Дмитрий отчетливо сознавал всю реальность окружающей его жизни, трезво оценивал слова и поступки, и в то же время не мог избавиться от странного чувства невозможности происходящего: они неторопливо шагали в прозрачном и тихом мире, которому не принадлежали и не могли принадлежать. Однако каким-то совершенно невероятным образом рок свел их так далеко от отечества, но не мог избавить от чувства разъединенности. И весь их нелепый путаный разговор был не более чем пустая выдумка.
– …машину оставил во дворе отеля и пошел, куда глаза глядят, оглушило меня известие, что отбыли мои приятели на родину, а так неплохо здесь устроились. У обоих роскошные особняки, шикарные авто…
Внезапно Дмитрий понял, что потерял нить разговора и неловко вклинился в разговор:
– Так срочно, что даже не смогли предупредить…
– Их же не спрашивали, в наручники и в самолет! Хорошо, что меня не успели в свои дела впутать, – если бы не холодок в его голосе, можно было решить, что сказано это с удовлетворением. – Да что о том говорить, только настроение портить, – оборвал он свой рассказ и задержался у яркой клумбы, – ты лучше глянь, какие тут цветы цветут. Поначалу в толк не мог взять – как они круглый год не вянут? Ни зимой, ни осенью. Здесь ведь тоже холода бывают. После выяснил, что цветы выращивают в бумажных пакетах, меняют по надобности.
– При чем здесь цветы? – удивился Дмитрий.
– Да ни при чем, так, глаз радуют. Немного в нашей жизни красивого осталось.
Дмитрий не мог согласиться с ним по одной причине – все эти дни он сполна наслаждался красотой разумно и со вкусом устроенной здесь жизни. Поначалу дивясь простодушному украшательству жителями своих жилищ: цветами в горшках, затейливыми фонарями, росписью наружных стен и скульптурами над входом. Изумление вскоре прошло, но не бесследно, осталось понимание, что удивлялся больше не тому, что на родине днем с огнем не отыщешь, а своей наивной уверенности, что и у нас, наконец, все так же славно уладится. И еще – чем быстрее и вернее поймем, что своя краса милее чуждой, тем пригляднее станет наша жизнь. А уж после проявилось в нем это неизъяснимое чувство принадлежности к своей светлой суровой земле, променять которую на любую другую, даже такую славную, как эта, было бы дикостью несусветной.
Так долго петляли они по тесным извилистым улочкам, что в какой-то момент Дмитрию показалось, что и пирс, и берег, и озеро остались где-то далеко позади, а сами они окончательно и бесповоротно заплутали в замысловатом городском лабиринте. Как вдруг в узком промежутке меж каменных особняков вновь выказался шелковый бирюзовый лоскуток. И тут же, рядом с берегом, обнаружился небольшой веселой постройки ресторан, окнами на безмятежную водную гладь. С вывески над входом горделиво выгибал шею белоснежный лебедь и разве что не шипел на посетителей.
– Ну, дошли, наконец, – перевел дыхание Михаил, – а то уже притомился. Да и немудрено, перемахни-ка за ночь через Альпы.
– Укатали сивку-бурку крутые горки, – меланхолично заметил Дмитрий, все еще пребывая в сомнениях, – а то, может, оставим эту затею?
– Я в этом ресторанчике бывал, и мне понравилось, – будто не услышал его Михаил. – Помню, хвастали мне, что лучшего винного погребка на всем побережье не найти, и особенно славен выбор белых вин.
В полупустом зале выбрали столик у окна с видом на озеро: за прозрачным стеклом сиял и искрился неправдоподобный прекрасный мир, из которого они только что выпали в эту уютную полутьму, заполненную модными изысканно сделанными вещами. Но изыски всегда отличаются от истинного. Там, за окном, было много настоящего: скалистые горы, озеро, стремительно приобретающее свинцовый оттенок, ветер, вдруг вскачь погнавший волны, взъерошенные савойские сосны и плавное падение огромного разлапистого кленового листа. Глаз было не отвести от стремительно меняющейся на глазах картины. А еще через мгновение коротко и наискосок брызнули капли дождя, и стекло подернулось матовой пеленой.
– Резко в это время погоду ломает. Похоже, выпал нам последний солнечный денек. Теперь поползут мокрые туманы, заволокут город по самые крыши. Понесут сырость и холод, и тоску, – задумчиво произнес Михаил, отводя взгляд от запотевшего окна и раскрывая винную карту. Невозмутимый официант уже пару минуту выжидающе стоял у столика.
– Что и следовало ожидать, полный набор: мускат, токай блан, сильванер, гевюрцтраминер… Местными винами тебя наверняка уже потчевали, а я хочу тебя удивить эльзасским вином. Провинция есть такая – Эльзас – на границе с Германией, а там и я недалеко живу… Гарсон, токай пино грис, – отрывисто сказал он.
Официант одобрительно кивнул и исчез, тут же прикатил тележку, ловко выудил из нее длинную узкогорлую бутылку зеленого стекла и плеснул на дно бокала. Михаил покачал бокал из стороны в сторону, посмотрел на свет, понюхал, пригубил, еще раз вдохнул тонкий аромат и, покатав вино во рту, сделал большой глоток. После третьей порции чуток выждал, оценил и согласно кивнул головой. Официант наполнил бокалы.
– Неплохо, совсем неплохо, этот токай сделан из винограда позднего сбора, потому так свеж и ароматен. Или, может, тебе чего покрепче? – вдруг предложил Михаил. – Ну, нет, так нет, а я, пожалуй, начну с аперитива и закажу себе джин. От вина меня в сон потянет. Да и может добропорядочный буржуа себе потрафить, – скользнула по его губам неприятная усмешка.
Только теперь Дмитрий как следует рассмотрел своего визави, но так и не избавился от странного ощущения: будто тот уже побывал в неживых да каким-то чудом выкарабкался. И, определенно, находился сейчас в полном здравии, в чем он как врач усомниться не мог.
Михаил молча потягивал джин, сосредоточенно думал о чем-то своем, глубокая складка, залегшая меж густых бровей, выказывала упрямый норов. Скрытны мысли человека. Пустое пытаться следовать их запутанными извилистыми путями, еще напраснее полагать себя прозорливцем, способным прочесть их. От недопонимания этого на свете происходят многие горести и беды. Ресторан меж тем постепенно заполнялся людьми, разноголосый гомон звучал вокруг, но не мог одолеть глухой тишины, куполом накрывшей их столик. Дмитрий допил белое вино, ощутил покалывание на кончике языка и в полной мере оценил особый горьковатый аромат напитка, выдержанного в дубовой бочке. Отставил бокал, сохранивший тонкий запах полевых цветов и нарушил молчание:
– Рассказал бы, что ли, как тебе там, в твоих Германиях живется?
– Хорошо там и тут, где по имени зовут, – отрешенно ответил Михаил, не поднимая глаз. – Тоже мне любознательный нашелся. Хочешь услышать, как тяжко и тошно существовать без родины? Так не дождешься покаянных слов. Ностальгия для меня красивое слово и не более того.
Дмитрий невольно подобрался, почти дословно ему недавно ответила одна избалованная сытой швейцарской жизнью дама. Он вовсе не собирался спрашивать ее о том, всего лишь вежливо поинтересовался, как ей здесь живется. И сам того не подозревая, вторгся в недозволенное. Повадливая мадам, неуловимо схожая с большой хищной кошкой, напряглась и выдала ему по первое число. И Дмитрию остро захотелось, чтоб на ней иссякла последняя волна эмиграции. Если так можно было назвать добровольный женский исход по причине замужества в более благодатные края. Выслушав ее, ему стало понятно, почему эта бывшая русская, путаясь в словах, окатила его такой холодной нескрываемой иронией. Путь назад ей не был заказан, в любой момент она могла возвратиться, но нипочем не станет этого делать. Потому как деньги мужа почти избавили ее от неистребимого для большинства эмигрантов комплекса – чужой.
Дмитрий сильно ошибался, воображая, что чужбина обнажает сущность прошлого и настоящего лиц, перемещенных из одного пространства в другое.
Но он не стал бы так напрягаться, если бы знал, что скажет в следующую минуту его собеседник.
– Как может мучить тоска по родине, если родины нет? И меня нет. Ничего нет. Пустота. Жизнь моя, иль ты приснилась мне, – дробно отстучал Михаил твердыми пальцами по столешнице. – Получается, я теперь как бы не живу. Вернее, вместо меня прежнего существует и весьма неплохо, совсем другой человек. И ему вовсе не обрыдло такое существование. А все печали гоню от себя помелом, – бравируя, досказал он.
Дмитрий всмотрелся, но его визави по-прежнему был трезв, собран и деловит, ничего не указывало и на внезапное помешательство. Или джин все же выскочил из бутылки?
Из полумрака зала бесшумно возник гарсон и вновь наполнил бокалы. Михаил проводил его долгим, ничего не выражающим взглядом и перевел глаза на Дмитрия.
– Мне иногда кажется, что это не со мной все происходило. Там, в России. В Европах жить проще, понятнее, никакой тебе фантасмагории. Знаешь, такой ровный чинный плавный полет. Тут если и пошумят, то для порядка. У нас же как завернет, так прямо буран в степи, ни видать ни зги, и потеряться легко. Я ведь здесь только уразумел, что все, что бы я ни делал, подвигало меня к исчезновению невесть куда.
– Может, не так делал или не то, – вставил Дмитрий.
– Вполне возможно, – легко согласился Михаил. – С того ведь все и началось, что страна вдруг встала с головы на ноги, получив мощное сотрясение мозгов. Ты когда-нибудь стряхивал голову? Но симптомы знать должен – мутит, тошнит, в глазах мир расплывается, и каждый шаг в черепе отдается. Бредешь по улице, а тебя из стороны в сторону бросает. То, что произошло со всеми нами, невероятнее, чем враз опрокинутая жизнь отдельно взятого человека. И от того лишь достовернее все случившееся лично со мной.
Михаил расслабленно откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и оживленно продолжил:
– Ох, и запенилась жизнь, как бражка в бутыли! Тебе ли рассказывать, ты же сам живой свидетель всей этой свистопляски. Полный раздрай. Но я себе стряхнутую голову быстрее многих других поправил. Да и немудрено – за плечами экономическая академия и дядька в министерстве финансов, престижная по советским меркам работа и опыт, своеобразный, но все же опыт. Сообразил, как и что делать прежде, чем оголодал. Наверное, деловая хватка всегда во мне была, а проявилась, едва разрешили кооперативы. Многие еще в затылке чесали, что да как, а у меня уже сеть киосков. Время скудное, во всем недостаток. Отыскал заграничных партнеров, договорился о поставке продуктов. Денежка рекой потекла. Иногда сам себе не верю, что тогда наличные деньг