Вечером я позвонила из гостиницы домой. Мама вернулась из больницы, вышла на работу, и я теперь все свои наличные тратила на вечерние телефонные переговоры с ней.
Она страшно обрадовалась моей победе, даже заплакала. Потом сказала, что Бабаня звонила, что дела у её брата совсем плохи, что у него паралич и, видимо, Бабане придётся уехать в деревню насовсем. Я, конечно, очень расстроилась, но слишком много событий произошло сегодня. В чём была, я так и повалилась на кровать.
Две девчонки, которые жили со мной в номере, уже уехали домой, я была одна. Видимо, от бешеной усталости сон не приходил. Весь чемпионат снова стал прокручиваться передо мной, как в кино: и Светкин фантастический прыжок в конце вольных упражнений, и тот самый злополучный акробатический элемент на бревне, выполненный мной без помарки, и наши комбинации на брусьях… И почему Ирина сказала Павлу Васильевичу, что упростила мне соскок… Зачем врать-то? Вспомнилось, как обидно шлёпнулась Светка на маты, и слова тренеров о том, что ничего нельзя менять во время соревнований… Зачем же тогда Ирина посоветовала Павлу Васильевичу упростить Светкину комбинацию?
Я села на кровати. Я, кажется, поняла… Неужели правда?! Так вот за что она извинялась…
Я сидела на гостиничной койке и таращилась в темноту. Надо было разобраться: случайно всё это произошло или Ирина нарочно всё это сделала? Но разве можно соврать случайно, что она мне упростила комбинацию?
Я соскочила с постели, зажгла свет. Ну, знаете, Ирина Николаевна… Ну, знаете… Мне таких побед не надо! Всегда и всё сама! Честно! Вас, дорогая Ирина Николаевна, кажется, никто не просил вмешиваться! Что заслужила, то и должна получить! Я выскочила за дверь, пролетела коридор и тихо постучалась в дверь Светкиного номера. Но уставшие девчонки спали крепко, никто не отозвался, и мне было жалко их будить. Я подумала и пошла к Ирине.
Была глухая ночь, но дверь её номера распахнулась сразу. Она была одна и тоже не спала.
– А, это ты… – протянула она разочарованно. – Ты что не спишь, победительница?
Я вытащила руку из-за спины. На моей ладони на длинной ленточке покачивалась моя золотая медаль.
– Я принесла вам это… Это не моя медаль. Она ваша.
– Ты что несёшь? – вытаращилась на меня Ирина. – Ты соображаешь, что говоришь?
– И, пожалуйста… – сказала я медленно. Сердце билось так, что я почти не слышала своих слов. – И, пожалуйста, выбирайте выражения, когда говорите со мной.
– Хорошо, – вдруг устало согласилась Ирина. – Если тебе надо выяснять отношения именно сейчас, зайди в комнату, сядь и объясни.
Ирина была в комнате одна, постель ещё не разбирала, ни книги, ни стакана с чаем я не увидела. И чего она тут в темноте делала, не понимаю.
– Садись!
Я упрямо продолжала стоять.
– Сядь! – повысила она голос. – И объясни наконец: что это всё значит?
Я села в глубокое кресло. Медаль так и покачивалась в моей руке.
– Это значит, что вы специально сделали так, чтобы Павел Васильевич упростил Светке комбинацию… Вы надеялись, что она свалится…
– Что ты мелешь? Я не могла этого предполагать… – Она подозрительно посмотрела на меня. – И откуда, собственно, тебе известны все эти тонкости?
– Я знаю… Я слышала… В общем, я знаю.
Наконец я сообразила положить медаль на стол, поднялась и направилась к двери.
Ирина вскочила, схватила меня за плечи и сильно встряхнула:
– Тебе кто дал право со мной так разговаривать? Я что, для себя лично чего-то хотела? Я хотела только одного, чтобы ты заняла в гимнастике то место, которое занимать должна и можешь. А моих собственных заслуг мне до самой смерти хватит. Понимаешь ты это? Я, между прочим, Ирина Масленникова, моим именем два сложных элемента в гимнастике называются, и ты их пока с трудом выполняешь! Не забывайся! Я тебя из такой сточной канавы вытащила, из такого убожества… Что бы ты в жизни видела, если бы не гимнастика?! И всё это ради того, чтобы ты мне потом сцены закатывала? Забирай медаль и отправляйся спать, дерьмо дипломированное!
Она совала мне в руки медаль, а я уворачивалась. Тогда она быстро надела мне её на шею и вытолкала в коридор.
Я кубарем скатилась с гостиничной лестницы в холл к портье. Когда я спросила его на приличном английском, где живёт Павел Суворин, он вытаращил на меня глаза.
– Ты знаешь, сколько сейчас времени, девочка?
– Мне очень нужно…
Я понемногу остывала, но надо было всё довести до конца. В этом номере тоже не спали, я слышала мужские голоса. На моё счастье, вышел Павел Васильевич.
– Аня?
Я решительно протянула ему медаль.
– Возьмите. Она Светкина!
Он даже попятился слегка, подумал и, серьёзно посмотрев мне в глаза, сказал:
– Вот оно как… Значит, все судьи ошиблись… Ты не имела права на высокие оценки? Ты получила их незаслуженно?
Здравствуйте! Разве я про это? И, неожиданно для самой себя, я выпалила:
– Павел Васильевич, возьмите меня в Череповец! Я хочу тренироваться у вас!
Он смотрел на меня и молчал. Я тоже молчала, ждала.
– Нет, Аня, я тебя не возьму. Ирина Николаевна…
– Я не хочу больше у неё тренироваться! Я ей не верю больше, понимаете?! – Я почти закричала, и Павел Васильевич приложил палец к губам. Я сбавила обороты. – Я теперь все свои прошлые победы нечестными буду считать… Может быть, она и там…
Павел Васильевич сердито оборвал меня:
– Я не понимаю, о чём ты говоришь… А медалями, девочка, не бросаются. Отправляйся спать!
Он ушёл, а я осталась одна в пустом коридоре. Медаль качалась на ленточке на моей ладони. Постояла я, постояла и, как последняя дура, побрела в свой номер.
И, едва прикоснулась головой к подушке, заснула мертвецким сном.
Павел Васильевич со Светланой в Санкт-Петербург улетели ранним утром, а мы с Ириной улетали днём. Ни в аэропорту, ни в самолёте мы с ней не разговаривали. Она так сосредоточенно думала о чём-то, что иногда её лицо словно судорога сводила. Мне казалось, что она еле сдерживает слёзы. Это Ирина-то! Ничего себе… И хотя я всё ещё кипела от злости, мне почему-то было её жалко.
Мама знала, каким мы рейсом прилетаем, и время было нерабочее, но в аэропорту её не было. Это не раз случалось, когда она… У меня знакомо засосало под ложечкой. Я подхватила свою сумку и, очень вежливо попрощавшись с Ириной, поехала в город на автобусе.
В нашей комнате было так шумно, что никто не заметил, как я открыла дверь и встала на пороге. На столе стояло несколько бутылок водки. Все рожи знакомые. Мама первая заметила меня, вскочила со стула, протянула ко мне руки.
– Анюточка, доченька, победительница моя! А мы тут немножко… За твою победу…
Меня вдруг сильно затошнило, голова закружилась, и я чуть не упала. Я медленно подошла к столу, взяла с него две непочатые бутылки, вышла с ними в коридор и, распахнув дверь, швырнула их на лестницу. Зазвенели стёкла, и острый запах водки начал медленно расползаться по ступеням. Мамины гости молча смотрели на меня.
– Убирайтесь отсюда, быстро! – прошипела я. – Проваливайте, или я вызову полицию! Ну!
Я выскочила в коридор к настенному телефону и схватила трубку. Я держала её на весу и смотрела через дверь на эти поганые, мерзкие рожи. Господи, как я их ненавижу! Они были ещё не совсем пьяны и пошли мимо, понося и браня меня последними словами. Я не слушала их, я стояла и ждала, когда можно будет запереть за ними дверь. Мама тихо плакала.
– Ну что ты, доченька… Мы совсем чуть-чуть…
Она хотела меня обнять, но я в первый раз в жизни сильно оттолкнула её. Так сильно, что мама почти упала на кровать.
– Анюта… Успокойся, Анюточка…
– Ты ведь обещала! – теперь заплакала и я. – Обещала! Обещала!
Что со мной было дальше, я не помню. Как в тот раз, когда в нашем доме была драка, у меня мелко стучали зубы, мне было страшно холодно, я каталась по кровати, а потом почему-то оказалась на полу и кричала всё время только одно слово:
– Обещала! Обещала! Обещала!
Потом я с распухшим лицом лежала на кровати, и мама прикладывала к моему лбу мокрое полотенце. От неё сильно пахло перегаром, и я всё отворачивалась от неё и отворачивалась.
Ночью приехала Бабаня. Как я ей обрадовалась – боже мой! Мама крепко спала и не слышала ничего, а я повисла на Бабаниной шее и не хотела её отпускать.
Пока она раскладывала на столе деревенские гостинцы и, покачивая головой, разглядывала моё распухшее лицо, я всё-всё ей рассказала.
– Ну, ты растёшь, подруга… – поцеловала она меня. – А я-то думаю: кто же на нашей лестнице такую драгоценную влагу разлил?
Бабаня поворошила рукой мои волосы.
– И чё делать-то, ума не приложу… Оставлять тебя одну – нельзя, пропадёшь ты здесь с матушкой своей… И я в городе остаться надолго не могу. Соседка обещала поухаживать за Яковом, пока я выпишусь и паспорт оформлю, но душа всё равно не на месте… Кабы не гимнастика твоя, поехали бы в деревню все вместе, как хорошо… Мать от её дружков оторвали бы, и без работы бы она не осталась. Я приехала – своей деревни не узнала. Там теперь такие теплицы понастроили, такие птичники – на полкилометра длиной. Это, кажется, холдинг называется. Везде рабочие руки требуются. И школу отремонтировали, и клуб у нас теперь не клуб, а Дворец культуры называется. И в нём кружков разных, нашла бы и ты себе применение. Но как же тебе уезжать, когда ты у нас такая чемпионка?..
Бабаня пробыла три дня, и я три дня ходила за ней как тень: и выписываться в полицию, и в домоуправление, и в магазины, и маму встречать после работы… Я не ходила в школу и на тренировки. Ирина не звонила, школа не беспокоилась – всем было наплевать на меня. А я ходила следом за Бабаней и всё думала, думала, думала… Никогда в жизни я так свои мозги не утруждала. Мне казалось, что моя голова сейчас лопнет от напряжения. На третий день вечером я попросила Бабаню позвонить на квартиру к отцу и позвать к телефону Колю.
– Это я… Ты можешь сейчас выйти? Очень надо…