Ведь если псы примутся с лаем кидаться на забор там, где стоят с другой стороны люди, — выбегут сторожа, мало ли кто приглядывается к купецким хоромам.
— Молчи, Христа ради, — сказал он Настасье. — Молчи, дура…
И она поняла: сейчас произойдет ужасное.
Настасья и не знала, что умеет так звонко и пронзительно визжать.
Мужик пустился наутек, а она, вдруг обезножев, села в сугроб под забором. Там ее и отыскали выскочившие со двора сторож с факелом и еще какой-то человек — видимо, кучер анисимовских гостей.
— Ты, что ли, вопила? — спросил сторож. — Чего расселась, вставай! Или ты тут рожать собралась?
— Ахти мне… — прошептала Настасья.
— Не тебя ли Гречишников сегодня приводил?
— Меня?..
— А чего голосишь на всю округу?
— Мужик… Стоял тут, под забором… кричать не велел…
Настасью выдернули из сугроба и втащили во двор. Она и не поняла, как вознеслась на высокое крыльцо — не Ефимьино, а другое. Потом ее втолкнули в сени.
— Ты чья такова? — спросил вызванный сторожем из хозяйских палат мужчина. — Что у наших ворот забыла?
Настасья растерялась. Так вышло, что, живя в доме свекра, она с посторонними мужчинами вообще никогда не разговаривала. А тут — статный молодец, русые с проседью волосы, коротко остриженные, и борода кудрява, и брови мохнаты, и в плечищах — косая сажень. И зипун на нем богатый, из плотного полосатого шелка, алого с рудо-желтым, какой носят в жарко натопленных комнатах, и рубаха по колено — тонкого холста, и порты также полосатые, одно слово — щеголь.
— Ее, сдается, Мартьян Гречишников сегодня к хозяйке приводил, — объяснил сторож. — Позови, свет, Артемия Кузьмича. Он велел — коли что сомнительное, тут же его кликать.
Хозяина пришлось ждать. Настасью усадили на узкую лавку, по правую руку встал сторож, по левую — кучер, и чувствовала она себя — как воровка, которую прихватили на горячем. Наконец вышел Артемий Кузьмич.
Лет ему было не менее, чем Деревнину, но Деревнин — сух, поджар, сутул от приказной службы, наряди его в подрясник — и вот тебе инок-постник. Анисимов же — телом обилен, брюхо — всякому приходскому попу на зависть, шея — с Настасьино бедро толщиной, не меньше, а личико, как шутят веселые приказчики на торгу, в сковородку не уместится, щеки, поди, со спины видать. Однако взгляд прищуренных глаз — острый, умный.
— Говори, — велел он. — Да все сказывай, с самого начала. Как ты к нам под забор попала?
Он был на удивление терпелив и выпытал у Настасьи все — с того часа, как к Деревнину пришел Мартьян Петрович и сообщил, что Ефимья Савельевна ищет себе комнатную женщину.
— Так. Пока что вранья не заметно. Андрюша, сходи в Ефимьины палаты, вызови Акулину, скажи — хозяин велел.
Как водится в богатом доме, где палаты стоят на многих подклетах, помещения соединялись переходами, а иные — открытыми гульбищами, опоясывавшими здания. Акулина прибежала быстро, и Настасья узнала ту женщину, которую сочла мамкой Ефимьи.
— Глянь-ка, узнаешь? — спросил Артемий Кузьмич.
— Да Господи! Как же она сюда-то попала? Ведь прочь со двора пошла! — воскликнула Акулина и сразу все, что знала, хозяину поведала.
— Стало быть, не соврала, — убедился Анисимов. — Забери ее к себе, Акулина, время позднее, в моих покоях ей делать нечего, а коня ради нее гонять — не желаю. Да и куда гнать — непонятно. Постой! Еще раз перескажи — что то был за человек, который возле моих ворот околачивался. Может, есть примета, чтобы его потом опознать?
— Нет приметы… — горестно прошептала Настасья.
— А голос? — подсказал тот, кого Анисимов звал Андрюшей; Настасья решила, что младший родственник.
— Голос?..
— Сама ж говорила — молчать велел, дурой называл!
— Да будет тебе, — буркнул Артемий Кузьмич. — Дура — она дура и есть. Уводи ее, Акулина, и без нее забот по горло.
Настасья удивилась: какие вдруг заботы у купца на ночь глядя, когда лавки давно закрыты? Потом вспомнила: к нему ж иноземные гости приехали. И молча пошла следом за Акулиной.
Та привела ее обратно в покои Ефимьи Савельевны. И тут Настасья поняла, насколько скверно разбирается в людях. Ей красавица-купчиха показалась гордячкой. А та вдруг быстрым шагом устремилась навстречу, да еще и обняла со словами:
— Что ж ты, мой свет, сбежала? Коли обидели — прости, Христа ради!
И тут-то начались совсем иные речи, столь приятные материнскому сердцу: о дочках, об их здоровье, об их нарядах и обувке, о их обучении молитвам и рукодельям. С поварни принесли горячий сбитень, из поставца Акулина достала пряники, орехи, пастилу, пласты левашей — малиновых, смородинных, земляничных, — и прочие постные утехи женского застолья; Ефимья так развеселилась, что велела нести на стол чарки и кувшинчик ставленного меда, невыразимой сладости и крепости. Настасья сперва дичилась, не дело на Страстной закатывать пиры, потом захмелела и принялась жаловаться на горькую бабью долю.
Проснулась она на лавке. Сенные девки разули ее и даже раздели до рубахи. Под ней был мягкий тюфячок, а укрыли гостью одеяльцем на меху.
Голова болела, но сильнее боли было ощущение радости: здесь можно жить, сюда можно привести дочек, здесь тепло и весело!
Потом Акулина, которая действительно была мамкой Ефимьи, и еще одна комнатная женщина, ключница Татьяна, она же — казначея купчихи, позвали в образную вычитывать утреннее правило. Ефимьи там не оказалось, только заспанная Оленушка и сенные девки.
— А где же хозяйка? — спросила Настасья.
— А ее хозяин к себе позвал, — хмуро ответила Акулина. — Вот же выбрал времечко, нехристь…
— Это ж грех… — прошептала Настасья.
— Он, коли потребуется, всех вологодских попов поставит свои грехи замаливать, и никто ему не указ. Деньги-то водятся… Когда зовет — они встают поздно. Им мыльню топят. У нас так заведено — после этого дела хозяин непременно в мыльню идет, хозяйка — опосля того, и мы, грешные, с хозяйкой. Пойдем с нами, свет!
Настасья вспомнила, что чуть ли не месяц обходилась без мыльни, ей стало стыдно. Акулина, все поняв, успокоила ее, а Татьяна дала из своей тряпичной казны чистую рубаху.
И хорошо же было в той мыленке!..
Напарившись, вымыв косы и прополоскав их в травных отварах, Настасья спросила, как сыскать Гречишниковых. Сама она не могла бы указать кучеру, где взять дочек. Ефимья велела подождать — муж поехал в лавки и амбары, вернется нескоро, двоюродные братья — с ним, а более спросить не у кого.
Все утряслось, когда купец приехал обедать. Он знал, как найти Кузьму Гречишникова. Настасью посадили в добротную каптану, и она поехала за дочками.
Но в доме, где семейство Деревнина снимало светлицу, ее ждала очень неприятная новость.
Пропал Гаврюшка. Как ушел в Успенский храм — так по сю пору и не появлялся. Где ночевал — неведомо, жив ли — неведомо…
Глава 4Опасная несуразица
Отец Памфил был очень доволен юным пономарем. Умения маловато, а старание есть. Научится мокрую тряпку выжимать — цены ему не будет. И готов разговаривать о божественном без всякой робости. Потому батюшка после вечерней службы зазвал его к себе — перекусить, чем Бог послал, да и потолковать о завтрашней службе — она праздничная, пасхальная, все соборные священники служить будут, а новоявленному пономарю будет благословение — облачиться в стихарь. За ними увязались и певчие. Знали — если старенькому батюшке принести из поленницы дров, хоть одну охапку, он может наградить полушкой.
Вдовствовал отец Памфил уже лет двадцать. Добросердечные прихожанки стирали ему белье, носили ему кашу, щи, когда кто хлеб печет — от ковриги хороший кус для него отрезали. Сам же он хотел удалиться в обитель и принять постриг, да все никак не мог собраться.
Гаврюшка, привыкший жить в большой семье, очень удивлялся — как можно жить одному. И он прямо спросил об этом отца Памфила.
— Кто ж тебе, чадо, сказал, что я один живу? — удивился тот. — Вхожу в храм, а там весь иконостас — моя родня, и с каждым святым поздороваюсь, каждому поклонюсь… И, веришь ли, они мне приветно усмехаются…
После чего батюшка заговорил о том, что и надо бы уйти в обитель, а на кого всю эту иконописную родню оставишь?
— Тосковать без них буду, — признался он. — Мои они, я с ними и потолкую, и все как есть им скажу. Ну, как я без них?
Впервые с Гаврюшкой взрослый, да еще сединами убеленный, говорил почти на равных. И Гаврюшка про себя рассказал — как дед его растит для приказной службы, как не хочется целыми днями в приказной избе штаны протирать…
— Строгий дед, поди?
— Строгий… Может и оплеуху дать…
Беседа затянулась. Потом батюшка предложил вместе вычитать вечернее правило. И как раз при последних земных поклонах они услышали петушиный крик.
— Первые петухи! Ох, дед же меня убьет! — воскликнул Гаврюшка.
— Ахти мне, старому дураку… А ты как прибежишь — пади в ноги, повинись, скажи — мы с тобой праздничную службу учили…
— И матушка… матушка, поди, уже ревмя ревет…
Расстроенный Гаврюшка отправился домой.
Он знал лишь один путь — по-над берегом Вологды. Идя другим, да еще ночью, он бы непременно заблудился. Сверху он видел пустую реку — те, кто днем бегал по тропкам, проложенным по льду, в Заречье и обратно, в Верхний или в Нижний посад, давно уже спали. И тусклые окошки на том берегу погасли, и не понять было, как стоят дома, одни лишь церковные колокольни, которых в Заречье набралось немало, мог видеть Гаврюшка — их очертания довольно четко рисовались на ночном небе.
Морозной зимней ночью все по домам сидят, и встретил Гаврюшка всего лишь двух баб — одна все вскрикивала, другая басом ее усмиряла.
— Да погоди ты ее хоронить, рожает Анфуска впервые, дело долгое, — говорила вторая. — Вот прибежим, косу ей расплетем, и дельце на лад пойдет.
Гаврюшка вспомнил: когда мать рожала сестриц, его выставляли во двор, велели бегать и играть, чтобы не путался в ногах и не задавал вопросов. Ему было любопытно, он даже остановился, прислушиваясь к голосам спешащих к роженице баб, и зазевался.