– Видимо, вы плохо знаете своего мужа, – сдерживая досаду, сказала я. – Он всегда всё решает сам, и только сам.
– Я очень хорошо знаю своего мужа, – с вызовом ответила она. – Настолько хорошо, что прекрасно понимаю: он вас любит. И ни вы, ни я, ни он сам не можем знать, что он решит, если вы начнёте его отговаривать. Я понимаю: Череповец не спасение… Но всё-таки…
– Хорошо… – Я не могла больше сидеть, встала и начала ходить перед ней, как маятник. – Я обещаю вам, что никак не буду влиять на его решение…
Я внимательно посмотрела на неё. Как мне жалко всегда таких женщин! И у меня невольно вырвалось:
– Как вы можете жить с ним?.. Вот так?..
Она взглянула на меня грустным голубым взглядом и поднялась.
– Вам никогда этого не понять.
Только я закрыла за ней дверь, позвонил Павел из Москвы со сбора. Почувствовал, что ли? Я готова была задушить его, никак не могла найти нужный тон, совсем растерялась.
– Ты не одна?
– Одна, одна… Как у тебя?
Павел рассказывал о своей Светке долго и подробно. Постепенно я успокоилась. Я слушала его голос, чувствовала улыбку, угадывала взгляд… Несколько раз связь прерывалась, и мы снова о чём-то говорили и говорили.
И, возбуждённая этим разговором, я забыла об усталости, забыла о его жене. Я обнимала подушку и в который раз шептала ей какие-то глупые наивные слова, задыхаясь от любви и нежности, так, как это делают тысячи русских женщин, познавших зрелую взаимную любовь…
И уже под самое утро, засыпая, я подумала, что опять забыла позвонить Майке.
Позвонила я ей только через неделю. К телефону подошла её старшая сестра и неожиданно холодно, как чужой, сообщила, что Майка вот уже месяц в больнице. Я, конечно, забеспокоилась, спросила, что случилось… Сестра долго молчала, потом неохотно объяснила: что-то с нервами. И добавила, опять помолчав:
– Не надо её сейчас беспокоить. Врачи к ней никого, кроме родных, не пускают.
Конечно, меня сильно озадачил и тон такой приветливой всегда Майкиной сестры, и эта загадочная болезнь нервов. У Майки – нервы? Странно… Выдержала такую бешеную эмоциональную нагрузку, занимаясь гимнастикой, а уйдя из спорта, вдруг оказалась в больнице?
Но так много на меня навалилось: и возможный отъезд Павла, и приход его жены, и бесконечные конфликты с Анной… Отложив встречу с Майкой до её выздоровления, я на время позабыла о ней.
Анюта
Сегодня по-честному отпахала всю тренировку. Пока Ирина провела со мной подкачку, футболка совсем промокла от пота. Устала. Вечером будут болеть все мышцы. Вот что значит просачковать неделю. Подошла Ирина и сказала, что меня в вестибюле спрашивает незнакомая женщина. Я удивилась и побежала к двери, но Ирина загородила мне дорогу:
– Обуйся. Простудишься…
В вестибюле – кафельный пол, а мы занимаемся босиком. Я зацепила стопами первые попавшиеся чешки, сваленные в кучу при входе в зал (как ни борются с нами наши тренеры, заставляя ставить обувь аккуратно, никаких перемен не ощущается), и, шаркая, засеменила в пустой в такое время вестибюль.
– Ты Анна Дружинина? – сразу подошла ко мне какая-то женщина.
Она была в модном меховом пальто и в мохнатой, наверно, очень дорогой шапке. Вот бы маме такую!
Я кивнула и вопросительно уставилась на неё.
– Давай сядем, – сказала она и первой села на банкетку.
Я подошла и встала рядом.
– Садись!
Ну вот ещё!
– Мне нельзя садиться. Я ещё не закончила тренировку.
Женщина поёрзала и встала тоже.
– Дело в том, что я – жена твоего отца…
Это было так неожиданно, что я не смогла притвориться безразличной.
– Мне всё равно, – сказала я и отвернулась.
– Я понимаю, – с готовностью согласилась она. – Но это не всё равно мне, и Коле тоже.
Я пожала плечами. При чём тут её Коля?!
– Аня, – она протянула руку к моему плечу, но я вывернулась. – Мы всё знаем о твоей трагедии…
Ах вот оно что!
– Какой?! – сделала я большие глаза.
– Мы знаем, что происходит с твоей матерью. Мы знаем, что решается вопрос о лишении её материнских прав.
– А вот это уже не ваше дело!
Я хотела повернуться и уйти, но она крепко схватила меня за руку. Я пыталась освободиться, но она не отпускала меня.
– Вас это не касается!
– Касается! – неожиданно выкрикнула она. – Ещё как касается! Муж ночи не спит, мучается, считает себя во всём виноватым. Николай устраивает сцены ему и мне… Мы так хорошо, так дружно жили все эти годы… А сейчас наш дом разваливается… Коля всегда был таким послушным, добрым мальчиком, а сейчас его невозможно узнать… Слова ему сказать нельзя – кричит, грубит, хлопает дверью…
Я здорово замёрзла. Мокрая футболка холодным компрессом прилипла к спине. Чужие чешки, которые я нацепила, были совсем маленькими, я стояла почти босиком на ледяном полу.
– Какое мне дело до вашей семьи и до вашего Коли? – Я опять попыталась выдернуть свою руку, но жена отца очень крепко сжимала моё запястье. – Пустите, мне больно!
Она наконец отпустила меня и заговорила очень быстро, боясь, что я уйду.
– Аня, мы с твоим отцом решили, что тебе сейчас будет лучше пожить у нас… Ты будешь жить в прекрасных условиях, у нас трёхкомнатная квартира, самую большую комнату мы отдадим тебе. Ты будешь нормально питаться и спать на чистой постели. Тебе будет у нас хорошо, вот увидишь… И Коля согласен…
– Знаете что… – От злости я почти не различала лица Колькиной матери. – Идите вы отсюда со своими хорошими условиями и со своим Колей в придачу!
Выпалив это, я почувствовала такое облегчение, что чуть не вприпрыжку поскакала в зал.
– Хамка! – услышала я с радостью. – Яблоко от яблони…
А вот это уже слишком. Я резко повернулась, чтобы ответить, но тяжёлая дверь на улицу захлопнулась, и я осталась в холодном вестибюле одна.
Жаль, что я не успела ей ответить! Я бы ей такое сказала, такое… И чего это там Колька выступает? Просят его, что ли? Братик нашёлся… Совесть его замучила, видите ли…
Когда я вернулась в зал, Ирина вопросительно посмотрела на меня, но я ничего не стала ей объяснять и молча забралась на гимнастическую стенку качать живот. Слава богу, у Ирины нет привычки лезть в душу.
В школе на большой перемене я зажала Кольку в углу и сказала ему всё, что думаю. О его мамочке и нашем общем папочке. Он слушал меня красный как рак и, хотя в классе в этот день было холодно, почему-то вспотел. Пот скатывался с его круглого лба прямо на стёкла очков, и глаза за этими толстыми стёклами были огромными и деформированными. Я вдруг подумала, что без этих жутких очков Колька почти слепой, и пожалела, что начала этот глупый разговор.
– Ладно… – сказала я примирительно. – Хватит об этом. Заруби себе на носу: моя жизнь никого из вас не касается и в вашей жалости я не нуждаюсь. Я на сборах живу в таких условиях и нас там так кормят, что вам и не снилось. А летом у нас сборы на берегу моря. Так что у меня вполне счастливое детство…
Пока я всё это выкладывала, Колька с места не сдвинулся, чтобы от меня слинять. И когда наконец я выпустила его из угла, он тихо пошёл к своему месту и только оттуда как-то удивлённо посмотрел на меня.
А в воскресенье мы с Бабаней поехали к маме. Мама вот уже месяц как лечится в больнице от алкоголизма. После той страшной драки она почти сразу согласилась лечиться. Её даже уговаривать не пришлось. Одно плохо: почему-то врач очень долго не разрешал нам с Бабаней с ней видеться. Но вот наконец разрешил. Больница находится за городом, и туда надо ехать на электричке. Бабаня купила всяких гостинцев, мы отхватили в булочной маленький тортик и едва не опоздали на поезд. За то время, пока мы ехали, погода испортилась, полил сильный дождь. Пришлось бежать, чтобы не вымокнуть до нитки. Я бежала впереди, а Бабаня еле поспевала за мной…
На крыльце старого больничного здания стояла какая-то очень худая женщина с серым лицом. Она нерешительно шагнула мне навстречу, но я пронеслась мимо, торопясь к маме. И вдруг услышала сзади:
– Анюта!
Я оглянулась. Женщина с виноватой улыбкой подходила ко мне. Да ведь это моя мама!
Мне стало страшно. Я стояла, смотрела на неё и почти не узнавала. Мама всегда была очень красивой, даже когда пила. У неё глаза такие… особенные: брови как нарисованные и ресницы такие чёрные, длинные… Мама обняла меня, заплакала.
– Что, доченька, не узнала меня? Почернела совсем. Да?
Тут наконец и Бабаня подбежала, и мы пошли в вестибюль, где уже много гостей собралось. К ним выходили разные женщины, и молодые, и старые, но у всех был какой-то больной взгляд и серые лица, как у мамы.
Мы сели втроём на низкий протёртый диван с выпиравшими пружинами: мама посередине, а мы с Бабаней по сторонам. Бабаня ласково провела рукой по маминым забрызганным дождём волосам.
– Тяжко?
Мама кивнула.
– Что здесь с тобой делают? – хрипло проговорила я.
Мама вздохнула и ничего не ответила. Бабаня мне говорила когда-то, когда мама здесь в первый раз была, что лечиться от водки очень тяжело, но я тогда маленькая была и ничего не понимала.
– Тебе что… С тобой что-то делают? Тебе больно?
Мама грустно улыбнулась и покачала головой. Мне стало легче. Бабаня вдруг пожаловалась на сердце и сказала, что пойдёт постоит на крыльце, так как здесь очень влажно и душно. Она, конечно, нарочно оставила нас вдвоём, но мы ещё некоторое время молчали.
– Как в школе? – спросила мама.
– Нормально…
– Сбор скоро?
– Точно не знаю… – Не могла же я сказать, что мы один сбор пропустили.
– Слушайся Бабаню, кроме неё, у нас никого нет.
– Я слушаюсь…
Мама заплакала.
– Анюточка, – она крепко обняла меня, – ты веришь, что я люблю тебя?
Я не могла ей ответить, комок стоял в горле. Я только кивнула.
– Меня родительских прав хотят лишить, ты знаешь?
– Пусть попробуют…
– Я больше не буду пить, Анюта… Я очень хочу вылечиться…