тесно расставленные у домов. Андрей поднялся и пошел разыскивать старшего охотоведа Темникова. Тот должен был определить его на участок, выдать карабин, мотоцикл, помочь с жильем – все то, что обещал ему еще вчера начальник управления.

Дом охотоведа нашел быстро, по одной подсказке, и знакомство с Родионом Петровичем вышло скорым, легким. Радушно встретил его Темников, без особого пригляда, авансом объявил, что с таким парнем сработается. Андрей с радостью принял щедрое опекунство и уже на следующий день занял отведенную ему в старом доме квартиру. «Для начала сойдет, а там посмотрим, как работать будешь», – обнадежил его Темников.

Теперь жизнь вывела его на другой виток, теперь у него было свое жилье, которое с легкой руки Темникова поссовет выделил ему в громоздком неуклюжем доме на окраине поселка, у самой горы, обратный склон которой отвесно обрывался в Байкал. Нравилось Андрею неторопливо подниматься к себе по крутой лесенке – кто-то с умом устроил под самым чердаком небольшую комнату да кухоньку. А отдельный вход и вовсе делал его человеком независимым, самостоятельным, как и положено тому, кто сызнова начал свою жизнь. Нравилось тихими ночами прислушиваться, как море наваливается упругой грудью на камень-гранит, бьется, подтачивает обрывистый берег. Дыхание его было беспокойным, но не беспорядочным, и Андрей скоро привык к тягучему ритму холодных волн.

Глава 13

Прошло полмесяца с того времени, как он принял егерский участок у Онучина и понемногу стал входить в дела. С утра уходил в тайгу, возвращался поздним вечером и вскоре понял, что дальше так жить негоже – питаться всухомятку, на ходу. На еду он был неприхотлив. В детстве, в деревне, разносолами не баловали, в армии тем паче, а уж в студенчестве – и говорить не приходилось. Можно было кормиться в поселковой столовой, но это было несподручно: открывалась она поздно, а закрывалась рано. И потому один из дней он пожертвовал на магазин. Две молоденькие продавщицы томились бездельем за прилавком и рады были угодить каждому посетителю, но ничем порадовать не могли – полки, заставленные пирамидами консервных банок, пачками вермишели, нагоняли тоску и на них. «Вот так сделал запас продуктов, – огорчился про себя Андрей, – вот так наготовил себе еды». Но оказалось, что он не зря зубоскалил с девчонками, получил от них дельный совет сходить на рыбзавод, выписать в конторе рыбы, да омуль брать не соленый, а просить свежий, потому как свежий в два раза дешевле. Так он и сделал. И на складе Андрею сверх меры щедро нагребли в мешок крупных омулей, на выбор из ящиков, только что привезенных со ставного невода. Он поблагодарил кладовщицу, взвалил тяжелую ношу на плечо и пошел мимо пирса, где посвистывал свежий, пахнувший рыбой ветер, где чайки, поддерживаемые им, скользили тяжело и лениво – откормились за путину. Андрей шел и смотрел, как деловито суетятся у ботов люди: ворочают ручную лебедку, тянут вверх прочно схваченные тросом мокрые ящики, ставят в кузов грузовика. Боты разгружались быстро: не успеет лебедка перенести с палубы на берег два-три ящика, редко больше, как тут же к стенке причала спешит другое суденышко. Рыбаки ходили сейчас в море скорее по инерции, не желая расставаться со ставшим привычным распорядком трудной, но вольной жизни, со своей значимостью, которая, хочешь-не хочешь, всегда прерывалась до осени, до нового подхода рыбы. Издали его заметил Гошка, помахал, подзывая, рукой – заходи! Андрей отказался, свернул за угол, стал подниматься по дороге к своему дому. Купить-то рыбу купил, а что с ней делать, не имел понятия: хранить омуль было негде, ни подвала, ни холодильника, и солить самому ни разу не приходилось. А обращаться к Гошке с такой пустяковой просьбой посчитал зазорным.

Он уже почти дошагал до дому, когда приоткрылась калитка в высоких воротах соседней избы и оттуда робко выглянула старушка, которую он уже видел, да не успел познакомиться. Старушка в упор смотрела на него, и Андрей не смог пройти мимо не поздоровавшись, как-то не ответив на ее внимание. Пришло на ум спросить у соседки соли и тем сгладить неловкую минуту первого знакомства.

– Есть соль, заходи по-соседски, – оживилась бабка. – Да ставь мешок сюда, в холодок…

Андрей с любопытством оглядывал просторный двор: дом, срубленный из лиственницы, крепкие еще постройки внутри его. Но какой-то слабый налет запущенности и разора лежал на всем этом: болталась на одном гвозде и ржаво скрипела раскачиваемая ветром калитка в огород, вываливалась из-под навеса груда хламья, весь этот неподметенный, неухоженный двор наводил на эту мысль.

– Найдется у меня соль, куда мы без соли, – приговаривала бабка, словно спешила угодить гостю, словно долго изнывала в безлюдье и безделье, а вот, наконец, нашла заделье и рада этому. – Да ты, поди, и пластать-то рыбу не умеешь? – спросила она и, не дождавшись ответа, кивнула утвердительно, согласившись с собой.

Потрепанная, потерявшая цвет кофта болталась на старухе, мятая темная юбка прикрывала до щиколоток ноги, обутые в разбитые боты. У Андрея рубашка взмокла от жары, а ее точно знобило в этом наполненном солнцем дворе. Тень на землю бросали высоченные ворота, надежно отгораживающие от улицы, от посторонних глаз.

Андрей присел на завалинку, прислонил голову к прохладной стене тепляка, сухие, прокаленные солнцем волосы приятно тронул холодок. Непонятно и противоречиво было настроение: отталкивала неухоженность глухого двора, странная бабка, но и тянуло в то же время узнать и понять, как и отчего живут здесь люди, допустившие в свое надежное подворье пока еще едва уловимый приторный запах тлена. Поскрипывала калитка в огород, и в проеме виднелись заброшенные грядки, заросшие осотом и пыреем. Сонный покой окутывал Андрея, подавлял острое, тревожное ощущение разора.

Старуха ушла в сарай за солью и, когда неслышно опять вынырнула из полутьмы, вслед за ней, показалось, гуще ринулся все тот же запах затхлости. Андрей смешался – так бесплотно возникла на пороге старая женщина.

– Тебя, парень, как зовут-то? – спросила она его.

– Андрей. А вас?

– Зови меня Таисия…

– А по отчеству?

– Таисия и все, – надломился ее голос. Сейчас она стояла посреди двора, и солнце беспощадно высвечивало каждую морщину на ее лице. В прямые жесткие, когда-то смоляные волосы густо вплелись седые изжелта нити. Припухшие глаза слезились, будто собирались вот-вот заплакать да не могли, мешала маслянистая пленка. Бледные губы кривились горько и виновато. Во всем ее облике таились безысходность и покорность.

Рабскую преданность своей судьбе прочитал Андрей в ее глазах, но не мог еще понять своим неопытным сердцем, отчего страдает человек, отчего ведет себя так, словно занял чье-то чужое место в жизни и теперь ожидает, что придет хозяин и надо будет уйти, а куда – неведомо. Наверное, больше всего нуждалась эта старая женщина в участии, в собеседнике, кто мог бы терпеливо выслушать немудреный ее рассказ – хоть на мгновение, да почувствовать себя человеком, таким же, как все. Разве что чуток заплутавшейся в этой жизни, растерявшейся, не сумевшей собраться с силами, чтобы выпрямиться. Догадки эти прятались в Андрее где-то глубоко, в подсознании, а голову мучили другие мысли: отталкивающие, неприязненные. «Похоже, старуха пьет», – заключил Андрей и поднялся с завалинки.

– Мне пора.

– Пошли в сарай, я там все уже приготовила, – сказала бабка как о давно уже решенном деле. – Старик мой ночь промышлял, тоже маленько рыбы добыл, засолил да и угомонился, на пару с Венькой кровати давят. Венька-то дрыхнет, беспутный, чтоб ему черт душу испластал, а то помог бы. Такая радая была – устроился, наконец-то, грузчиком в сельпо, да только и продержался, пока красную не завезли. Кто ж его, такого работничка, держать там будет, – тихо говорила она, с опаской поглядывая на задернутые занавесками окна, где спал тяжелым сном сын.

Андрей не сразу и сообразил, о ком это она рассказывает, и знать не знал, что у Спасибо, не раз уже забегавшего к нему на огонек, есть имя – Венька, – которым звали его в поселке, наверное, только мать да отец.

В сарае пробивались из-под крыши солнечные лучи, резали, рассекали на полосы полутьму, и невесомые пылинки красиво и беспорядочно плавали в потоках света. На грубо сколоченном столе, крытом старой клеенкой, лежали два ножа, побуревшая разделочная доска, стояли банка с серой солью и большой эмалированный таз. Старуха придвинула ближе к столу грязное ведро, ловко выбросила из мешка на столешницу рыбину, чиркнула ножом по белому брюху, вывалила внутренности, зачерпнула ладонью соль, щедро промазала изнутри и бросила омуль в таз.

– Понял, как надо рыбу пластать? Ну, давай работай, а я пойду по хозяйству управлюсь.

Скользкие омули долго не давались Андрею, но вскоре он приноровился вспарывать и солить и стал прислушиваться, что делается во дворе. Старуха, похоже, вовсе не собиралась заниматься домашними делами: бродила по двору, разговаривала сама с собой. Вскоре заглянула в сарай, с минуту наблюдала, как он пластает рыбу, не выдержала, взялась за нож и ловко посолила десяток омулей. На большее ее не хватило, и она опять ушла во двор. Минут пятнадцать Андрей не слышал ее шагов, а когда на дне мешка осталось несколько рыбин, старуха появилась вновь. Хитро поблестела глазами, жеманно подобрала губы и вдруг вынула из-под полы кофты непочатую бутылку водки.

– Выпьем с устатку по стопке, за знакомство, пока мой старик спит, а то ругается страсть, когда я маленько пригублю…

Руки ее суетливо двигались, оглядываясь на запертую дверь, она торопливо доставала из отвисшего кармана кофты граненую рюмку, ломоть хлеба, кусок прошлогоднего сала, смятый пучок лука. Выкладывая угощение на стол, Таисия все время просительно и жалко заглядывала ему в глаза, и сил не было отказаться от выпивки. Теперь Андрею ясно было, почему так обрадовалась она его приходу – вовсе не новый человек был ей нужен, чтобы скрасить одиночество, – гость, с которым можно разрешить себе достать бутылку.

Из путаных рассказов Спасибо он знал, что старик в молодости пил страшно, но несколько лет назад бросил запойную жизнь, мог не брать в рот водки целый год, но стоило в праздник выпить рюмку, слетал с катушек и пьянствовал беспробудно неделю. Про сына и говорить не приходилось – тот бывал трезвым по большой необходимости.

Андрей молча взял рюмку, поднесенную дрожащей рукой, и выпил, внутренне досадуя на себя за мягкотелость. Липкие кровяные пальцы запачкали граненое стекло. Старуха тут же наполнила рюмку до краев, медленно выпила. Делала она это – чисто по-бабьи, вытянув губы и зажмурив глаза. Рыбу они допластали в четыре руки, за это время хозяйка успела еще раз приложиться к рюмке, и бутылка ополовинилась. А когда Андрей слазил в холодный подпол, спустил туда тяжелый таз с рыбой и выбрался наверх, бабка смотрела на него ясными чистыми глазами. Другая, помолодевшая женщина сидела на табуретке возле стола, куда подевались ее робость, неуверенность и страх. «Опьянел я, что ли, с рюмки-то?» – с удивлением спросил себя Андрей.

– Ну вот, с почином тебя, пусть день-другой постоит в холодке, усолеет, сок даст, – деловито говорила она посвежевшим голосом, твердой рукой наполняя рюмку и не замечая его удивления. – Со знакомством нас!

Андрей выпил, зажевал хлебом-салом и наотрез отказался от следующей: «Все, больше не могу, бабка Таисия».

– Да какая я тебе бабка, – неожиданно хихикнула она, – мне лишь пятьдесят в позапрошлом году исполнилось, я тебе в матери гожусь…

Андрей оторопел. А она тут же сникла – накатило и прошло – и опять Таисия стала похожа на старуху: забитую и жалкую.

– Осуждаешь, – промолчавшись, проговорила она глухим, потерянным голосом, без прежних звонких ноток. – Ну и осуждай, мне-то что? – поразительно быстро менялся ее голос, без перехода вдруг наливался раздражением и злобой, и язык уже чуть заплетался, не держал слова. – Да разве я из баб в поселке одна пью? Все мои товарки водочку уважают, – стала она перечислять пьющих подруг, с удовольствием называя имена.

– Кто я, чтобы осуждать, – ответил, наконец, Андрей. – Одного не пойму – почему женщины пьют. Почему от мужиков не отстают, никогда ведь такого не было…

– Не было, – охотно соглашается Таисия, – а теперь есть. Равноправие, имеем, значит, полное право. А мужик все равно бьет, – говорила она вполне осмысленно, уставясь в одну точку глазами, бесстрастными и безучастными ко всему. – Жизнь пропала, понимаешь, жизнь! И когда в доме всего прорва была – тоска брала. Надо бы бросить все тогда, забрать пацана, бежать куда глаза глядят, да куда – кругом вода. Мужик чужой мне был, муж-то. Не любила. А пошла за него: не косой, не хромой. Одного только ребятеночка и родила от него, не смогла больше, как чувствовала – не будет от него хороших детей. Через него и пить научилась. Сам пил и мне рюмку подсовывал на всех гулянках. Чтоб не ругалась. Помоложе была, совестилась, от людей пряталась, а вошла во вкус, обо всем забыла. Когда хватилась, поздно было. Нам, бабам, всего меньше надо, даже чтобы к вину привыкнуть. После и вовсе море по колено стало. Соберемся с подругами, мужики на рыбалке, никто не мешает, гуляем… Все равно теперь уж, не остановиться, чего говорить.

Таисия чиркает спичку, подкуривает папиросу, зажимает ее в зубах и привычным жестом стряхивает с подола табачные крошки. Беспечально и причудливо свиваются голубые струйки дыма с солнечным светом.

– Надо же, и ему, и мне солнце одинаково светит, одинаково греет и трезвого, и пьяного, хорошего человека и подлюгу последнюю. Под одним солнцем живем, а по-разному, и сами разные. Пока трезвая, еще переживаю, мучаюсь, а выпью – развеялась печаль, ушла, и вроде ничего, жить можно. Ничего не надо, одна забота – к мужику в карман залезть да пятерку на бутылку вытащить. Прячет мой от меня деньги, не доверяет. Оттого и ругаемся мы с ним насмерть. А сын, тот как проспится, встанет и подался со двора, слова доброго не скажет. Одна я, одинешенька.

Андрей вновь поразился перемене, произошедшей с Таисией: мысль пробивалась в затравленном алкоголем мозгу, мысль заставляла оживать давно угасшее лицо.

– Как так получилось: ждала-ждала светлых денечков, когда же жизнь наберет полную силу, да прождалась. Не получилось, не сладилось. Дни все короче, ночи все дольше. Так и прошла вся жизнь на кухне, за занавесками. Мужик меня на работу не пускал, на рыбе большие деньги зарабатывал, кормил. До замужества совсем мало на рыбообработке робила. Все хозяйство на мне держалось, а за огород, за скотину пенсию не дают. Проморгала, не заметила, как посыпались, пошли на убыль мои деньки, а опомнилась – поздно. Умереть боюсь. Сейчас никому не нужна, а потом, когда помру, и вовсе никто не вспомнит.

Андрей уже не смотрел на Таисию, опустил глаза в земляной пол – что там можно было прочитать на ее лице, какие обжигающие горькой правдой мысли?

– Всю жизнь ишачила на этот дом, и все время рыба, рыба, рыба. Помешались мы все на этой рыбе, – страдальческое, бабье пробивалось в ее голосе. – Все стоит на этой рыбе, все на нее куплено. Иной раз кажется – весь поселок из нее сложен. Поймать, посолить, продать, поймать, посолить, продать – одно и то же из года в год. Да деньги что у рыбы на хвосте, вильнула, и нет их, уплыли. И счастье уплыло. Какое оно, счастье-то? Пожалел бы кто, выслушал, словечко дал сказать…

«Всех любим, ко всем добры на словах, только не тех, кому это нужно сейчас, сегодня, а не в завтрашнем светлом будущем. И жалость наша перемешана с равнодушием, а то и отвращением к опустившимся, – мысленно вторил Андрей ее рассказу. – Все порушили, даже религию, а что дали взамен? Себя просмотрели, семью просмотрели. Совесть водкой глушим».

Во дворе громко хлопнула калитка, кто-то громко протопал по крыльцу. Андрей со старухой сидели напротив друг друга, молчали, слушали каждый себя, пока на пороге не возник всклокоченный Спасибо.

– Ага! Вот ты где! – заорал он в полутьме, прослоенной сизым дымом. – Мать! Да у нас гость, а ты молчишь! А-а, помогала рыбу солить, – догадался он, выпачкав руку о заляпанный чешуей стол.

Таисия робко глянула на сына, поднялась вытирать столешницу. Андрей вышел во двор. И замер от удивления. На ступеньках крыльца сидел лысый мужик. В нем он едва признал одного из многочисленных приятелей Спасибо. Но еще вчера мужик был заросшим до ушей, а теперь посверкивал лысиной, добродушно щурил подплывшие глазки.

– Вот поганая харя, а? – изумленным голосом говорил Спасибо. – Нет, ты понимаешь, он утром себе бороду подпалил, с похмела, а ножниц не нашел, чтоб отстричь паленое. Так он топором решил ее подровнять, инквизитор. Рубанул, да совсем безобразно вышло. Притащился ко мне, я побрил его, а у него ма-а-ленький такой подбородок, срамной, обнаружился. Усы висят, но они ему как корове седло – убрал и усы. А заодно и голову побрил. Сейчас сидит, жалеет.

Голый череп мужика отливал матово, как желтая коленка. Мужик скалил зубы и, похоже, не очень-то жалел о потере.

– Ну да ничего, Васек, обрастешь снова, опять на человека походить станешь, – подначивал его довольный Спасибо.

И грустно, и смешно было Андрею от новой своей жизни, к которой так стремился, с которой связывал столько надежд. Искал уединения, не получилось, нашел дело по силам и по совести, но не ясно еще было, во что оно превратится. Человек ко всему привыкает быстро, и он поймал себя на мысли, что невольно начинает подлаживаться под эту простую непривычную жизнь.

Андрей шел к своему дому весь пропахший рыбой и затхлостью сарая, и хотелось ему одного – поскорее отмыть заскорузлые от рыбьей крови и чешуи руки. Из головы не выходила бабка Таисия, сын ее непутевый и его обритый приятель.

Он еще не знал, что завтрашний день приблизит его к тому, что он искал, подарит встречу с Игреневым и его табуном, что вольные кони помогут ему обрести новый смысл существования и забота о них поддержит его в трудные минуты.

Глава 14

За околицей Андрей прибавил скорости, и мотоцикл рванулся по степной дороге, как застоявшийся конь. Тугая волна холодного воздуха ударила в лицо. Тонкий острый запах июльского разнотравья плавал над просыпающейся землей, и, когда ясное утро вынесло на увал солнце, Андреем уже прочно овладело шальное радостное чувство: от быстрой ли езды, от избытка ли сил, или от дерзкого ощущения мимолетной свободы. Лишь на мгновение вспомнился ему вчерашний странный день. Мотоцикл взлетал на гребни сопок, скатывался вниз, юзил на крутых песчаных поворотах, и тогда острые песчинки, закрученные передними колесами, покалывали щеки. Дорога петляла, разбегалась в разные стороны и вновь сливалась в одну. До сворота с нее, у лысой скалистой сопки, оставалось несколько минут езды. Корявые разлапистые сосны толклись у ее подножья. Глаза застилала выгнанная жестким ветром слеза, и Андрею показалось, что на вершине сопки он заметил маленький четкий силуэт коня. Издалека было трудно разглядеть его, но сердце дрогнуло от радостного предчувствия, и он свернул в ближайший распадок. Не слезая с сиденья, достал бинокль и прильнул к окулярам. Сквозь линзы глаза стремительно и наискосок заскользили по склону, близко придвинулись серые глыбы, зеленый пушистый кустарник, мелькнул краешек высокого неба, луч солнца разбился на радужные осколки, и перед ним вдруг вырос рыжий длинногривый конь. Вытянув вперед горбоносую голову, он настороженно, внимательно наблюдал за человеком. Солнце подсвечивало коня со спины, и оттого он казался вылепленным из каслинского чугуна. Андрею почудилось, что в его взгляде таилось осмысленное выражение: «Зачем ты здесь, человек? Разве мало тебе места и неужели не понимаешь, какой лишний ты в этой степи у моря?»

Гулко стучало в груди сердце: и не надеялся сегодня на встречу с осторожным диким табуном, а, поди-ка, повезло – словно кто-то подслушал его мысли и послал коня добрым вестником и в надежде на лучшее. Андрей водил биноклем влево-вправо, искал на гребне сопки других коней, но Игреневый стоял в гордом одиночестве, и он понял, что вожак сторожит вольное племя.

Конь спокойно наблюдал, как человек слезает с мотоцикла, медленно приближается к сопке, но не торопился сорваться с места. «Не очень-то я тебя боялся», – прочитал Андрей в его позе и улыбнулся – не совсем, значит, запугали люди вольный табун, если его вожак так дерзко и вызывающе присматривает за человеком.

Где-то за спиной жеребца, на солнечном травянистом склоне и в теплом, укрытом от ветра распадке, пасся табун – в нем наверняка нагуливали силы малые жеребята, за которыми нужен был глаз да глаз. Ничего не оставалось, как попытаться обмануть бдительного стража, всем своим видом показать незаинтересованность и пошагать в обратную сторону, за пригорок, понукаемый пристальным взглядом коня. Андрей не сомневался, что это был вожак, местные подробно описали его, и последние сомнения исчезли, когда он разглядел, как ветер разметал белесые гриву и хвост по рыжей шкуре. С этой минуты он и окрестил его Игреневым, никакое другое имя из человеческого языка не подходило к дикому животному.

Согнувшись и крадучись, добрался Андрей до соседней сопки, вскарабкался на макушку и втиснулся в расщелину среди камней. Перевел дыхание и только тогда осторожно глянул вниз. На обратном склоне, у самого подножья, Андрей как на ладони увидел пасущихся в тумане лошадей: тонкий, невесомый дым стлался по земле, окутывал им ноги, плавно носил на себе.

Здесь, в расщелине серых скал, сам того не осознавая, дал себе Андрей зарок стать ангелом-хранителем вольного табуна. Но лошадям не нужен был человек, они знали одного защитника и подчинялись ему безотчетно, безгранично, как голосу крови.

Вожак неподвижно стоял на скалистом гребне, зорко оглядывал холмистую степь, спадающую складками к самому берегу студеного моря, следил за извилистой дорогой, лишь изредка наклонял голову, хватал бархатными губами пучок травы и тут же резко вскидывал ее – ветер ли громче шепнул сочным языком, легкий ли камешек покатился из-под копыт, суслик ли заполошнее свистнул на обочине – из разных звуков сплетался непокой вожака. Но весь этот сладостный конскому уху шум покрывало звонкое взволнованное дыхание синего моря – с вечера штормило. Андрей прятался от табуна с подветренной стороны, и ветер, накатывающийся плотными волнами, помогал ему скрываться от глаз бдительного жеребца.

Утро, подарившее Андрею встречу с табуном, принесло ворох новых надежд, новых сил, уверенности в себе и в мире, он словно изнутри глянул на белый свет, широко и жадно вобрав трепещущую вокруг жизнь. Неудобно было лежать на истертых временем камнях, но и оторваться от земли не было сил; земля пахла сладостью соцветий богородской травы, порохом прокаленных на солнце гранитов, теплой сыростью – всем тем, что зарождается в ее глуби. От всего этого мучительно захотелось еще теснее прижать землю к груди, как в детстве, когда это можно было делать каждый день.

Но то ли вожак заметил хищный отблеск линзы на солнце, то ли ветер коварно облетел склон сопки и нанес на него запах человека – Игреневый дико всхрапнул, косясь, выворачивая мускулистую шею в сторону Андрея. Услышав тревогу, табун сторожко стриг ушами тишину, топтался на месте, пытаясь определить, с какой стороны грозит беда. Жеребцы, напрягая тела и склонив головы, пружинисто пошли по кругу. И все это продолжалось cекунду-другую, пока в одно мгновение не слетел с сопки рыжим коршуном Игреневый, неся и вытягивая за собой светлое пламя. Наметом, вытянувшись в красную струну, обвивавшую табун по кругу, вожак облетел лошадей, сбил их в плотный комок и направил в узкую горловину распадка. Андрей вскочил на ноги и зачарованно смотрел, как взлетают в зыбком воздухе сильные кони, как стелются за ними гривы и хвосты.

Казалось, само небо летело вслед за табуном, его облака, быстрый свежий ветер. Боже, как они летели над землей! Крик, дикий и торжествующий, рвался из груди, радостное, раскованное чувство переполняло сердце, и было оно сейчас большим и гулким, и душа жаждала простора и непокоя, стремилась вслед исчезающим чудо-коням. Он завидовал их парящему полету.

Скоро кони растаяли в сиреневой дымке, и Андрей, опустошенный и легкий, медленно пошел обратно, к мотоциклу, невесомо ступая по острым камням, скользя по молодой траве. Но это необыкновенное утро не могло просто так отпустить очарованного человека. Не прошел он и сотни метров вниз по склону, как у самых ног возник родничок. Андрей ахнул и присел на корточки у невиданного ранее голубого цветка, ему дано было увидеть рождение родника, и он только сейчас осознал, как точно подобрали люди имя тонкой, светлой, упруго выбивавшейся из-под земли вновь народившейся струйке хрустальной воды.

Андрею захотелось взять в руки этот голубой, похожий на подснежник, комочек живой воды, не дать ей угаснуть в ладонях. Но родничок подрожал, покачался, напрягаясь то в одну, то в другую сторону, точно раздумывая, куда бежать сподручнее, прислушался к себе и сорвался вниз: тонкие струйки огибали камешки, пригибали сухие былинки, на мгновение задерживались у ямок, наполняли их, огибали препятствия и вновь легко и освобождено катились по склону, к подножью, туда, где лежало ниже земли великое море. Андрей отряхнул колени, перевел дыхание и словно во сне продолжал свой путь, ведомый в распадок чистым ручейком.

Два этих необыкновенных происшествия настолько выбили его в этот час из колеи, что казалось – с праздника будет начинаться и заканчиваться теперь каждый новый день. Но дорого далась ему нечаянно вошедшая в него красота жизни, долгими откликнулась бедами, потому что отречься от нее или перебороть ее он уже не мог, да и не хотел. Красоты просила душа, согласия, а взамен этого, словно сговорившись, люди несли ему подлость и страдания. Тогда, год назад, в нем все было готово пробудиться и расцвести, воспрять и набрать силы, выбиться на поверхность, к миру, понести, как новорожденный ручей, чистоту и радость.

Глава 15

Прошел месяц с того черного апрельского дня, когда Андрей потерял Игреневого, но не устоялась растревоженная душа. И на чем только держалась вера, которую он счастливо обрел год назад летним утром. Тянулась череда однообразных серых и пустых дней. Но в мае сначала на остров ворвался лихой баргузин, взломал грязный шероховатый лед: льдины с хрустом лезли на скалы, миллиарды радужных иголок – шорох – звенели, завораживающе пели, колыхались у берега на освободившейся воде. Солнце подолгу висело в безоблачном небе, припекало, помогало ветру доламывать ледяной панцирь. На марянах гуще полезла зеленая щетина травы, таежные поляны голубели подснежниками.

В эту ликующую пору в сердце человека обычно расцветает надежда, прибывает сил, и вновь, в какой уже раз после долгой зимы, забрезжат впереди, поманят светлые миражи: любви ли, вольной ли жизни, одним словом, – веры. Ни того, ни другого, ни третьего не было у Андрея, ни один живой росток не пробился в нем. За один месяц он высох, почернел, неутолимая ненависть пытала душу. Следа не осталось от былой уверенности. Андрей по-прежнему жалел, что не смог сразу, в горячке объясниться с Темниковым, но уже понимал, что не на его стороне сила – попробуй докажи, на чьей совести гибель Игреневого. И он выжидал. Но и Темников с того позднего застолья круто изменил свое отношение к молодому егерю, видать, нашелся кто-то, нашептал, что Андрею известно теперь, кто самый удачливый браконьер в поселке. Старший охотовед перестал замечать помощника: не давал никаких распоряжений и заданий, не пытался проверить их исполнение. Опасность неуловимо сгущалась вокруг Андрея, а он, не умея с ней бороться, упрямо отталкивал тревоги, все чаще возникающие в нем.

В весенней тайге меж тем жизнь продолжалась во всем своем великолепии, положенном ей от рождения: набухали почки, готовились выстрелить клейкие листочки, хмельные соки бродили в стволах деревьев, земля живительными соками поила корни трав, радовались теплу звери и птицы. Вовсю токовали глухари, их горячие любовные песни наполняли сердце восторгом и тревогой. Эти утренние часы, пролетающие, как один миг, одни они помогали забываться Андрею: теперь он дневал и ночевал в тайге, охранял токовища, которых у него по официальной бумаге было три, а четвертое держал только в памяти. Его нашел он совсем недавно, в марте, когда на солнцепеке уже отвердел снег. На поляне, спрятанной в глухом местечке, увидел, как чертят снег крыльями глухари – верный признак, что скоро здесь раздастся призывный голос древних птиц.

Всего на день оставил Андрей свой участок без присмотра, на праздник Победы вышел из лесу, и эта малая поблажка дорого стоила ему. На следующее утро на самом обжитом токе не досчитался одиннадцати птиц. Было отчего прийти в отчаянье, но после того, что случилось с Игреневым, сердце приняло еще одну горестную весть без надрыва, с какой-то глухой тоской и безнадежностью.

И так он дожил до начала лета: опустошенный и отчаявшийся…

Глава 16

Белым июньским утром Андрей проснулся с ожиданием счастья, так долго обходившего его весь этот нелегкий год. Он и глаза открыл, томимый какой-то неотвязчивой мыслью. Лежал и думал, что еще неделю назад исполнился год, как он приехал на остров, и сколько разных событий произошло за это время. И вдруг непонятно отчего решил, что отныне совсем не так потечет его жизнь. И тут же вспомнил, какой добрый дух навеял беспричинную радость. Вчера встретился на причале с незнакомыми ребятами-яхтсменами. Два ярких паруса вспыхнули у мола после полудня. Он, едва завидев их, поспешил туда. Вдоволь налюбовался парусниками, легко покачивающимися рядом с примелькавшимися ботами-работягами. Был приглашен в каюту. Просидел с загорелыми мускулистыми парнями до полуночи, всласть наговорился, чуток завидуя их свободе и независимости. Теперь он радовался каждому хорошему человеку, как ясному дню в затянувшейся непогоде. Где-то они сегодня будут беззвучно скользить в необозримой синеве воды и неба?

В комнатке, где он спал, было одно наспех и неумело кем-то выпиленное оконце. Робкое утро посылало в него слабый свет, и был он каким-то особенным сегодня: нежным, дрожащим. Андрей приподнялся, глянул в окно и сразу понял, что это ожила старая корявая яблоня, ветви которой давно уже оделись в молодой лист, да никак не могли заняться белым огнем. Здесь, на острове, в холодном море, запаздывало любое время года, но пора цветения обрушивалась бурно и яростно. Старое дерево проснулось, даже изуродованная топором полузасохшая ветка на его теле покрылась белыми бутонами.

Редкая хорошая минута выпала ему, и Андрей не торопился вставать, одеваться, бежать на причал, где скоро затрепещут паруса на утреннем ветру – парни сегодня уводили свои яхты дальше на север, а он обещал их проводить. Солнечный свет пробился сквозь снежную кипень яблони, ворвался в полутьму комнаты тонкий ликующий луч, уперся в беленую стену, и в нем беспорядочно закувыркались невесомые пылинки.

«Плохой день не может начаться с такого хорошего утра», – поднялся Андрей с такой мыслью, наспех позавтракал и с ней же сбежал по лестнице во двор. В лицо ему ударил крепкий ветер, и он порадовался, что прогноз на погоду своим новым знакомым выдал правильно – легко будет им идти по морю. Ясно и прозрачно было в небе, ослепительное солнце еще не успело нагреть землю, и с нее струились вверх потоки воздуха, на которых так любят парить птицы. Огородами он вышел к тропинке, поднялся на гору и побежал по крутому склону к причалу, чувствуя прилив сил. И лишь ненадолго замедлил бег, когда на пути встретился выжженный пустырь, где когда-то стоял барак, сгоревший прошлым летом. На зеленой скатерти склона зияла черная дыра, как будто кто-то ткнул гигантской папиросой в нее и оставил безобразный ожог. Андрей не замечал пепелище с тех самых пор, как случился пожар и он ходил к участковому выручать незадачливого Спасибо. Зимой пустырь засыпало снегом, а весна принесла пожар другой, опаливший его самого. Еще несколько дней назад никто бы не рискнул поверить, что когда-нибудь что-то может вырасти на этой обожженной земле, а смотри-ка, пробились среди гари ледащие бледные травинки, потянулись к свету, и земля медленно, трудно оживала вновь. Угарный запах еще исходил от закопченных кирпичей печи, провалившейся в погреб, от обугленных бревен и головешек. Но очень уж по-хозяйски подбиралась трава к самой сердцевине отбушевавшего пожарища, затягивала рану. И от этого укрепилась радость в Андрее, в нем самом в это славное утро возрождалось сильное, свежее, как эта могучая трава, отступало гнетущее чувство никчемности и слабости, беспомощности изменить мир, жизнь обретала иной смысл, несла события, которые уже зрели вокруг и скоро должны были свершиться.

Андрей легко бежал по склону, и если бы остановился на минутку, может быть, успел бы окончательно додумать свои мысли: «Нельзя человеку жить одними страданиями и болями – противно это его природе и природе вообще. Силы для жизни берет человек в любви и красоте, в своем участии в создании добра и милосердия».

Он уже поднялся на вершину и с высоты увидел: яхты, расправив паруса, покачивались на прозрачной зеленой воде, зарывались носом в волну, словно вглядывались в глубину, и выпрямлялись – звали за собой на вольный простор. Андрей ринулся вниз, спеша попрощаться с ними, и так бы на одном дыхании долетел до причала, если бы круто спадающую к молу тропинку не пересекла девушка. Тоненькая и светловолосая, она неторопливо наискосок спускалась с ведрами к морю, ступала босыми ногами по траве и камням мягко, невесомо, не шла, а парила. Будто сама чистота вызрела в тихих деревенских избах, где дышится легко и свободно, живется неторопливо, думается несуетно, ступила за порог и пошла гулять по белому свету да вот нечаянно наткнулась на него, на Андрея. А он, ошеломленный неожиданной встречей, зачарованно смотрел, как плывет в белом солнечном свете незнакомка, и щемило сердце, что растает этот сон, растворится в прозрачном воздухе видение.

Но девушка остановилась, повернулась к нему, по-земному нетерпеливо помахала рукой: видишь, иду с пустыми ведрами, не хочу переходить тебе дорогу, – понял Андрей и, не сдерживая беспричинную радость, пробежал мимо, оставив в памяти нежное, хрупкое лицо, легкую улыбку, пронизанные светом волосы.

И там, на краю мола, соединилось, наконец-то, в одно целое и светоносное утро, и вольные, как птицы, яхты, которым успел помахать рукой, и эта девушка. Все это наполнило его так давно забытым душевным покоем, новой молодой силой. Умом он поймет случившееся позже, а пока пела, носилась в нем неуемная радость от щедрости жизни.

Пришел вечер, и впервые отдал его Андрей не делам, не заботам, не книгам, а бесцельной прогулке по поселку, окутанному мягкой июньской ночью. Но даже когда очутился у манящих ярких окон клуба, еще не мог признаться себе, что все это время ищет встречи с незнакомкой. Из раскрытых дверей доносилась музыка, голоса, и его неудержимо потянуло к людям. Перешагнув порог, Андрей оказался в большой комнате, где с треском катались бильярдные шары по зеленому сукну стола. Из глубины полутемного зала выплескивалась жаркая тягучая мелодия, несколько пар прятались в танце. Возле бильярда стоял с кием в руках Гошка, Андрей шел к нему, ловил удивленные взгляды знакомых ребят – впервые видели они его в увеселительном заведении. Ему оставалось сделать три последних шага, когда он заметил рядом со входом в зал ту, ради которой изменил своим привычкам. В сердце вновь мягко и щемяще отозвалась утренняя радость.

– Слушай, ты бы не мог познакомить меня с этой девчонкой, – не дожидаясь, пока Гошка выскажет свое удивление, сказал он ему и оттеснил в сторону от стола.

Гошкино лицо приняло глуповатое выражение, и он вовсе растерялся, когда оглянулся туда, куда показывал глазами Андрей.

– Час от часу не легче, ты что, дерябнул сегодня? – хмыкнул Гошка, обретая уверенность, и посмотрел на него откровенно шальными глазами. – А сам не можешь? Придется познакомить, – и добавил: – Только чур, после не обижаться, я тут ни при чем, сам напросился. Ну ты даешь, – протянул он насмешливо, с подковыркой и повел в зал.

– Привет! – небрежно поздоровался он с девчонкой, на большее его не хватило, и Гошка отрекомендовал: – Мой друг Андрей, прошу любить и жаловать!

И тут же отступил за плечо Андрея, оставив его один на один с девушкой, и, казалось, даже оттуда жег спину насмешливым взглядом.

Там, на берегу, она казалась ему совсем девчонкой, здесь же перед ним стояла в нарядном платье красивая и взрослая девушка. Андрей оробел от такой перемены и, понимая всю нелепость своего положения, выдавил:

– Как тебя зовут?

– Полина, – услышал он ее голос, и имя это певуче прозвучало в нем.

«Полина», – повторил он про себя, чувствуя, как исчезает скованность. И она заметила в нем перемену, улыбнулась, в глазах мелькнули искорки веселого и солнечного утра, похоже, ее эта встреча не удивила. Андрей спросил Полину о чем-то еще и ужаснулся чепухе, которую несет. Она отвечала, но оба они чувствовали, что говорят не о том, но не могли по-другому, слишком много было вокруг любопытных глаз.

– Уйдем отсюда, – набрался наконец смелости Андрей.

Они вышли на улицу, ночь спрятала их лица, оба молчали и все убыстряли шаг, словно торопились уйти от клуба.

– Отчего я раньше не встречал тебя в поселке? – спросил Андрей.

– Раньше и тебя здесь не было. Я почти каждое лето провожу здесь, в прошлое только не удалось побывать. Ты ведь год назад сюда приехал, – удивила она его осведомленностью и тут же перевела разговор на другое: – Вот не думала-не гадала, что кавалер найдется, будет кому до дома проводить. И вообще, куда мы так бежим?

Теперь, когда появилась причина – проводить девушку до дома, – Андрею стало легче и увереннее. И разговор потек плавно, пока вдруг не споткнулся.

– А я ведь все знаю про тебя, – улыбнулась в темноте Полина. – Ты – егерь Андрей Братко, работаешь вместе с моим дядей Родионом Петровичем.

Сказала она это в тот момент, когда они поднимались по узкой каменистой тропке, петлявшей по отвесному берегу моря, и Андрею легче было бы сверзиться вниз, чем такое услышать. В одно мгновение понял он, отчего это Гошку взяла оторопь, и тут же вспомнил апрельский вечер, проведенный в доме старшего охотоведа. «Вот так Темников, как в воду глядел, обещая познакомить с племянницей», – защемило сердце.

– Ну что же ты, кавалер, поскучнел? – насмешливо спросила Полина. – Из окон дома как на ладони видно, кто по тропке ходит, углядел дядька, что пересеклись наши дорожки. Все о тебе выложил…

– Так и уж все? Что же он мог обо мне тебе рассказать? – хрипло переспросил Андрей.

– Как что: человек ты дикий, необъезженный, живешь как отшельник, кроме своей тайги, ничего не видишь, вернее – дальше своего носа, – очень похоже передразнила она Темникова.

– Так и сказал?

– Так и сказал, не сама же я придумала. Добавил еще, чтобы держалась от тебя подальше, не объяснил только почему.

– Странно, – задумчиво произнес Андрей.

– Ничего странного, человек ты чужой, приехал – уехал, душа – потемки…

– Да не о том я. Чего ж ты дядю не слушаешься, раз он у тебя такой умный и рассудительный? – холодно спросил Андрей. – Схвачу тебя да утащу в свою берлогу.

– Напугал. Какой из тебя злодей? – не замечая резкости, медленно сказала Полина. – Это ведь я тебя первой на берегу приметила. Не знаю, как объяснить, но что-то толкнуло меня за водой пойти, когда бочки полные, – вовсе уж странно договорила она, и слова эти обожгли грудь.

Андрей пытался разобраться, как же все это случилось: разговор с Темниковым, встреча с Полиной и, главное, – почему лишь кольнул осколок пережитого и тут же затушевалась боль, уступила место непривычной размягчающей силе.

– Как бы тебе, Полина, объяснить наши отношения, – запнулся он.

– Не надо мне ничего объяснять. В своих мужских делах разбирайтесь сами, – попросила она, и стерлась неловкая минута. Андрей благодарно улыбнулся ей в темноте, подумал: в самом деле, стоит ли вспоминать рядом с красивой девчонкой о плохом?

– Все, забыли об этом, – зачеркнул он разговор. – Я ведь в самом деле одичал в тайге, на днях иду по просеке, слышу, кто-то говорит, оказалось, сам с собой беседую. Ты лучше о себе расскажи.

– И рассказывать-то нечего. Живу в городе, учусь в институте, в педагогическом, перешла на последний курс, маменькина-папенькина дочка, как у нас говорят. Что еще? Ухажера вот завела… – тихонько засмеялась она. – Ну вот мы и пришли, – неожиданно остановилась она у калитки и повернула тяжелое кольцо.

– До свидания, – растерянно сказал Андрей.

– До свидания, раз ты его мне назначаешь, – ответила она лукаво.

Калитка распахнулась, свет от незапертых ставнями окон упал на ее тонкое лицо, захлопнулась, и тонкие каблучки застучали по деревянному настилу. Странное желание возникло в Андрее: открыть чужие окна и двери, выпустить на волю свет. Он повернулся и пошел к себе. Остро пахли травы, плескались в темноте волны, гулко стучал под горой движок дизельной электростанции.

Андрей шел, улыбаясь в темноте, будто предчувствовал, что теперь каждое утро будет начинаться для него с праздника. Шел и пытался понять себя, людей, к которым в своем новом состоянии мог бы прийти. Но находил то Темникова, от которого надо бы бежать куда глаза глядят, то Спасибо и его мать, впустую расходующих свою жизнь, то Гошку с его талантами добывать рыбу и продавать тоже. В одинокой ночи он трезво и отстраненно оценил весь ужас своего положения: как так случилось, что понемногу стал он терять жалость и сострадание к окружающим его людям? Он вроде и не жил теперь среди них, не понимал и не принимал их забот: пьют – и пусть пьют, крадут – пусть крадут, лгут – пусть лгут. Отчего все это происходило – понять он не мог, ускользал смысл.

Скрыться от мерзостей жизни, как он пытался наивно сделать в пылу мальчишеских страстей, спрятаться в тайге, понимал он сейчас, было по меньшей мере глупо. Забившись в угол и поглядывая оттуда на мир, существовать можно было, жить – нет, ибо жизнь эта превращалась в спячку, нельзя было стряхнуть оцепенение.

Андрей стиснул зубы, далеко был он сейчас от Полины, лишь единожды мелькнуло, слабо тронуло: зачем возвращаться, зачем мучить себя призраками. Какая-то беда, какое-то лихо скапливалось вокруг, насыщало грозовыми разрядами воздух. Одолеть эту беду в одиночку Андрей не мог, а поддаться, подстроиться не хотел, для этого нужно было сломать в себе то последнее, что еще держало его, не позволяло пасть: начать куролесить, играть в поддавки, в палочки-выручалочки и все более и более катиться вниз.

Особняком всему этому стояла девушка, встреченная утром на берегу синего моря. Сейчас, в ночи, он верил, что, если нет сил ждать, когда что-то сломается в заведенном порядке бытия, надо прежде всего беречь свою душу.

Глава 17

Странно устроена людская душа, как бы плотно ни была она заселена образами родных и близких, друзей и недругов, а всегда найдется в ней местечко еще для одного человека. Полина вошла в жизнь Андрея, как после недолгой летней ночи приходит утро, мягкое и ласковое, осиянное ясным солнышком. Таким, каким оно встретило однажды их у околицы, под тремя соснами. А еще через несколько минут мотоцикл легко вынес их на скалистый гребень сопки, и небо круто взмыло вверх и раскинулось необозримо и безбрежно. Так, случается, выносит тебя морская волна, на мгновение оставляет висеть в воздухе, и теряешься в свете и звоне, и в восторге замирает сердце. Полина поправляла растрепанные ветром волосы, поглядывала на него из люльки, разделяла его радость. Почти месяц прошел со дня их знакомства, а чувство удивления не оставляло Андрея, он хотел и боялся поверить в то, что эта девушка понимает и разделяет его чувства. Этим утром он взял Полину с собой, решил показать ей, что открыл для себя на этом острове.

Андрей остановил мотоцикл у подножья сопки, на вершине которой когда-то впервые увидел Игреневого. В звенящей тишине неслись над морем невесомые, насквозь пронизанные солнцем облака, понукаемые ветром-верховиком, они наискосок пересекали остров.

– Отсюда начинаются мои владения, здесь я и встретил Игреневого, помнишь, я тебе рассказывал?

– На горе гордо стоял рыжий конь с мохнатой гривой и думал: чего это егерь Братко там, внизу, копошится? – засмеялась Полина.

– Над этим грех смеяться, – нахмурился Андрей. – У меня до сих пор сердце болит, жаль коня, а рассчитаться за его смерть пока не могу, слаб в коленках…

– Вот уж не знала, что в тебе столько злости. Что с тобой происходит? Да, трудно тебе здесь, с дядькой не ладишь. Вроде простой, понятный ты парень, а иногда, как сейчас, замыкаешься, и тогда не могу я тебя понять – что у тебя на душе? И начинаю бояться за тебя.

– Ничего со мной не случится. Только вот копится, копится во мне злость, а выкинуть ее из сердца не могу. Все оттого, что впустую трачу силы. Сделаю на копейку, потрачу на рубль. Люди словно с ума посходили, ничего им не жалко: тащат, крадут, убивают. Возле тебя маленько оттаял, а то уж разучился по-человечески к людям относиться. Сначала пригляжусь – не браконьер ли?

– Не любишь ты людей, Андрей.

– А за что мне их здесь любить? За то, что губят все живое? Хочешь, покажу тебе старую лесосеку? Побоище. Столько лет прошло, а больно смотреть, как покрушили сосны на дрова. Наверное, ты права, что нет у меня любви к людям.

– Ты сначала в самом себе отыщи согласие, почему ты решил, что оно непременно должно быть в других? Ты не задумывался: отчего все мы так живем: недослышим, недовидим, недочувствуем?

– Все кругом пропиталось ложью. И как избавиться от этой напасти? Не знаю. Собираем беды себе на голову, и когда-нибудь свалятся они на нас, задавят. Не-ет, каждый обман, каждая жестокость отзовется еще большим несчастьем. Хватит витать в мечтах, что вот-вот подойдет благословенное время. И я, и ты, каждый из нас должен сохранять в себе то хорошее, что осталось. И тогда, может быть, через много лет, в другом поколении отразится наше стремление быть лучше, умнее и добрее, – торопился высказаться Андрей, понимая задним числом, что совсем не к месту затеял он этот разговор.

– И верно, одичал ты здесь, – беспокойно глянула на него Полина, – одиночество тебе не на пользу. И неизвестно, до чего ты додумаешься.

– Поживи с мое на острове, такое узнаешь… Извини, не хотел я этого разговора, да опять сорвался. Что в голове, то и на языке. Ехал сюда, думал: вдруг повезет, встретим диких лошадей. В последнее время я их почти не вижу. Не подпускают, боятся.

– Ничегошеньки-то я о тебе не знаю. А когда не знаешь, начинаешь бояться.

– Ну вот, договорились, осталось только поссориться. Но обещание надо выполнять, поехали, – сказал Андрей и завел мотоцикл.

Они неторопливо брели по старой вырубке. Раньше Андрей часто встречал тут диких лошадей, а сейчас и следов не находил. На полянах бушевал пожар разнотравья. Маралий корень раскрыл плетеные корзинки, выставил напоказ темно-розовые головки, темным соком налился резной лист чернобыльника, тысячелистник – порезная трава – нежился под солнцем, отцветал байкальский шлемник – уже таяли его причудливо расплавленные фиолетовые цветы, склоняла острые азиатские шапки томная вероника, и кровохлебка качалась на ветру.

От вырубок Андрей и Полина пошли по склону и скоро напали на брусничник, сохранивший прошлогоднюю сладкую ягоду.

– Вот уж не знала, что в июле можно бруснику собирать, – смеялась Полина перепачканными темным соком губами. – Думала, что ничем ты меня сегодня уже не удивишь больше, – говорила она, собирая ягоду в ладошку.

И вдруг с шумом и треском из-под самых ног Андрея поднялась большая черная птица, заполошно пролетела несколько метров и плюхнулась в траву: захромала, поволочила крыло. Не обращая на нее внимания, он осторожно раздвинул траву и поманил Полину. Среди глянцевитых листочков брусничника испуганно жался к земле пестрый комочек, поглядывал черными бусинками глаз.

– Поглядывай под ноги, где-то рядом должны быть другие птенцы, – зашептал Андрей.

Но из-за куста на него ринулась вторая копалуха, и теперь уже обе птицы кружили вокруг них, испуганно вскрикивали, беспокоились за детей.

Андрей и Полина осторожно отступили назад.

– Нет, ты видела, – счастливо смеялся Андрей, – такие осторожные птицы, а как самоотверженно бросились на нас. Жизнь готовы отдать за птенцов. Нынче здесь глухари играли азартно. Что тут творилось весной на зорьке! Сердце замирало и дрожь брала, как они пели. Косачи бьются, налетают друг на друга, но больше для форсу, подругам себя показывают. Посмотришь на них, послушаешь, и жить хочется.

– Да ты ко всему прочему еще и романтик, – сказала Полина и взяла его за руку. – Теперь мне ясно, что тебя держит на острове.

И в эти минуты Андрей понимал, что свобода, к которой он так стремился, зависит от всего, что его окружает: от этих солнечных полян, этих пестрых птиц, этой смеющейся девушки. От всего того, что не послушно его воле и его желаниям. Знал теперь он: невозможно вырвать себя из крепко скованной цепи жизни, и чем больше он бился, пытаясь освободиться, держаться особняком, тем больше заковывал себя, тем больше зависел от всего этого ликующего и страдающего мира.

Обратная дорога показалась короче, и когда до поселка осталось всего несколько километров, Андрей заметил сидящую на камне у обочины Таисию. Он заглушил мотор и подошел к ней.

– А мне говорили – хворает моя соседка, а она в степи цветы собирает, – громко и весело заговорил он.

Но Таисия поморщилась и привычно жалостливо глянула на него:

– Травки собираю, что-то морошно на душе, совсем плоха стала, все никак с зимы оправиться не могу. А завтра у меня день рождения, гостей встречать надо. И тебя приглашаю, с невестой, не признаю кто… – подслеповато вглядывалась она в Полину.

Андрей смешался, повернулся к Полине, а она мягко улыбнулась, и он неожиданно согласился, хотя раньше ни за какие коврижки не пошел бы в этот пьяный дом.

– Придем, Таисия, завтра у меня выходной, – пообещал он соседке.

Глава 18

На следующий день он мучительно переживал, что поддался настроению, не смог отказать имениннице, и уже с тоской предчувствовал, каким будет все это хмельное застолье: как станет выкобениваться Спасибо, как Таисия начнет виновато наполнять рюмки, как ее старик в очередной раз «опустит вожжи».

Но Полина, с которой он, как договорились, встретился в смешанном магазине – купить подарок, – рассеяла его сомнения.

– Ну и видок у тебя, – решительно тряхнула она светлой челкой, – ты что, на похороны собрался? У человека праздник, а ты хорош будешь, заявишься такой мрачный.

– Не могу, – честно признался Андрей, – ты и представить не можешь, что там начнется, какая гулянка…

– Могу, не переживай. Я не меньше твоего знаю. Пойдем, раз обещали, нехорошо людей обманывать. Да и чего мне с таким кавалером бояться?

– Ну, раз ты такая смелая – выбирай подарок.

– Подожди, я тебе самого главного не сказала: Таисия мне дальней родственницей приходится, по матери. Только она об этом и помнить боится, затыркали ее совсем, наши с ней и знаться не желают.

Андрей с удивлением смотрел на нее и никак не мог увязать в уме эту красивую светлую девушку и забитую, измученную жизнью Таисию. Одна родственная кровь текла в них, а как далеко развела их судьба: одна была похожа на цветок, другая доживала чертополохом.

– Что ж ты молчала? Нечего и разговаривать, – обретая уверенность, сказал он и добавил: – А она никакая не старуха, ей только год как за пятьдесят перевалило, сегодня.

Подарок Полина выбирала сама, но вскоре заметил, что и она не может подыскать покупку. Наконец Полина остановила свой выбор на большой чашке, расписанной блеклыми цветами, и таком же блюдце. «Дубина стоеросовая, догадаться не мог – какие у студентки капиталы», – ахнул он, сообразив, что она искала подарок подешевле.

– Э, нет, так не годится. Что мы с тобой, мало зарабатываем или много кому должны? Покажите нам тот платок, – попросил он молоденькую продавщицу.

– И как это ты, Полинка, сумела заполучить такого ухажера? – доставая с полки платок, вздохнула та и положила на прилавок белый с яркими цветами и длинными кистями платок. – Тридцать шесть рублей…

– Сколько-сколько? – охнула Полина. – Андрей, у меня только десятка, – честно призналась она.

– Ничего, Полина, потянем мы с тобой эту покупку. Сегодня плачу я, ты будешь платить в другой раз.

– Вот Таисии радость будет, – благодарно посмотрела она на него.

– Кому-кому? – вытянулся от удивления бантиком накрашенный рот у продавщицы – ни дать ни взять – утенок.

Но Андрей и Полина не слышали ее, взяли покупку и вышли на залитую ослепительным солнцем улицу.

– Гора с плеч свалилась, – признался Андрей. – Мне легче весь участок обегать, чем подарок купить.

Полина шутливо подладилась под его широкий шаг и притворно вздохнула:

– А что? Права Нинка – вот кому-то мужик достанется…

– Не обольщайся, я – не подарок, – в тон ей ответил Андрей.

– Ну-ну, рассказывай, женщину не обманешь. Думаешь, я не заметила, чего это Нинка губы вытянула, да у нее на лбу написано было: пусть только она уедет.

– Это ты, что ли, женщина? – улыбнулся Андрей. – Ты – маленькая девочка, таких нужно любить и беречь, – серьезно закончил он.

Так локоть к локтю шли они по широкой улице. Плавились в июльском зное море и земля, и оттого призрачным казался мир, в котором они в этот час жили вдвоем.

В тенистый переулок к дому Таисии они свернули в приподнятом настроении и тут столкнулись с Темниковым. Андрей подобрался, чувствуя, как пружинит тело, а чего вроде бы сжаться сердцу: не в тайге повстречал, не в одиночку. А Темников, наоборот, лицом просветлел, увидев его с Полиной. Улыбнулся, приветливо сверкнув под усом золотым клыком. Показалось, что хищник оскалился, вежливо предупреждая – не тронь меня, и я тебя не трону! Андрей кивнул в ответ на приветствие – дядя Полины, негоже перед ней норов показывать, и прошел мимо, да еще под локоток ее поддержал – не дай бог, оступится. Сделал несколько шагов, не выдержал, оглянулся. Темников стоял на том же самом месте, склонив лобастую голову, смотрел вслед. Он радостно скалил зубы, но глаза не смеялись.

– Фу-ты, сердце обмерло, – осторожно высвобождая локоток, произнесла Полина. – Как леший из-за угла вывернул. Напугал. Но отчего вас мир не берет? По отдельности вы нормальные люди.

Она пошла впереди него и первой вошла во двор гостеприимного нынче дома, первой окунулась в праздник. Под навесом стоял длинный накрытый стол, уже готовый принять гостей, которые терпеливо дожидались именинницу. От кучки людей отделился Спасибо и пошел к ним расхристанной походкой.

– Нет предела моим удивлениям, – громко, на весь двор провозгласил он. – А я-то думаю – кого это мать в окошко выглядывает. Оказывается, вас, молодых да красивых. Не ожидал. Ну да рад, искренне рад, – закончил он, по шутовской своей привычке небрежно произнося слова.

– Ма-а-ть! – во все горло заорал он на ходу, так, что на горлопанский этот голос опять оглянулись гости, истомленные ожиданием. – Вы-ы-ходи! Тут молодые пришли, подарок принесли!

– Не ерничай, Венька, стыдно, – негромко сказал Андрей, в первый раз за все время назвав его по имени.

И в эту минуту вышла на крыльцо Таисия. Меньше всех в этом дворе похожа она была на именинницу, хотя и одета была понаряднее и даже губы мазнула помадой. Сердце у Андрея дрогнуло, а думал – привык видеть ее глубоко запавшие глаза, послушно и виновато глядевшие на людей, это непроходящее выражение робости и забитости.

– Пришли, а я и не надеялась, – обрадовалась Таисия.

А Полина поднялась по ступеням крыльца, развернула яркий платок, накинула его на плечи именинницы да еще и чмокнула в щеку, как полагается: «Носи, тетка Таисия, ты у нас еще молодая!»

Если кто не видел, как плачет от нечаянного счастья обиженный судьбой человек, – не дай бог увидеть. Лучше уйти с глаз долой, только бы не стоять рядом молодым, здоровым, удачливым. Как подломленная опустилась Таисия на ступеньку, уткнула лицо в подол нового платья и заплакала.

Венька недоуменно и хмуро посматривал на мать, старик покряхтел-покряхтел да и подался в зимовье, подальше от слез. Товарки Таисии в растерянности стояли поодаль, не зная, как подступиться к плачу: то ли смолчать, то ли самим в голос завыть – и о себе тоже.

– Ты что, мать, расстроилась, что ли? – тронул ее за плечо Венька. – Перестань реветь-то, люди тебе подарок принесли, почтение сделали, а ты мокроту развела. Ну-ка, давай поднимайся! – потянул он ее за рукав. – Вино киснет! – закричал дурным голосом, по-петушиному оглядывая двор.

– И чего это я в самом деле? Гости дорогие, приглашаю всех к столу, – поддалась Таисия на уговоры, поднялась и пошла неверной походкой к навесу, увлекая за собой враз повеселевших гостей.

Андрей сидел рядом с Полиной и старался не смотреть на неожиданно богатый стол. Постаралась Таисия, любому доброму дому такой стол сделал бы честь. Хотелось уйти от такого веселья, но поступить так было бы бессовестно.

А над столом властвовал Венька: командовал, накладывал закуску, наполнял чарки вином, покрикивал на мать и отца. В замешательстве и растерянности Андрей что-то пил, что-то ел, послушный какой-то злой воле, распространяемой этим человеком, и никак не мог совладать с собой, сравняться по настроению с другими гостями, дружно похохатывающими над шутками Веньки. Он один перекрикивал всех, пьяный кураж уже взял его: набулькав полный стакан, принуждал пить соседей до дна и сам не отставал. Старик, поначалу молчавший, тоже ожил, вертелся от соседа к соседу, и с каждой рюмкой пронзительнее становился его голос. Казалось, все люди, собравшиеся за этим столом, прикинулись беззаботными и пьянее, чем на самом деле.

Разлад в веселье вносила одна Таисия, Андрей заметил, как вновь потекли по морщинам слезы, и она не вытирала их. Венька наклонился над матерью:

– Ну, ё-моё, снова да ладом, хватит нюнить!

– О себе я плачу и о тебе, сына, плачу, который каку-никаку безделушку купить мне не догадался. Сама бы не напомнила, никто бы и не вспомнил, что я сегодня именинница. Вспомни, сынок, когда мы в последний раз отмечали мой день рождения? – ослабленным голосом говорила она, но Андрей хорошо слышал в застольном шуме ее шепот.

– Не помню, – растерялся Венька, опешив. – Верно, давно не гуляли. Да ты что, старая, ополоумела совсем. Да у меня и денег-то на подарок не было, да и что тебе надо? Вроде все есть для нормальной жизни, – быстро, обеспокоенно говорил он. Никак не доходило до него, как это она, смиренная и тихая, решилась обиду высказать, а он не хотел и не умел уже в виноватых ходить.

– Так пошел бы и заработал матери на подарок, небось не обломились бы руки, – захлебнулась она в слезах. – Вырастила! Какой ты мне сегодня подарок припас? С утра сетку красного вина из магазина приволок. Такой ты мне подарок сделал…

– Ну ты, мать, совсем уже, кто это вино пьет-то? Сама и пьешь, запретишь, что ли, тебе? – озлился Венька. – Да чего тут с тобой разговаривать, пьем-гуляем!

«Напиться, что ли? – мрачно подумал Андрей. – Только бы не видеть это унижение, не чувствовать. Перестать жалеть Таисию». На Полину он боялся глаза поднять, отчего-то было ему совестно перед ней. Но она тихонько разговаривала с одной из соседок, и Андрей рад был тому, что не обращает Полина на него внимания. Время от времени он поглядывал в угол, где сидела именинница, все казалось, что встанет она, уйдет от этого веселья, начатого со слез.

«Жалко ее, жалко всех», – подумал Андрей и не заметил, как растопило льдинку в груди, тело налилось невесомостью, голову затуманило, и он вместе со всеми стал смеяться над Венькой, который очень уж смешно стал выкобениваться.

Застолье развернулось вовсю. Старик вынес из избы баян, уселся посреди двора на табуретку, шире плеч растянул меха, и грянула песня. Не успели ее допеть, как из-за стола выскочила молодая бабенка, а следом за ней мужик, да вбили каблуки в землю. Совсем ушла горесть-печаль от Андрея. Весело было наблюдать, как виднеется над баяном лысая макушка старика, как короткие руки хотят привольнее развести мелодию, как ходуном ходит двор от пляски. Полина проверила его настроение несколькими фразами, успокоилась и больше не заговаривала, да и не получалось здесь разговора.

Солнышко по крыше дома скатилось под гору, мягкие тени легли во дворе, но вечер не мог приглушить веселье. Веселье дало трещину неожиданно, когда старик что-то там тронул в баяне, как-то ладно провел по клавишам: медленно, плавно, и смолкли разгоряченные люди, и уже первый сладкий бабий голос протяжно и мучительно вывел:

Степь да степь кругом, путь далек лежи-и-т…

И сердце оборвалось, и откликнулось, и отозвалось, и слилось с песней, а вместе с ней полетело собирать чужую щемящую боль. Слезы подступили к глазам, накипали – вот ведь как согласно подхватили ее все люди, как сроднила их песня, как они добавили в нее каждый свое.

Зде-е-сь, в степи глу-у-хой, схорони меня…

А после еще что-то такое мучительное и трогательное, неизбывно дорогое и понятное каждому плеснули в свою песню – позови сейчас они Андрея идти куда-то, биться за что-то, не раздумывая встал бы и пошел. Нельзя с такой песней и с таким чувством, ею рожденным, неправедное дело сотворить.

Погасла песня. Оглянулся Андрей вокруг себя, избавляясь от наваждения и удивляясь, как это простые слова могут таить в себе целую жизнь, соединять всех этих людей, сидящих за одним с ним столом? Просветленными лицами смотрели они. Что-то там, за его спиной, видели они? И за воротами, и дальше. Обжигающее чувство родства и близости охватило его, своим чувствовал он сейчас себя среди этих людей, легко и радостно было сидеть с ними за одним столом.

Потом он смутно помнил, как прощался у ворот с Таисией, которая что-то говорила им с Полиной: то ли благодарила, то ли беспокоилась за них. В себя пришел на берегу моря. Полина сидела рядом, гладила мокрыми холодными ладошками по горячим вискам, тихо приговаривая:

– Бедненький, дурачок, не умеешь пить и не пей, зачем поддался, и на меня затмение нашло, не остановила тебя…

– Пьяный, – с ужасом и стыдом сказал он сам себе, но вышло вслух. – Прости, Полина, я не знаю, почему так случилось.

– И не умей, не надо, – твердила она.

– Песня, это песня все, – вспомнил он вдруг и не удержался, повторил звучащую в нем мелодию.

Степь да степь кру-у-гом…

– Я и говорю – дурачок, песне поддался, какой ты у меня еще глупый, Андрейка, – ласково засмеялась Полина.

Они еще полчаса посидели на берегу, и отхлынул хмель, вынесло из головы свежее дыхание ночного моря, лежащего у самых ног, нагоняющего волны на белый песок.

– Попадет мне из-за тебя, потеряли меня, наверное, – осторожно напомнила Полина.

Андрей проводил ее, попрощался и пошел домой, пытаясь разобраться в себе, терзаясь неопределенной виной перед Полиной, но что-то другое привнес в него этот праздник.

С этого дня между ним и Полиной установились доверительные отношения. Жизнь обрела иной смысл. Работа по-прежнему держала его крепко, но в тайгу он уезжал и приезжал оттуда с одной мыслью, что вечером его ждет встреча с Полиной. И умом понимал, и сердцем чувствовал, как размагничивают его эти отношения, мешают быть собранным и устремленным, но ничего поделать с собой не мог. К Полине испытывал он сейчас чувство, похожее на сильную нежность, такую, что горло перехватывало от радости и удивления. Встречались они часто, но она по-прежнему оставалась для него такой, какой впервые он увидел ее на берегу моря: светлой, ясной, будто с мороза вбежавшей в этот летний распахнутый мир.

В конце августа Полина уехала, писала письма и в них представлялась совсем другой: взрослой, самостоятельной, чужой. Теперь к нему часто приходили мысли, пугающие откровенностью: любит ли он ее, а может быть, одичав здесь, на безлюдье, безоглядно ринулся навстречу человеку, попытавшемуся его понять. Но и сейчас не признался бы он себе, не уверился, что это и есть любовь. Только где бы он ни бывал, что бы ни делал со времени встречи с этой девушкой, словно незримый ангел-хранитель витал над его головой.

Все то, что произошло с ним этим летом, уже не принадлежало ему одному – этому находил он подтверждение в каждой строчке ее писем, наполненных особым смыслом, особым чувством. Он верил и не верил сердцу, а тем временем шли дни, а ничто не затушевывалось в памяти, никто не мог заслонить ее облик – стоило лишь легонько тронуть, коснуться воспоминаний, и всплывали в глазах тонкие черты Полины. Так чистая вода проступает сквозь чистый песок.

Глава 19

Пришла осень. На исходе сентября тощие лиственницы в скалах занялись желтым трепетным пламенем, по утрам холодные туманы пропитывали хвою липкой сыростью, но не могли погасить пылающие кроны. Последнюю неделю море штормило, день и ночь накатывали на скалистый берег тяжелые волны. Андрей, так и не привыкший к этому глухому постоянному шуму, грохоту, уставал от него и невольно старался забраться в самые буреломные нехоженые места. Но даже в тайге, далеко от берега, настигал его осенний гул, вырывающийся, казалось, из самых глубин земли.

На этот раз он набрел на небольшое узкое ущелье, в котором, как в каменной могиле, хранилось безмолвие. Застоявшийся в древних камнях воздух, казалось, доносил прогорклый запах времени. Ветер неровно и мощно тек где-то поверх прозрачного купола.

По левое плечо нависали, будто оплавленные, скалы, окутанные сизыми тенями, угрюмо и грозно подстерегали заплутавшего путника. Справа громоздились отшлифованные громоздкие валуны, заросшие белыми и зелеными мхами, запятнанные ольховым листом, рыжими иголками. Редкие деревца сбегали в ущелье.

Хорошо и покойно было на сердце. Осень всегда успокаивала и умиротворяла Андрея. Обычно он с нетерпением дожидался этих ясных прозрачных дней, когда потихоньку тают, исчезают последние отголоски бурного лета и вот-вот зарядят, занудят плаксивые дожди, но пока их нет, пока природа еще не расхристана непогодой и только готовится настроиться, подладиться под долгую зиму: где-то недалече уж дышит она, доносит по морю белое студеное дыхание, оставляет его на поникшем разнотравье да потрескивает ледком луж.

Андрей понимал, что нельзя настраиваться на мягкую, умиротворяющую волну, никак нельзя расслабиться, потому что каждый день может взорваться выстрелами, принести беду. Нервное горячее лето еще не вышло из него и бушевала в нем неперебродившей пролитой дикой кровью весна. Рана от потери Игреневого не затянулась. Андрей знал, почему убитый конь так долго и болезненно напоминает о себе: гибель Игреневого прорвала плотину, сдерживающую чувства, и тем самым освободила Андрея от обязанности подчиняться неправде. Этой осенью он мог бы считать себя почти вольным человеком, насколько им можно быть в этом мире. С тех пор, как начальство перестало контролировать его, он мог поступать по своему усмотрению и своей совести. Зарплату ему Темников и ту не каждый месяц платил. Старший охотовед знал свое дело – неторопко, с приглядом выживал неугодного егеря.

И пока у Андрея была еще короткая передышка, он использовал ее до последней минуты: построил кормушки для изюбрей и косуль, оставил на прогалах с десяток копен сена, на легкодоступных дорогах, по которым могло проскочить резиновое колесо, поставил невидимые «ежи» – дощечки с гвоздями. В эти последние теплые дни он без устали ходил по участку, будто искал самые потаенные места, будто мог их указать дикому табуну, изюбрям, всему лесному народу.

«Неужто вот это время, пока отпущенное мне теми, кто сейчас решает мою судьбу, и есть та желанная вольная жизнь, и здесь, на острове, доживаю я ее последние денечки? Выгонят меня скоро. К такой ли свободе рвался, достиг ли, если все же хоть немного, да сумел подышать и пожить вволю? Чего же добился я, освободившись от обязанности подчиняться презираемому человеку? Достоин ли я своей самостоятельности, все ли верно и честно делаю, так ли живу? Пока я независим, но завтра меня выживут с острова. А я хочу, верю в людей, и веру эту вернула мне эта чистая милая девочка. И пока будет жить во мне эта вера, я еще долго протяну».

Солнце уже высоко поднялось над остывающей землей, пыталось согреть ее, но здесь высокие стены скал прятались от него, лишь изредка прорывалось оно сквозь узкие расщелины, бросало снопы света на камни и воду. Карабин тяжело оттягивал плечо, и Андрей, прыгая с валуна на валун, неловко поддерживал его. «Доберусь до поворота, и все, привал», – решил он, когда невмоготу стало преодолевать весь этот каменный хаос. Но за очередной скалой в глаза ударил яркий солнечный свет, и оказалось, что ущелье кончилось. Врезанный в синее небо, перед ним стоял Белый мыс. И он внезапно понял, какой дорогой Игреневый провел к нему свой табун тогда, в апреле, спасаясь от погони. Андрей поспешил пробраться сквозь завалы гранитных глыб, заросли чахлого кустарника и кедрового стланика и вышел на голый пятачок, на котором замерли две ветхие странницы – лиственнички. Впору и ему было помолиться этому таинственному чудному каменному божеству.

На мгновение появилось желание взобраться на гребень мыса, за которым бушевало море, и отыскать то печальное место, где в последний раз видел он Игреневого. Но тут же представилось, как летит и бьется об острые камни белогривый конь. Андрей привалился к белой скале, достал фляжку с крепким чаем и сделал полный глоток, чувствуя, как отпускает свинцовая усталость. И вдруг внизу, где-то в той стороне, где лежала заброшенная лесовозная дорога, слабо тукнуло. Андрей замер, с нарастающей тревогой вслушиваясь в таежный шум – неужто на этом месте ему всегда будут чудиться выстрелы? Быстро и машинально завернул ребристую крышку на фляжке. И тут снова стукнул выстрел, похожий на щелчок сухой ветки. Сомнения исчезли, там, за скалой, были люди, и он побежал вниз, быстро, как бежит легкий вспугнутый зверь.

Инстинкт безошибочно привел его в распадок, по которому растекся выстрел, и почти сразу он увидел две маленькие фигурки людей, склонившихся в ернике. Андрей подобрался поближе и понял, что браконьеры на этот раз добыли изюбря. Еще издали было видно, как ловко орудует ножом тот, кто повыше, умело свежует тушу убитого животного. Другой помогал ему – задирал вверх тонкую длинную ногу с острым копытом.

Андрей распрямился во весь рост и побрел к браконьерам неторопливо, спокойно, готовый в любой миг бросить карабин навскидку, ответить выстрелом на выстрел. Всего мог ожидать он от тех, кто торопливо пластал изюбря, и сам был готов ко всему. Вольная его кровь скачками гнала по жилам бешенство, но вместе с тем Андрей был спокоен, ледяная пустота охватила грудь. Ему даже легче стало, что вот опять встретился с врагом лицом к лицу и готов схватиться. И терять больше нечего.

Шаг за шагом приближался Андрей к браконьерам, тяжелый карабин покачивался в руке в такт неторопливой походке. Со стороны это был завораживающий страшный гибкий шаг – так мускулистый зверь, играючи и грациозно, подбирается к обреченной жертве. Андрей давно узнал своего врага и его помощника, а они оба по-прежнему не видели его. И только когда осталось сделать несколько неслышных шагов, он так же неторопливо, как и шел, произнес:

– Вот мы и встретились, Темников…

Старший охотовед медленно поворачивался на этот голос, поднимался, опуская засученные по локоть окровавленные руки. Андрей ожидал встретить растерянный, испуганный взгляд, но, натолкнувшись на твердые глаза, отдал должное его выдержке. Темников с силой ткнул нож в сосну, опустился на корточки и только тогда, поглядывая снизу вверх, сказал деловито:

– Понимаешь, какая штука получилась. Мы тоже выстрел услышали, да пока ломились по тайге, спугнули браконьеров. Пульнули им для острастки. Ты как раз подоспел, не бросать же изюбря воронам, поможешь вынести мясо, – договорил он, стараясь быть равнодушным, но не выдержал, облизнул сухие губы, и что-то хищное, наглое промелькнуло в его глазах.

– Врешь, Темников, ты завалил зверя, – с трудом выговаривая слова, произнес Андрей.

– А если бы и так? Не докажешь. Никто тебе не поверит. Скажу, что ненавидишь ты меня, подкапываешься, на мое место метишь. Поверят мне и вот товарищу, с инспекцией к нам прибывшему, – небрежно и размеренно цедил он слова, будто жвачку жевал и вот-вот выплюнуть собирался. – И за что он меня ненавидит, что я ему плохого сделал, еще и в родственники набивается, слышь, Михалыч, – коротко хохотнул он, обращаясь к плотному и коренастому мужику. – Я ж ему для его же личного спокойствия по-русски объясняю: изюбря подстрелили браконьеры, а если бы он ушами не хлопал, а нес службу как положено, такого бы не случилось, ну а раз порядок на участке навести не может…

В его глазах вспыхнул ужас, в испуге заметались зрачки, и в Андрее промелькнуло торжествующее чувство.

– Полоумный, – сведенными серыми губами прошептал Темников, не отводя взгляда от ствола карабина, качающегося напротив лица – зловещее змеиное око глядело на него.

Темная мутная злоба плескалась в Андрее, палец прикипел к курку, и еще бы одно малейшее усилие – подалась бы назад полоска кованого железа. Но в этот миг холодом одернуло спину от мысли, что вот сейчас кончится его свобода. Нет, не та, которой лишат его люди после свершившегося. А воля, ради которой он столько пережил и которую только-только начал обретать. И в ту же секунду рука передернула затвор: сверкнул медным боком патрон, скользнул в траву. Андрей машинально нагнулся, отыскал его под ногами, поднял и поставил столбиком на плоский камень у колен Темникова.

– Запомни этот день, и меня запомни, – глухо сказал Андрей, повернулся и пошел обратно, еще более страшный, чем когда появился здесь.

Суждена была им еще одна встреча в тайге, скорая и на этот раз последняя, оплаченная человеческими жизнями.

Глава 20

Пришла зима, но мало что изменилось в судьбе Андрея: все так же нес он службу на своем участке, сам себе выбирая работу на день, все так же Темников не вмешивался в его дела – отчеты он напрямик, минуя старшего охотоведа, посылал в управление. Последняя встреча, записанная им в свое поражение, обернулась неожиданной отсрочкой, но скорее всего стояло затишье перед бурей – понимал Андрей, что недолго осталось ему ходить в егерях. А в декабре пришла телеграмма, которой вызывали его в город на совещание. Внутренне он давно ждал этого вызова, готовился к нему и решил, что начальство нашло-таки удобный повод выдернуть его с острова и там, в управлении сообщить об увольнении. Отремонтированный мотоцикл давно стоял на хранении, карабин недолго вычистить, а уж собрать вещи – и вовсе. Приготовившись к худшему, он и приехал, вернее, прилетел в город – море еще не встало, лед был зыбок и ненадежен.

В управлении толпилось много народу, и в самом деле егерей собрали на совещание. Темников, знал Андрей, улетел днем раньше и, конечно же, расхаживал по кабинетам как свой среди своих. Скоро всех пригласили в зал заседаний, и он с холодной отстраненностью пронаблюдал, как важно уселся в президиуме Темников. Изумился он позже, когда в докладе вдруг упомянули его фамилию, сказали хорошие слова и поставили в пример всем другим молодым егерям. По всему выходило, что пока в управлении есть такие самоотверженные люди, как Братко, можно быть спокойным за порядок в тайге, за дело, которому все они служат, а уж если наставляют их на путь истинный такие опытные, добросовестные, как старший охотовед Темников, и вовсе следует – можно быть спокойным за завтрашний день.

«Подлюга, еще и издевается, – наблюдая за Темниковым, с тихим бешенством подумал Андрей. – С другой стороны решил ко мне подобраться, выжить не мытьем так катаньем. Все правильно рассчитал: молодой перспективный работник, пора и повысить, послать в другой район, без шума, с почетом даже. Убрать с глаз долой. Но все же он боится меня, кончилась для него спокойная жизнь. И для его друзей, таких же ворюг, кончилась. Черта с два сплавят они меня с острова. Не получится. Кончилось их время, сидят, радуются, что обвели меня вокруг пальца».

Он видел, как Темников постоянно наклонялся и о чем-то переговаривался с человеком, вместе с которым браконьерничал осенью в тайге. Андрей выяснил фамилию этого нового инспектора, недавно назначенного на эту должность, узнал, откуда он прибыл, что ранее кочевал из кабинета в кабинет, а потому в их работе соображает разве что по бумагам. Приглядываясь к нему, он думал, что если бы ему вдруг довелось писать характеристику этому человеку, то пришлось бы применять в словах одни уменьшительные суффиксы. Все в нем было небольшое: Андрей сидел в первых рядах и в упор рассматривал его. Глазки, поддерживаемые припухшими веками, заплыли легким жирком. Ранняя лысоватость кокетливо прикрыта коконом редких волос. Маленькое лицо, улыбчивое, сладенькое, но вместе с тем – вот, мол, какой я простой, но хи-и-трован, палец в рот не клади. Человечек часто поднимал пухлый подбородок, задирал голову и тогда обнаруживал огромное желание выглядеть не по заслугам значительнее, солиднее. «Пижон», – было уже определил Андрей, но тут отметил, что после одной из фраз человечек скривил маленький рот и в тонких губах промелькнуло знакомое хищное выражение: не тронь, не нарушай мое равновесие, плохо будет.

Андрей и раньше встречал подобных людей, но как-то не было привычки обращать пристального внимания: живет себе – и ладно. Но после малолюдья что-то обострилось в нем, и он с интересом всматривался в человечка, давно укоренившего в себе ничегонеделанье, мастерски прятавшего свою сонную сущность за аккуратной маской деятельного чиновника. Заметив на себе взгляд начальника, он тут же выражал на лице полную готовность немедленно сорваться, броситься изо всех сил выполнять любое распоряжение, и в то же время легко читалось другое: забегу за угол, отдышусь и пережду суматоху, авось все само собой и уладится.

Здесь, в зале, переполненном разными людьми, среди которых, чувствовал Андрей, немало друзей и врагов тоже, открывалась для него истина, ясное понимание которой придет гораздо позже. Нет, не эти пробившиеся к маленькой власти люди, с такой любовью заседающие в президиумах, делают настоящее дело, но они способны влиять на власть большую. Они могут легко напакостить, испортить жизнь, судьбу многих, похожих на него. Пока все эти малые пакостники сбились в одну стаю, могут одерживать верх над одиночками, навалившись всем своим темным миром. Сейчас Андрей уже не помнил, сколько раз ему приходилось отступать и чего это ему стоило, теперь он твердо уверовал в то, что малыми своими стараниями жить добрее и чище капля по капле копил справедливость, и она не могла не пролиться благодатным дождем.

На трибуну поднимались выступающие, занятый своими мыслями, Андрей слушал вполуха, о чем они говорили. Совещание к концу шло и подошло – к вручению грамот и ценных подарков. Даже человечек, сидевший рядом с Темниковым, встрепенулся, изобразил простецкую улыбочку, предназначенную всем и каждому в зале: я с вами, ребята, я рад за вас, подержал ее минутку и зевнул, умело скрывая зевок. «Трудно все-таки делать вид занятого человека, в роли истукана высиживать за столом целые часы, но не посади его – еще и обидится, – вновь вгляделся в него Андрей. – А, пожалуй, в молодости он мог быть добряком, свойским парнем, куда что ушло?»

И пока так он думал, закончилось награждение, и начальник уже поднялся, чтобы сказать заключительное слово и закрыть совещание. Но тут неожиданно для всех поднялся с кресла пожилой мужик, по форме – егерь, вышел к трибуне и заявил громко, так, что до последних рядов достало:

– Тут, товарищи, понимаете ли, ошибочка вышла! Перед отъездом на это, знаете ли, совещание дозвонились до меня аж из самой Москвы, поздравление сделали. И сообщили, что занял я в республике первое место, и мне награда полагается. Сообщили также, что награду переслали сюда, в управление, и здесь мне ее непременно вручат. Не вручили. Как это понимать? А так, что кое-кому из кабинетчиков наших я не угоден, не желаю за ними на кордоне следы заметать!

Зал онемел, президиум застыл в напряжении. А мужик неторопливо поднялся на сцену, вышел на середину и продолжил в тишине:

– Товарищи! Приятно такую награду получать? Приятно! Я не в обиде, что мне ее не вручили, главное – она есть и никуда не денется. А пока позвольте мне сделать то, что наши руководители постеснялись сделать, – шагнул назад к трибуне, крепко взял левой рукой правую и, энергично потрясая, поздравил себя. – С заслуженной наградой вас, Михаил Трофимович, долгих лет жизни вам, будьте здоровы и счастливы! Так держать!

И зашагал по ступенькам в зал. Зал раскололся от смеха. И никто не слышал, как начальник управления обещал разобраться и наказать виновных, не видел, как суетливо переглядываются виновные. Люди освободились от напряженных поз, от вынужденности долго держать внимание на лицах.

Веселой толпой народ повалил в коридор, Андрей тоже вышел из зала, поглядывая на сослуживцев, радуясь настроению, пытался отыскать старого егеря, с которым ему хотелось прямо сейчас познакомиться, поговорить. Но того уже унес людской поток. Теперь Андрей понимал, что его пребывание на острове продлено, пока ему подыщут место, пока прокрутится бюрократическая машина, у него еще есть время сделать какие-то последние решительные шаги. В том, что его уберут с острова, сомневаться не приходилось.

«Слишком легко решил Темников разделаться со мной, – подстегнутый совещанием, размышлял Андрей. – Надо сделать так, чтобы ему было трудно. Кто меня поддержит в управе? Есть молодые ребята, но у них пока мало силенок. Начальник? До него еще добраться надо. Нет, нужно пробиваться самому. Я еще не стал тем, кем хочу, но сумею, хоть и не завтра и не послезавтра это случится. Но когда крепко встану на ноги, таким, как Темников или этот инспектор в тайге, дышать станет нечем. Невмоготу. В одиночку справиться с ними я не смогу, значит, нужны надежные, честные ребята. Иначе подведут под монастырь, могут и подстрелить в тайге, такое случалось. Жизнь учит меня, все дело в том, чтобы суметь взять ее уроки».

Андрей решительно шел по коридору к выходу, занятый своими мыслями, он чуть было не столкнулся с вышедшим из приемной начальником управления. Тот придержал его за рукав полушубка и отвел в сторону.

– Ну что ж, рад за тебя, Братко, рад. Не подвел, – говорил он искренне, доброжелательно, так что трудно было усомниться в его радушии. – Говорят, жестковато работаешь, но, думаю, это ничего, это по первости бывает, опыта пока у тебя мало. Доучиться бы надо. Думаешь заканчивать институт? Молодец. Подсоблю, если требуется. Замолвлю словечко. Такие специалисты нам нужны, – закончил он.

Андрей понял, что Темников уже имел разговор с начальником, и судьба его предрешена. Дерзко посмотрел и сказал:

– Да мне пока и на острове дел хватает, уезжать не хочется. Разве Темников вам не рассказывал, как мне там нравится?

– Ну-ну, не считай себя умнее всех, – иронично и с улыбкой ответил начальник управления. – Мы как-нибудь сами разберемся, где тебе лучше работать будет. Будь здоров, егерь Братко.

Так вполне подходяще расстались они, а день уже заканчивался, прятался в синие густые сумерки И Андрей поехал на окраину города, к Полине. От автобусной остановки шел он к ее дому похожей на деревенскую улицей, скользил по накатанной среди сугробов дорожке. Бесшабашно это у него получалось, по-мальчишески – катиться на обледенелых спусках. «Мы еще повоюем, – вспоминал он сегодняшний день, свои мысли, события и людей, – не пропадем! Это же надо уметь так произносить слова, обычные слова, но с таким самомнением, с такой весомостью, хотя ни черта не соображая в деле, чтобы весь народ в зале внимал и соглашался, зная, что это за гусь перед ними топорщится», – вспомнил он выступление человечка, за которым наблюдал на совещании.

Тот, едва начав говорить, подлил свинца в голос, напружинился. А чего было гневаться, потрясать рукой, нажимать на твердые буквы, если вещи говорил самые обыкновенные. Всего-то навсего говорил он об очередном юбилее управления. Смешно было Андрею сейчас вспоминать этого человечка, как он сыпал инструкциями, приказами, параграфами, как наклонялся к залу, стишая голос, доверительно произносил: «А это не для печати», как сосед слева не вытерпел и сказал себе под нос: «Иногда мне кажется, что где-то существует инструкция, запрещающая жить».

Легко и беззаботно думалось сейчас обо всем этом, не это главным было, сердце, освободившись от дел и забот, предчувствовало желанную встречу. И вовсе добрым знаком показалась ему встреча с незнакомой женщиной, шедшей к колонке за водой, да остановившейся на обочине с пустыми ведрами, как тогда на берегу моря это сделала Полина. Благодарно и радостно откликнулось сердце на ее приветливую улыбку и пробудилось желание быть добрым ко всем окружающим его сейчас людям.

С этим чувством он постучал в двери дома, ни о ком больше не думая, кроме Полины, – она одна-единственная заслонила в этот миг всех других людей, и только одна она могла это сделать.

Глава 21

Дверь ему открыла мать Полины – мельком он видел ее на острове в тот день, когда она уезжала с дочерью, и узнал сразу.

– Здравствуйте, Андрей, – ничуть не удивилась она его появлению. – Проходите в дом. Полинушка еще на занятиях, но скоро вернется. Просила подождать.

Андрей поздоровался и в замешательстве шагнул вслед за ней, раздумывая, как они могли узнать, что он приезжает в город?

– А уж ждет она тебя, ждет, – певучим голосом на ходу говорила она, – со вчерашнего вечера ждет, как сообщили…

– Кто сообщил? – изумился Андрей.

– Как кто? Родион забегал, предупредил, что и тебя на совещание вызвали. Разве вы с ним не виделись? Обещался еще зайти, я думала, вы вместе заглянете в гости.

– Может быть, и зайдет, он вроде в гостиницу пошел, – неопределенно ответил, понимая, что об их отношениях в этом доме не знают.

– Ну и ладно, раздевайся, проходи в горницу, а я на кухне похлопочу.

Смеркалось. Андрей сидел в горнице на диване, слушал, как гудит за стеной жарко растопленная печь, и смотрел в окно. За тонкой кисеей занавески пламенел малиновый закат. Далекие высокие дымящиеся трубы отчетливо выделялись на вечернем небе, только одни они и напоминали о городе. Сквозь переплет заснеженных черемуховых и яблоневых веток хорошо просматривалась утонувшая в сугробах тропинка, по которой он пришел сюда. Время стекало медленно, тягуче, как кедровая смола. Взятая с этажерки книжка так и осталась лежать на коленях нераскрытой. Ничего другого не мог Андрей сейчас делать, кроме как ждать.

В морозной тишине за окном, ему показалось, он издали расслышал легкие ее шаги, сердце гулко отмеряло первые удары в груди, и за палисадником скользнула фигурка Полины. Хлопнула входная дверь, и еще несколько томительных минут пережил Андрей, прежде чем широко разлетелись в стороны тяжелые портьеры и в комнату вошла Полина.

– Андрейка, – шла она к нему, и такая любовь, такая радость были в ее глазах, что нельзя было не поверить в свое счастье. – Андрейка, наконец-то ты приехал…

Она уткнулась ему в плечо, и он обнял ее хрупкие плечи, чувствуя, как знакомая нежность сушит горло.

– Да что с тобой? Не плачь, ничего ведь не случилось, – говорил он неуклюжие слова и сам начинал немного бояться необычайной силы нежности, которая вдруг охватила его.

– Я так боялась, что ты не придешь, что никогда больше не увижу тебя. Так ждала тебя. И подумать не могла, что могу так ждать и так бояться за тебя. Жила одними письмами от тебя и все время боялась, боялась, – вытирала она слезы по щекам.

Андрей поднял глаза и увидел в проеме двери мать Полины. Широко раскрытыми глазами она смотрела на них. На какое-то мгновение он смешался, отвел взгляд, но не отпустил Полину.

– Чего это мы с тобой, дочка, гостя голодом морим, – нашла выход из положения мать и оторвала их друг от друга. – Помогай стол налаживать.

И сразу дом ожил, наполнился праздничной суетой. За хлопотами прошло еще полчаса, вернулся с работы отец, неторопливо разделся, умылся и только тогда вошел в горницу знакомиться с гостем.

– Иван Васильевич, – крепко пожал ладонь Андрея и добавил: – Ишь ты какой…

Впервые за много времени было ему тепло в чужом доме. Сияли глаза Полины, улыбалась мать, достойно помалкивал отец. Что-то само собой устраивалось в его жизни сейчас, какую-то особую крепость духа приобретал он здесь. Рад был, что сидит за одним столом с Полиной, ее родителями, и тому, что хоть на день, да получит его душа отдых, наберется сил.

Женщины принялись убирать со стола, а мужики вышли во двор, закурили у крыльца.

– У тебя что, с Родькой не ладится? – затянувшись папиросой, неожиданно спросил Иван Васильевич. – Я ведь вижу, он как-то странно себя ведет, и ты отмалчиваешься, как разговор о нем зайдет?

– Не сработались, – скупо, неохотно ответил Андрей.

– Так уж вижу. В чем вы с ним не сошлись-то?

– Да сразу и не объяснишь…

– Чего ты крутишь вокруг да около, режь напрямую. Ты перед моими женщинами можешь делать вид, что все в порядке, а меня не обманешь. Браконьерничает Родька? И тебя хотел в тугой узелок завязать?

– Ваша правда, Иван Васильевич, – помолчав, ответил Андрей и коротко пересказал историю с диким табуном, о другом говорить не стал – не хотел, чтобы получилось, что жалуется он на Темникова. – Я с ним на ножах, у нас до того дошло: или я, или он. А тут Полина… Как быть, не знаю, он вам родственник все же. Но на поклон не пойду, не умею.

– То-то Родька глаз не кажет. Что-то про себя соображает, выжидает, – задумчиво сказал Иван Васильевич. – Ну да мало что родственник, ты свою жизнь по-своему строишь. Может, мне потолковать с ним?

– Не надо, я сам…

– Горяч ты больно, как бы тебе Родька крылышки не подпалил. Он мастак на такие штуки. А, видать, крепко задел ты его, раз к нам не зашел, обычно ночует, – посокрушался он. – Кто вас рассудит, разведет – не знаю, но остуди маленько голову, не кидайся на него опрометчиво. Как-то хвастался он по пьянке, что у него в городе все его начальство повязано. Охнуть не успеешь, как подомнут…

– Подминают уже, – вспомнил Андрей сегодняшнее совещание, – дышать невмоготу. Я за это время столько всякого пережил, что уже веры никакой не осталось. Пробовал в управление обратиться, так только хуже сделал себе. Темникову и вернули мой рапорт. Пустое дело – бумажки писать, а куда ни кинь – везде у него свои, друзья-приятели. Держусь на одной злости. Я честно признаюсь, подведу Темникова под монастырь, несмотря ни на что. Не может такой человек в заповеднике командовать. Несправедливо это.

Андрей выговорился, стало легче. Оба они уже давно докуривали папиросы, и надо бы обратно в дом идти, а не могли – не договорили вроде.

– Слышь, Андрей, – нарушил молчание Иван Васильевич, – я что спросить хочу. Родители-то где у тебя?

– Мать одна, с младшей сестренкой в деревне живут. Есть такая деревенька Малаховка, не слыхали?

– Слыхал. Значит, кержацкой породы ты, парень? А водку в самом деле не пьешь или так, для форсу, пригубил и отставил?

– Зарок себе дал, да и нельзя мне пить, мне голова ясная нужна.

– Смотри-ка, принципиальный какой. И всегда удается держать зарок? – удивился Иван Васильевич.

– Чаще удается, – засмеялся Андрей.

– Сложная она штука – жизнь. Ты когда-нибудь по шпалам ходил? Я вот на железной дороге всю жизнь проработал, находился вдоволь. Идешь по линии, подлаживаешься, подлаживаешься под шпалы, а все не угадаешь шаг: то семенишь, то тянешь ногу. И в жизни похоже: как ни приноравливается человек к ней, а все как-то неудобно, не так, как хотелось бы. Ну да ладно, хватит разговоры городить. Пойдем хлебнем чайку горяченького и на боковую…

Андрей с Полиной долго еще сидели на кухне, впервые за весь этот вечер оставшись вдвоем, а когда собрались расходиться и Андрей почувствовал, как мало времени остается до прощания, сами собой сказались слова, к которым он так давно готовил себя:

– Никуда бы не уехал, люблю я тебя.

– Ну вот, дождалась, долго же ты решался. Думала – может быть, в письме насмелишься, – отозвался в нем быстрый горячий шепот.

Утром он уехал в аэропорт, пообещав скоро вернуться. В феврале он собирался пойти в отпуск.

Глава 22

Такого снега, как нынче, не мог припомнить даже бывший егерь Онучин, проживший на острове всю свою жизнь, разве что за вычетом трех с половиной лет войны. Он только головой качал, когда Андрей заходил к нему, вернувшись из тайги, и показывал, отмеряя по карабину, какие снега легли на землю в распадках: сначала по прикладу, а после и до затвора ладонь продвинулась.

С конца ноября и с севера, и с юга накатывали плотно набитые белым пухом тучи, вспарывали брюхо об остроконечные хребты и высыпали в бушующие черные волны моря, на вытертую осеннюю шкуру степи, на занемевшую от холодов тайгу обильные снега. Андрею даже при его молодых ногах все тяжелее давались долгие обходы участка. Но большой снег вскоре сровнял лесные дороги, спрятал их и сделал непроезжими. Для Андрея пришло спокойное время, одно только тревожило: тяжело сейчас зверю в тайге, надолго ли хватит заготовленного им сена и веточного корма?

Передышка кончилась разом, в тот день, когда он заметил, что изюбри выходят к стогам, поставленным чабанами на лесных опушках. Сразу после Нового года, поутру, он набрел и на лежки зверей, совсем недалеко от окраины тайги. Как и косули, они разгребали снег до земли. Потрогав след, он определил, что изюбри ушли отсюда не более чем полчаса назад: обвалившийся с боков глубоких ямок снег был рыхл, мягок. Уж если такой осторожный зверь покинул глухие сивера, спустился с отрогов гор, то, значит, допекла его бескормица. Тревога Андрея во много раз возросла, когда через неделю на том же самом месте, где он нашел изюбрей, его путь пересек широкий раскидистый след дикого табуна. Кони наметом ушли в ближайшую падь. И их прижала голодная зима. Теперь табун кормился на склонах степных сопок, там, где снег сдувал ветер, где легче было копытить его, добираться до сухой травы.

Сердце, отдохнувшее в снегопады, ожидало новой беды: зловещие, неуловимые пока признаки ее уже незримо витали вокруг, сгущались, но не угадать было, откуда грянет гром. Не один он заметил, что зверь вышел из тайги. И в чьих-то домах уже набивали патроны.

Однако, как никогда прежде, Андрей был уверен в себе: попусту не дергался, не нервничал, берег силы, вдвойне стал чуток и осторожен. Не мог он позволить, чтобы еще раз застали его врасплох.

В тот день Андрей дотемна провозился на участке, устраивая поближе к малоснежным склонам кормушки. Подобрал остатки сена, взялся рубить ветки. Оттого задержался и возвращался из тайги, когда уже россыпи тонких острых звезд продырявили ночное небо. Снегоход с трудом пробирался по заносам, и легкая летом дорога на этот раз увела его в сторону, к берегу ледяного моря. Степью машина пошла ходко, ровно бежала вслед лучу, отбрасываемому фарой. Не доезжая до поселка километров двенадцать, он наткнулся на свежую колею, проложенную, как определил Андрей, вездеходом, проскочившим по задам, по бездорожью. Немало таких вездеходов в последнее время проходило по острову, но этот словно заблудился. И что-то подсказывало – нет, не обознался, пожаловали те, несолоно нахлебавшиеся весной, и сразу тревога наполнила тело упругой силой.

Обостренное в ватной зимней тишине чувство не могло подвести его, и он подвернул на снегоходе к маленькой, дворов на двадцать, деревушке. Как ни темнил Родион Петрович, принимая гостей не в своей усадьбе, как ни старался, чтобы чужие глаза не углядели, как спрятался за высоким заплотом вездеход охотников, – не смог обмануть Андрея, высмотрел он чужаков.

И вовсе уверился в своей догадке и в том, что завтра придет его час в поселке, когда через соседей вызнал, что нет Темникова дома и вернется он только через пару дней. Утром предстояла большая охота.

От заброшенной деревушки в такое снежное время одна дорога вела в тайгу, туда, где пасся сейчас дикий табун. По ней в предрассветные часы выходили в степные распадки лошади. И одна она могла свести вместе тех, кто устраивал облаву, ее жертв и его, Андрея. Теперь, когда Андрею стал ясен замысел Темникова, охватившая его первая горячка прошла, и он мог спокойно, отстраненно обдумать, как быть. По всему выходило, последний шанс получал он от судьбы. Завтра поутру Андрею предстояло взять браконьеров с поличным. И сделать это так, чтобы не заплатить дорогой ценой. В себе он был уверен, беспокоило только одно: сумеет ли в одиночку отстоять дикий табун. И, поразмыслив, пришел к выводу, что хотя бы один помощник ему необходим. Таким человеком мог стать бывший егерь Онучин.

Онучина он застал в постели. Старик, кряхтя, слез с кровати и сунул ноги в валенки.

– Совсем обезножил я, парень, – морщась от боли, посетовал он, – ломает ноги, никакие мази не помогают. К пурге, что ли? Подсобить бы тебе надо, да видишь, какой из меня ходок. Разве что к утру отпустит маленько, перекрою дорогу на выезде.

– Как-нибудь справлюсь.

– Эх, нельзя тебе без подстраховки в тайгу идти, Андрюха, да где его, помощника-то, взять. Не по себе мне от твоей затеи, может, попустишься, ну их к лешему, эти волки на все способны, они сейчас в стаю сбились, – виноватым голосом говорил Онучин и старался не смотреть на Андрея.

– Да нет, меня теперь ничто не остановит, решился, – закончил разговор Андрей, поднялся и пошел к выходу.

Старик доковылял за ним до дверей, сделал с десяток шагов, привалился к косяку, перевел дыхание.

– Ну да раз решился, дай бог тебе удачи, – болезненным голосом проводил он его.

Андрей вышел на морозную улицу, торопливо зашагал к дому. Но на полпути в голову пришла неожиданная мысль: «Может, быть, зайти к Гошке? Подледная рыбалка еще не началась, должен быть на месте. Была не была».

Гошка внимательно выслушал, недоуменно посмотрел на него и неприятно похрустел пальцами, будто отрывал их поочередно. Он изо всех сил старался держать себя непринужденно, но в глазах появилась настороженность, и еще не услышав ответа, Андрей тоскливо подумал: «Зря зашел». Пауза затягивалась: мучительно было слушать, как неестественно громко тикает на подоконнике, за белой занавеской, будильник, щелкают в суставах Гошкины пальцы.

– Да перестань ты хрустеть, – не выдержал Андрей.

– Понимаешь, если бы ты заранее предупредил, – очнулся Гошка, – тогда другое дело. А я, как назло, пообещал соседу завтра с утра помочь дров напилить. А там работы на целый день.

Андрею стало стыдно слушать этого всегда уверенного в себе парня, и он оборвал разговор:

– Какой разговор. Не можешь так не можешь. Пойду, дел еще много.

– Я правда не могу, Андрей, ты извини меня, не подумай, что испугался. Всего не объяснишь…

Андрей посмотрел в его виноватые, ускользающие глаза, знакомое злое чувство ожгло грудь.

– Нет, Гошка, не прощу. И ты, оказывается, боишься. И я знаю чего: слабости. Завтра ты поможешь мне браконьеров поймать, а послезавтра сам попадешься. И есть ведь на чем. Получается – проста философия жизни, – и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.

Оставалось заскочить на полчаса домой: перекусить поплотнее, захватить тулуп, запасную обойму к карабину, фляжку со спиртом. Ночь ему предстояло коротать в тайге. Из-за черных скал уже выкатила надраенная морозом луна, разлила мертвенное голубое сияние по белому в искрах снегу. Свет ее, казалось, раздевал Андрея, и ему пришлось дать порядочного кругаля, объезжая опасные участки дороги – ему все время чудилось, что кто-то наблюдает за ним.

Спрятав в надежном месте снегоход, он по натоптанной изюбрями тропе вышел к маленькой зимовьюшке, срубленной им загодя, еще осенью, в расчете на одного человека. Он жарко протопил ее, оставив в печурке дотлевать сизые угли и прикинув, что до утра тепла хватит, а легкий дым к рассвету развеет, разнесет по округе хиус. Андрей еще раз проверил, ничего не забыл ли в спешке, и улегся на жесткий топчан, довольный, что все так ладно получилось и у него еще осталось время подготовить себя к тяжелому делу.

Последние угли истлели в железной печурке, тонко треснули под пеплом, и Андрей задремал в теплой темноте. Не страшился он грядущего утра. Никак не мог подставить себя Андрей под пулю сейчас. «Полина», – едва слышно прошелестело у самого лица. «Милая моя Полина», – откликнулся он и открыл глаза.

Нежность окутала сердце, неведомая благодарность за то, что живет она на свете. Из непроглядной темноты приходило, наклонялось над ним близко ее тонкое светлое лицо, губы смеялись, дразнили и притягивали. «Ягода-малина», – сказал он ей тогда, на озере, впервые поцеловав ее. «Ягода-малина», – удивленно прошептала Полина в ответ. Не в силах сдержать нахлынувших воспоминаний, Андрей закрыл глаза, и из глаз ушла темень.

…Огромный оранжевый шар всплывал из черного с серебром моря, почти слившегося с ночью, но по мере того, как чья-то сильная, могучая рука выталкивала его на поверхность, пускала по волнам, наливалось все вокруг облепиховым соком. И такая сила исходила от луны, что зарябила, замельтешила вода, и выплавилась скоро на ней золотая дорожка и ровно пополам разделила и маленькое голубое озерко, отколовшееся когда-то от великого моря. Сюда, к этому чистому и теплому осколку, Андрей привез Полину по ее просьбе – не верила она, что есть на острове такое чудо.

Андрей сидел рядом с мотоциклом, облокотившись на сухой прокаленный солнцем камень, и смотрел, как Полина шла по берегу, едва касаясь босыми ногами белой песчаной полоски, и дошла до лунной дорожки. И ступила на нее. Огненная вода обхватила лодыжки, окрасила мягким желтым отсветом колени. Упало на берег скомканное платье. С замиранием сердца смотрел он и не мог оторвать глаз от тоненькой языческой фигурки, уходящей от него.

– Андрей, иди купаться, – пропела она своим певучим голосом издали и без всплеска скользнула в озеро.

Андрей не выдержал, побежал по мокрой от ночной росы траве, сбрасывая на ходу одежду, и врезался в тугую расплавленной бронзы воду…

Но что-то уже случилось в морозной тайге, и Андрей не в силах отрешиться от счастливого видения, замер в полусне, очнулся и еще раз услышал еле различимый посторонний звук. Легкий, едва слышимый шум шел из распадка, и он понял, что пришел табун: под копытами лошадей осторожно похрустывал валежник, шуршали мерзлые кусты, поскрипывал прокаленный морозом снег. На часах высвечивались зеленоватые цифры – половина шестого утра. Окошко в своем зимовье он прорубить не успел, торопился закончить сруб до холодов. В кромешной темноте Андрей оделся, подошел к двери и вытащил тряпку, которой была заткнута узкая щель под притолокой. В нее потянуло холодным воздухом, прикоснулась ко лбу ледяная узкая струйка воздуха и отрезвила голову. Вместе с холодом в избушку проникло молочное сияние низкой луны, висевшей над самыми вершинами лиственниц. До рассвета было еще далеко, но уже, показалось ему, поднимался свежий ветерок, какая-то белесая муть начинала затягивать ясный вымороженный лик луны. Погода портилась, не случайно вчерашний вечер копил в себе что-то морошное, хотя и принес звездное небо.

Странно было осознавать, что только что увиденный им сон, в котором он еще раз пережил летнюю встречу, волновал его больше, чем предстоящая схватка. Как-то покойно, устало было на душе. Будто сделал он уже свое дело, отработал как положено и стоит теперь, отдыхает, перед тем как вернуться домой, любуется загадочной луной. Струя морозного воздуха быстро остужала зимовье, и Андрей вновь заткнул щель тряпкой. Время еще не пришло. В полушубке и шапке он сел на тесные полати, закрыл глаза, надеясь, что опять ворвется в него летняя ночь. И открыл их в назначенный себе миг без труда, напрочь стирая все то, что отвлекало от дела, ради которого он сюда пришел. На ощупь он проверил карабин, провел ладонью по карманам – не забыл ли чего, – посидел чуток, как перед дальней дорогой, и шагнул за порог, плотно притворив дверь. Пришла пора устраивать засаду – где-то в той стороне, откуда Андрей ждал незваных гостей, уже началось движение. Отсюда, из глухого распадка, стиснутого сопками, нельзя было расслышать звуки мотора, по глубокому снегу машина могла пробраться лишь на окраину тайги, дальше браконьерам надо было шагать пешком. Путь Андрея был короче, к пасущемуся дикому табуну он выходил по каменистой осыпи, с другой стороны, неподалеку от того места, где прятал снегоход.

Глава 23

Небо едва забусело, когда легкий, невесомый поначалу хиус начал крепчать и набирать силу. Но пока тайга качалась и шумела где-то вверху, у самого неба. Ветер разбегался там, на море, и сюда долетали редкие его порывы: рыхлый снег стекал с деревьев, на проплешинах струились белые змейки. Эти места Андрей знал как пять своих пальцев, и занял удобный пятачок, откуда просматривались все подходы к пади. Утаптывая снег, он прикинул, что, похоже, браконьерам с погодой не повезло, занимающаяся метель выгонит табун из насквозь продуваемой пади, уведет в глухое спокойное место, где застать диких лошадей врасплох не удастся.

Андрей замер. На дороге, белая полоса которой отчетливо выделялась среди кустарника, возникли темные тени и бесшумно стали приближаться к широкому вскопыченному табуном следу. Лошади спокойно бродили по всей пади. «Ну и нюх у тебя, Темников!» На мгновение вспыхнула в сердце злость, взбудоражила, и с этой минуты голова и тело заработали в полном согласии.

В утренних сумерках он видел, что рассыпанный табун уже собирается в плотный комок и вожак настойчиво подворачивает его к горловине пади, непреклонно подгоняя строптивых жеребят, на ходу хватающих из-под снега пучки сухой травы. Вожака Андрей отличил сразу во всей этой движущейся темной массе. Молодой жеребец часто вскидывал горбоносую голову, быстрыми сторожкими глазами ощупывал склоны. Но вот он вынес сильное мускулистое тело вперед и, нетерпеливо мотая головой, гневно фыркая, ринулся из пади.

Рыжий, с белой отметиной на лбу жеребец мчался навстречу выстрелам. Андрей с ужасом подумал, что первые пули наверняка ударят в грудь сына Игреневого, всего одно лето водившего табун. Как и прошлой весной, вожак прикрывал диких лошадей. Сверху Андрей видел, как двое браконьеров встали за обломками запорошенных скал, поджидая, пока на них набегут кони. Еще двое обошли падь с краев, подстраховали стрелков, не давая табуну уйти по осыпям, спрятаться в густом кустарнике. «Все предусмотрел Темников, все просчитал, одно только не учел, что и я рядом встану», – подумал Андрей и вскинул карабин.

Вместе со стрелками отмечал каждый широкий мах табуна: ближе, ближе, ближе. Вот-вот первый выстрел должен был разломать морозную тишину. И не стал дожидаться его, в последнюю короткую секунду с упреждением торопливо разрядил карабин: отправил веером четыре пули. Положил каждую рядом с браконьерами так, что визг смятой меди, сплющенного стального сердечника о камень или мерзлое дерево скрежетнул по самым сердцам. На мгновение Андрей и сам оглох от тугих хлестких выстрелов. Но когда отрикошетили пули, допели на излете, как в замедленном кино увидел: лошади тормозят всеми копытами, вздымая снежную пыль, шарахаются в разные стороны, поворачивают и несутся в глубь пади.

И в эту минуту те двое, боковые, оказавшись совсем близко к лошадям, могли воспользоваться заминкой, ударить по табуну. Но и вслед ему не протрещали выстрелы. Теперь все решала быстрота действий. Пока не прошел шок, надо было настичь тех, кто прятался за камнями. И он ринулся вниз.

Одного только не учел Андрей – еще не опала снежная пелена, поднятая копытами лошадей, еще сыпался с веток снег, а четверо вразнобой бросились бежать к дороге. Всего мог ожидать Андрей от Темникова и его напарников, но не такой прыти: им ли, привыкшим охотиться в тайге, как в своем огороде, кого-то бояться. Но, значит, была причина, и крылась она не в самом Темникове, а в тех, кого он опять неудачно вывел на табун, кто не хотел казать воровское лицо. Темникову же пришлось подчиниться закону стаи – кинуться за ними, испуганными и растерявшимися, – мгновенно понял Андрей. Туда, в завязавшуюся метель, к машине, которая уйдет от него путаными степными дорогами.

Андрей бросился за мелькающими среди деревьев темными фигурками. Запинаясь о валежины и камни, бежал по протропленному снегу, обжигался студеным воздухом. И уже прикинул, что перехватить их на пути к машине не удастся, время было потеряно, пока он рвался к ним напрямки, утопая в сугробах. Круто свернул и заторопился к спрятанному в кустах снегоходу. До него было на полкилометра ближе, и этот выигрыш в расстоянии позволял настичь убегающих.

Теперь он, как сохатый, махал по ернику, по старому своему следу, не чувствуя боли от хлещущих лицо веток. Снегоход не подвел и на морозе завелся со второго качка, вынес его из тайги. И почти сразу заметил, как бегут браконьеры, рассыпавшись по целине, и как близко им до чернеющей на снегу машины. Снегоход его летел им наперерез.

Одной минуты, всего какой-то минуты не хватило ему. Выжав ручку газа до отказа, с отчаяньем увидел, как прыгают браконьеры в вездеход, как вскипает сизое облачко у выхлопной трубы. И еще успел подскочить вплотную – руку протянуть и уцепиться за задний борт, – но тот дернулся и стал медленно, а затем все быстрее отъезжать. На целине Андрею и думать было нечего тягаться с мощной машиной. Свернул с колеи, прибавил скорости, бросил снегоход по бездорожью к развилке, сокращая себе путь и отсекая браконьеров от деревеньки. Там у Темникова были свои люди. Поди докажи после, что влетевшая в чей-нибудь двор машина только что из тайги.

Андрей отжимал вездеход, направлял на дорогу в поселок, где, была надежда, мог помочь Онучин. Но машина браконьеров вдруг резко вильнула, сошла с проселка и покатилась по крутому склону в ложбину, спадающую к морю.

«Все, теперь уйдут, по такому ровному льду не догнать», – беспомощно простонал Андрей. Отчаянье вновь охватило его, но тут же погасло, сбитое скоростью. Снегоход вылетел на лед. А машина уже стремительно удалялась от Андрея, летела по гладкой поверхности, как пущенная сильным броском шайба. И он, теряя надежду, на одной злости помчался вслед, не упуская слезящимися на ледяном ветру глазами едва различимую точку.

Внезапно там, впереди, куда умчалась машина, поднялась и стала надвигаться темная пелена. И почти сразу полетели в лицо крупные снежные хлопья, не приставая к одежде и не тая на щеках. «Вот и пурга подоспела, вот и хорошо, – мелькнуло в голове, – может, хоть она собьет их с пути?» И в тот же миг накатил снежный вал, смешал лед и небо, завертел, оглушил. Андрей врезался в беснующуюся мглу, и, полуослепший, несся, не сбрасывая газа. Но скорость резко упала. Ревела и свистела пурга, крутились белые вихри, рвали полы полушубка.

Все потерялось в этой дьявольской круговерти. Порой Андрею казалось, что сумасшедший ветер медленно катит его назад. Он безуспешно крутил головой по сторонам, тщетно пытался найти хоть какой-нибудь ориентир. Но в этом белом хаосе нечего было и думать об этом. И он наугад пробирался в буране, все же надеясь, что неопытный водитель не рискнет продолжать путь.

Невдалеке что-то мелькнуло: появилось темное расплывчатое пятно и тут же исчезло. Андрей довернул туда снегоход, крутнул ручку газа, но сейчас же плотная пелена раздернулась и на мгновение выказала лед. Андрей резко тормознул, осторожно сдал назад. Перед ним вязко колыхалась черная вода. Оцепенев, он с секунду смотрел, как из глуби всплывают и лопаются пузыри воздуха.

Узкая промоина была неприметна глазу: мороз за ночь прихватил воду, а поверх тонкого льда напорошил снег и сровнял ее с матерым льдом. Спину одернуло ознобом. Если бы не заметил зияющий провал в промоине, быть бы там и ему. Он поднял голову, пытаясь расслышать сквозь завывания ветра странные звуки обламывающегося льда и глухие всплески. И вдруг донесся хриплый захлебывающийся крик: «А-а…» Оскальзываясь на льду Андрей побежал вдоль промоины.

И почти тут же увидел тонущего человека: его голова то появлялась, то скрывалась под водой. Сведенные стужей руки цеплялись за кромку ненадежного льда, ломали ее – широкая неровная полоса тянулась за ним. И когда человек вынырнул в очередной раз и навалился грудью на лед, Андрей узнал в нем Темникова.

– Держись! – закричал он ему что есть сил и на коленях пополз навстречу. Но тут же под ним угрожающе затрещало, он отполз, вскочил на ноги и кинулся к снегоходу. Сдернул моток веревки, на ходу размотав и бросил Темникову.

Скрюченные пальцы заскребли по льду и намертво вцепились в веревку. Андрей с трудом вытянул бесчувственное тело, подхватил под мышки, дотащил до снегохода. Темников свернулся клубком и на глазах покрывался тонкой корочкой. Пряди волос черными жесткими сосульками свисали с головы. Шапку, полушубок, валенки он оставил в воде и теперь замерзал на глазах.

Андрей скинул притороченный к сиденью тулуп, развернул его и, как бревно, закатал Темникова в овчину. Торопливо выдернул из-под полушубка фляжку со спиртом, разжал ножом сцепленные зубы и, расплескивая, влил глоток ему в рот. Темников глухо застонал: то ли спирт ожег горло, то ли от боли в до крови изрезанных руках. Глянул мутными, опахнутыми ужасом глазами, слабо пошевелил синими губами и попытался повернуться туда, где страшно мерцала промоина. Куда камнем ушла машина с охотниками.

Андрей опустился рядом с ним и устало подумал, что, наверное, никто и испугаться не успел. Охотоведа спасло лишь то, что он сидел на переднем сиденье, указывая шоферу путь. И верный привычке долго живущих на острове людей, держал ладонь на ручке дверцы. А выбравшись из кабины, нашел силы сбросить одежду и держаться на воде, пока не подоспела помощь. Но без Андрея ему было не выбраться из ледяной ловушки. И вдруг он ужаснулся мысли, что стоило взять чуть левее или правее, и догонять бы ему в глубине и мраке утопленников.

Снежная круговерть не утихала. Едва слышно плескалась черная вода, шуршала разбитым льдом. Андрей очнулся и принялся оттирать снегом щеки Темникова. Натянул на его окровавленные руки меховые рукавицы. Приподнял голову, влил в него еще порцию спирта. И по тому, как он жадно сглотнул обжигающую жидкость, понял: будет жить, смерти таких непросто прибрать…

Андрей лихорадочно соображал, что ему делать дальше. Темников то терял сознание, то приходил в себя. Нужно было везти его в поселок, в больницу, похоже, он еще и сильно ударился головой: на лбу багровела ссадина. Не было сейчас в Андрее ни злобы, ни ненависти, но и жалости не было тоже.

А тем временем вокруг посветлело, ветер стишал. Темный шквал катился дальше на север, захватывая правым крылом остров. Будто вихрем промчался тысячеголовый табун, вздымая пространство. Еще косо и стремительно летели хлопья сухого снега, но у горизонта уже маячило размытое пятно солнца.

Темников не открывал глаза, хрипло дышал, и Андрей, наклонившись, стал резко ударять его по холодным щекам. Наконец он пошевелился и громко, протяжно застонал.

– Да не стони ты, – в сердцах сказал Андрей, измученный пережитым, – без тебя тошно. Будешь жить! Жить будешь! – близко вглядывался он в белое, искаженное лицо своего врага. Есть ли страшнее наказание – помнить загубленные души?

В глазах Темникова возникло осмысленное выражение. Он попытался приподняться и сесть, но повалился, как куль, на бок. Андрей привалил его спиной к снегоходу. Темников пошевелил сведенными судорогой губами, мотнул головой в сторону промоины:

– Все там? – и, не дожидаясь ответа, простонал: – Твоя взяла, егерь…

Он сидел перед Андреем, завернутый в тулуп, раскачивался, как заведенный, выл сквозь зубы – отходило обмороженное тело.

– Зачем?! Что ты делаешь? – дернулся Темников, заметив, что Андрей сматывает обледеневшую веревку.

И вдруг упал, пополз в сторону, упираясь локтями в прозрачный лед. Андрей рывком поставил его на ноги, подпер плечом, повалил на сиденье снегохода.

– Не дергайся, – ответил Андрей, отворачивая лицо от жесткого ветра. – Привяжу тебя к себе покрепче, а то еще свалишься по дороге.

Рассказы