Иван, погорячился я вчера, черт под руку толкнул… Ничего себе «погорячился». Меня аж затрясло, вот сволочь, думаю. А отец увел его на летнюю кухню, долго там они сидели, разговаривали… Да не помогло, сколько раз еще отец бегал их разнимать, – договорил Володька и примолк – заминка эта оторвала их друг от друга, и какая-то щемящая тишина установилась за столом.
Сергей поднял голову и глянул, куда смотрели все родственники. Там, во главе стола, стоял старший брат отца – Николай Васильевич. Он весь вечер отмалчивался, сумрачно слушал. А теперь под самый край поминок собрался свое последнее слово сказать.
– Так уж вышло, братка, поздно простил я тебя, зря долго мучил, о чем жалею, – упали в тишине горькие слова. – Задело меня тогда за живое, – кивнул он в сторону Сергея, – шибко рассердился на тебя, Иван. Не было у нас в роду, чтобы ребенок при живом отце сиротой рос. Ты, Катерина, на меня зла не таи, ты от меня худого не видела. Характер такой – сказал и отрезал, назад, на попятную, не пойду. Отказал брату от дома. Не мог тогда по-другому поступить, а сейчас сомневаюсь, может, зря себе и ему жизнь испортил? Решил было помириться, да смерть мое решение опередила.
Не случись война, не дала бы жизнь Ивана такого крена. Но и сам человек должен в себе стержень иметь – пошел с одной под венец, не подставляй голову под другой. Такое мое мнение. Слабину брат дал – пожалел Катерину, а о том не подумал, что семью рушит. Ничто, конечно, не исправишь. А мальцу каково было? Ты-то, парень, хоть все правильно пойми, – обратился он к Сергею, вздохнул тяжело и сел.
Тихо стало за столом. Горе круче взяло людей. Родичи еще немного посидели, неловко помолчали, стали собираться по домам.
– Пойдем, мужики, покурим на дорожку в сенях, – поднялся со стула Степан Васильевич. – Вон оно как в жизни выходит, и среди родных понимания нет, откуда же его чужим взять?
В сенях Володька щелкнул выключателем. Свет голой лампочки неровно лег на дощатые стены, железную бочку под воду, прикрытую деревянной крышкой. Следом вышли еще мужики и с ними – старший брат отца. Такой вот мужской компанией остывали они от застолья и разговора, пытались наладить новый. Мало-помалу разговорились, и дядя Николай, облегчая душу, с лихорадочной поспешностью стал выговариваться:
– У нас с Иваном разница в возрасте всего год, а он все подсмеивался надо мной. Я никак не мог понять – почему. У меня мечта была – это сейчас она глупой кажется, а тогда в самый раз – лакированные башмаки купить, ну, шибко хотелось. Молодой был, неженатый. Представлял, как пойду по деревне в клуб на танцы в модной обновке: туфли поблескивают, скрип да скрип. И никак не мог их купить. То денег нет – какие тогда заработки? Поизносились, наголодовались люди за войну. А то в город съездить некогда, да и там сразу не купишь, побегаешь по магазинам. В общем, то да се. Ну, наконец, купил. Еле праздника дождался, иду – сердце поет, ботиночки поблескивают, поскрипывают, как надо, кажется все девки на меня таращатся. Пришел в клуб, стал у стеночки, жаль лакировочки в танце бить. А никто на мою обнову и внимания не обращает. Вернулся домой, Иван с ночной смены приехал, фыркает под умывальником, косит глазом в мою сторону:
– Ну, справил обнову? Чего же невеселый такой? Я ж тебе, дураку, говорил – не стоит затея денег. Радости на минуту, надкусил ее, радость-то, и нет ее, вся вышла. Все понял?
– Нет, – отвечаю ему зло, хотя сам понял чего это он над моей мечтой потешался.
– Ничего, подрастешь, поймешь, – засмеялся и ушел.
А мне обидно, я же старше его, а вроде, получается, младше, раз чего-то недопонимаю. Иван с детства не по годам серьезный был. Все возле колхозных мастерских крутился, с железками любил возиться. До всего своим умом доходил и руки золотые. На фронте я за него сильно переживал, такие там редко выживали. Не война, выучился бы Иван на инженера, как мечтал, далеко пошел бы.
– Больно ему надо было за тощую зарплату горбатиться, – встрял в разговор Володька, взъерошенный как воробей. – Отец за одну страду на комбайне столько зарабатывал, сколько инженерам и не снится, на год хватало.
– Не лезь не в свое дело, сопляк еще, – озлился Николай. – Не о том я говорю. Вам, молодым, дай волю – все на деньги переведете, каждому свою цену назначите. Думаешь, из-за рубля он в завгары или в управляющие не шел? А ведь приглашали! Плохо, значит, ты своего отца знал.
Мужики подхватили разговор, зашумели разом – каждый про свое, а все равно в одно русло его правили: да и немудрено – вместе жили, вместе работали, все на виду.
– Прожил, как сумел. Чего теперь его судьбу за него додумывать? Может быть, оно так верней – прожить как бог на душу положил.
– Копейки чужой не брал, но и своей не упускал. Не зарился на чужое, но и на его мало кто претендовал. Другой, смотришь, не успел в звено прийти, а уже притартал домой полбункера зерна – курям на зиму. Иван же, сам сколько раз видел, отмолотит, и сапоги сымет, потрясет над брезентом: не насыпалось ли.
Сергей, привалившись к холодным доскам сеней, слушал разговор. Одному ему нечего было сказать, нечем поделиться. Сколько узнал он об отце, а все же не мог пока соединить образ – довелось бы в глаза посмотреть, один-разъединственный разочек. И он вышел из прокуренных сеней на крыльцо глотнуть чистого воздуха.
Звездное небо наклонилось над землей, решето, а не небо. Звезды сияли большие и свежие, от них, казалось, и ночь была светлее. Сверху сыпалась на землю невесомая снежная пыль – белое замерзшее дыхание когда-то живших на земле людей. Мертвая тишина переливалась в него, сиротливо стало, одиноко, как прошлой ночью в скором поезде. «Господи, отец, услышь меня. Я и ты столько потеряли в жизни друг без друга. Сколько бы обид и бед прошло стороной, если бы рядом со мной был ты», – с тоской думал Сергей, и сердце захлебнулось от понимания, что ничего уже нельзя ни вернуть, ни поправить, ни простить.
И вместе с тем переполняло его ощущение кровного родства со всем, что окружало его в эту ясную ночь: со звездным небом и заснеженной деревней, крепким бревенчатым домом отца и всеми людьми, жившими в нем. И даже скрип открываемой за его спиной двери показался ему в этот миг родным и знакомым.
– Пойдем, племяш, в избу, застынешь, раздетый, – обнял его за плечи дядя. – Хватит, нагоревались, спать пора.
Ночью Сергею приснился сон, в котором странно соединились отец, он и степь, вольно раскинувшаяся за околицей села. В отличие от неправдоподобного дня сон этот был похож на настоящую жизнь.
…Серебрилась наполненная лунным светом шелковистая трава, ласково струилась по босым ногам. Дорога уводила в сторону от родного дома. И страшно по ней идти, а сил нет повернуть назад. Он, маленький, не в силах больше шагать, сворачивает в степь, где босым ногам ступать не так колко. Травы вновь легко обволакивают ступни, но и здесь боязно, кажется, схватит кто, сожмет лодыжку да дернет, а окажется – повилика.
Испуганно, спросонья, вскрикивает малая птаха. Звук ее тонкого заполошного голоса долго пробирается по дну оврага, по самые брови заросшего волчьей ягодой.
Перепуганный Сережка готов закричать от страха: жалко и потерянно – не хочется оставаться одному в холодной и страшной степи. Но тут из-за высокого бугра выходит большой и сильный отец, гладит по русой голове, успокаивает и крепко прижимает к груди. Вот только молчит, словечка не скажет. Сережка обнимает отца, изо всех сил цепляется за его шею. Далеко впереди мерцают огоньки деревни, в которой на второй улице от маленького вокзала стоит их большой дом, в доме их ждет не дождется мама. Во сне Сергей плачет горькими обидными слезами.
…Сон вспомнился, как короткий птичий вскрик. Минуту еще Сергей лежал в постели, припоминая его, встал, оделся и пошел на кухню, откуда доносились приглушенные голоса.
– Ну, проснулся, наконец-то, – встретил его дядя. – Умывайся и за стол, завтракать тебя ждем.
От слов его повеяло родным и забытым. Виски еще сжимало, но беспросветная печаль осталась во сне, в сердце поселилась светлая грусть. Позавтракав, Сергей вышел во двор.
Мягкое умиротворенное утро плавало над деревней. Серые легкие дымы тянулись от крыш в небо, утыкались в низкое покрывало облаков. И если бы не редкие гудки тепловозов, доносящиеся издалека, утренняя тишина была бы полной. Тонкий снег, выпавший за ночь, слегка припорошил следы вчерашних похорон, лишь у ворот зеленели втоптанные в наст лапки пихты. Сергей по-хозяйски обошел двор, заставленный ладными постройками: тепляк, сараи, стайка. Протоптал тропинку к баньке на огороде и оттуда, из дальнего угла, окинул взглядом весь дом: просторный, крепкий, готовый служить многим поколениям.
Возвращаясь, он заметил навес, сколоченный у сарая, под которым стоял старый верстак, где наверное был сработан бабушкин комод и всякая другая мебель в избе. Сергей глазами погладил каждую щербинку, каждую зарубку на изношенном дереве, оставленную руками отца, а может быть, еще и деда. «Вырасти я здесь, в этом доме, тоже столярничал бы», – подумал он, нащупывая в себе ошеломляющую мысль: «А ведь у меня теперь есть брат и сестра и еще полдеревни родственников, жить можно», – улыбнулся тому, с какой легкостью прозвучала она в нем, и пошел к дому.
На крыльце стояла Нина, с которой он ни вчера, ни сегодня так и не сумел поговорить. Она то хлопотала на кухне, то сидела рядом с матерью, то дичилась его. Сергей остановился и посмотрел на нее снизу вверх.
– Сережа, – испуганным голоском сказала она ему, и он увидел, как расцвели на бледном невыспавшемся лице яркие голубые глаза, – а ты поживешь у нас немного?
– Не знаю, – растерялся Сергей, – не думал еще. Мне возвращаться надо, работа ждет. Но скоро я приеду, вот возьму отпуск…
Вдвоем они вошли в дом, и там, среди родных людей, прошел еще один день. А в ночь родственники вновь собрались вместе – проводить его на поезд. Сказаны были последние напутственные слова, уложены деревенские гостинцы. Наступила та неловкая, трудная минута, когда надо проститься и прежде чем шагнуть за порог, обещать новую встречу. Володька завел на улице машину, нетерпеливо посигналил, но тут сестра внесла переполох в проводы. Кинулась в комнату и медленно вышла оттуда, бережно прижимая к груди, портрет отца в простой деревянной рамочке. Не тот большой, что висел в горнице, а поменьше – на нем отец выглядел усталым и грустным, пожилым. И несла она его так, словно благословляла брата на дальнюю дорогу.