Чекмай усмехнулся, Глеба — обнял, Ульянушку — поцеловал в щеку, как младшую сестрицу, и вышел из избы иконописца, держа путь к речке.
Он уже разобрался, что и как расположено в Вологде, пересек речку по льду наискосок и вышел к Верхнему посаду. Там добрые люди указали ему искомый храм, и вскоре он уже стучался в дверь скромного домишки отца Амвросия.
— Дело неладно, — услышав, кого и зачем ищет Чекмай, сказал отец Амвросий. — Ко мне приходил подьячий — точнее сказать, его, болезного, за руку добрый человек привел. Этот подьячий, по прозванию Деревнин, желал знать, как выйти к Софийскому Успенскому храму. Внук у него пропал. Коли внук там служит — оттуда нужно и розыск вести, так он сказал. Он в приказе Старого Земского двора служил, ему виднее.
— Что-то еще про внука говорил?
— Про внучек. Сказал — велел невестке вместе с ними перебираться к купцу Анисимову, который каптану прислал, там-де им будет хорошо. Ее взяла к себе жить жена купца Анисимова, и с малыми детками…
— Анисимов… — пробормотал Чекмай.
— А про внука сказывал — что упрямый неслух, кабы не дедова тяжелая рука — аза от глаголя бы не отличил. Сильно был недоволен. Мой Олешко, младшенький, вышел на Кирилловскую дорогу, нашел извозчика, привел, они срядились, и подьячий мой поехал к отцу Памфилу. Я просил: когда хоть что-то узнает, мне бы сообщил. И нет его, и нет, и нет… На другой день я послал Олешка — узнать, не нашелся ли отрок. Так и отрок пропал, и сам подьячий не вернулся. Там его баба сидит одна с дочками, не ведает, как быть.
— И что, по сей день его нет?
— Нет. Я послал к Гречишниковым, Мартьян Гречишников подьячего с семейством в Вологду привез, может, парнишка там, у Гречишниковых. И там его нет. Я старшего, Насонка, посылал в Насон-город, в губную избу, там у губных старост можно про всех покойников узнать. Нет, никакого покойника в эти дни не случилось. Куда запропал — неведомо. Но, думаю, может, мать отрока что-то знает.
— Ох, ну и дельце… Знать бы, что за злодей на отрока покусился…
— Злодеи всякие бывают, — согласился батюшка. — Иной на исповеди такого нагромоздит — холодный пот прошибает. А донести на него, на душегуба, нельзя — тайна исповеди!
— Так, может, есть в Вологде душегуб, которому в радость — ни в чем не повинных людей в прорубь спускать? — с надеждой спросил Чекмай. — Понимаешь, батюшка, уж больно все это несуразно.
— Мне такой не попадался, вот те крест. — Отец Амвросий размашисто перекрестился. — Несуразно, да… Олешко! Хватит на сегодня каракули чертить. Ступай сюда!
Худенький глазастый Олешко, которого не мешало бы постричь хоть овечьими ножницами, сидел за столом под самым окошком, списывал в самодельную тетрадку прописи. Попадья, матушка Маланья, одела и перекрестила на дорожку своего младшенького. Выйдя со двора, Чекмай взял парнишку за руку — так оно надежнее.
Им скоро повстречался порожний извозчик, что возил богомольцев в Кирилловскую обитель. Срядились, сели в санки, и Чекмай велел везти в Насон-город, в Успенский собор, искать отца Памфила. А Олешку и радость — через весь Верхний посад с ветерком прокатиться, в девять лет много ли нужно для счастья?
Но сперва из поисков ничего не вышло — поблизости от собора была воеводская изба, и у нее столпился народ. Мужчины были взволнованы и так галдели — поди, в Заречье было слышно. Очень Чекмаю эта толпа не понравилась — не к добру. Он, крепко держа за руку Олешка, вошел в людское скопище и стал расспрашивать вологжан, что стряслось.
— Гонец из Ярославля прискакал! — ответили ему. — Такие страсти, такие страсти! В Ярославль из Ростова человек приехал, а туда из Москвы человека послали, а у нас, ты же знаешь, уговор — сведения передавать. Горит матушка Москва! Горит! Паны подожгли!
— Чтоб им сдохнуть! — от всей души пожелал Чекмай.
Ему нужно было во что бы то ни стало переговорить с гонцом. Но тот сидел у воеводы, и добыть его оттуда не было никакой возможности.
И вряд ли тот гонец мог сказать о человеке, которому служил Чекмай, служил не из выгоды — а потому, что видел в нем единственного достойного воеводу, способного очистить Москву от поляков. Вместе они воевали с поляками, вместе были в Зарайске, вместе ушли оттуда к Рязани, чтобы примкнуть к рати Прокопия Ляпунова. Тот человек и отправил Чекмая в Вологду с особым поручением, с опасным поручением, но Чекмай ни мгновения не колебался.
Ему оставалось лишь Бога молить, чтобы воевода остался жив в горящей Москве.
В толпе никто ничего не знал толком, да и знать не мог. Чекмай все же прислушивался к речам, надеясь услышать хоть что-то путное. Он увидел нескольких беглецов из Москвы — среди них Кузьму Гречишникова и купца, который, судя по сходству, был его братом. Чекмай уже знал, что звать его Мартьяном.
— Люди добрые, Бог уберег! — восклицал этот брат. — Еще бы малость помедлили — и гореть бы нам и с женами, и с деточками!
Чекмай был послан с поручением по двум причинам — странной и достойной. Странная: у него был нюх, нюх на все сомнительное и тревожное. Достойная: верность. Он был верен наперекор всему, беря в том пример со своего князя, воеводы безупречного, с таким понятием о чести, какого до сей поры в Московском царстве не встречали; может, и попадалось похожее, но редко.
Притащив чудом спасенного Гаврюшку к Глебу, Чекмай нутром чуял: несуразица происходящего, скорее всего, мнимая. Исчезновение подьячего Деревнина тоже как-то нехорошо благоухало. Но вот в толпе — братья Гречишниковы, которые могут что-то в этом деле понимать. Семейство подьячего, как рассказал Гаврюшка, пару дней прожило у Кузьмы. А все лица купеческого сословия, что за несколько месяцев перебежали из Москвы в Вологду, были у Чекмая под особым подозрением.
Подозрение укрепилось, когда к Гречишниковым подошел хорошо известный Чекмаю человек в богатой длинной шубе, крытой вишневого цвета сукном с нашивками из алого атласа и золотным кружевом, в собольей четвероугольной шапке с лазоревым верхом, в редких для Вологды перстатых рукавицах, еле видных из-под длинных рукавов шубы. Вот уж этот человек никакого доверия не внушал. Лицом он был узок и бледен, бородой и усами — рыжеват, про такие лица в народе говорят: рожа топором.
— Челом, Кузьма Петрович, — сказал рыжеватый. — Что деется, а?
— Ох, Иван Васильич, и помыслить страшно, мы с братом сейчас пойдем в собор, молебен нужно отслужить. Ведь застрянь он там — и лишился бы я брата.
— То-то и оно, — подтвердил рыжеватый. — И это ведь еще не последняя беда. Поляки из Москвы не уйдут, так и останутся там сидеть на пепелище. И никакой Ляпунов с воинством их оттуда не прогонит. Воинство-то разношерстное, кого там только нет. Чуть что не так — переругаются и передерутся.
Выговор у рыжеватого был истинно московский, что сперва даже удивляло Чекмая, который впервые слышал речь этого человека: он знал, что человек этот — «немчин английской земли», природный англичанин, с раннего детства живущий в Москве и до того сделавшийся своим, что купечество ему даже русское прозвание присвоило — Иван Ульянов, подлинное же имя было — Джон Меррик.
— А ведь сколько денег тому Ляпунову послано, — вздохнул брат Мартьян Гречишников.
— О том мы после переговорим, — пообещал Ульянов-Меррик.
И Чекмай сам себе сказал: так, вот и еще парочка приятелей, которые то ли готовы поверить, то ли уже верят англичанину. Во всяком случае, желают верить. Может, Гаврюшка слышал разговор между братьями о важных делах, да сам не понял, какие сведения нечаянно раздобыл? Тогда все складывается: Гречишниковы знали, куда удалось пристроить на службу отрока, а молодцов при лавках и амбарах у них служит немало, найдется и такой, что за рубль родного отца в прорубь спустит.
Сведения же могли быть таковы, что, с Чекмаевой точки зрения, сильно смахивали на государственную измену. Не будучи человеком торговым, не беспокоясь о прибылях, он мог позволить себе удивительную роскошь — думать не о своем кармане, а о государстве. А о том, что из-за прибыли купечество на многие пакости готово, он знал доподлинно.
Примерно представив себе, что могло произойти, Чекмай забеспокоился о старом подьячем. Вряд ли его упокоили в соседней проруби — но куда-то же он делся? Он отправился на поиски внука — и пора бы уже пойти по его следу, коли еще не поздно.
В Успенском храме, кроме отца Памфила, были и другие батюшки, и певчих с десяток, и дьячки, и пономарь Никодим. Чекмаю именно он и попался первым — у самого входа, где сговаривался о каких-то тайных делах с молодой румяной бабой. Этот Никодим и указал домишко отца Памфила, сказав при этом, что старый батюшка, видать, захворал — не пришел вчера к литургии, его искали, да не нашли. Очень Чекмаю такая новость не понравилась.
Он долго и яростно колотил в дверь, никто не отпирал. Наконец пришла старушка с узелком, в узелке был горшок-кашник. Она тоже забеспокоилась, стала причитать, потом вспомнила — да ведь у батюшки в Заречье живет кума, не к куме ли подался? Светлая седмица, всем православным велено праздновать, у кумы, поди, стол накрыт и с мясным, и с молочным.
Представить, что старый опытный подьячий, понимающий, что такое розыск, вдруг позабыл о внуке и увязался за попом в гости к куме, Чекмай не мог. Но проверить следовало.
Он вернулся к собору и стал расспрашивать певчих: не слыхал ли кто о куме отца Памфила?
— Куму Натальей звать, — сказали ему, — Живет в Никольской слободе, сиречь — Владычной, там любого спроси, укажут домишко.
Тут могла быть полезна Ульянушка, которая, как всякая замужняя посадская женщина, свободно ходила по городу и знала многих соседок.
Отпустив Олешку и дав ему деньгу на угощенье, Чекмай спустился к реке и побежал в Зарядье.
Глава 5Чекмай и его воевода
Гаврюшка еще по-настоящему не выздоровел, был слаб, чем себя занять до возвращения Чекмая — не знал, и Глеб поручил ему растирание краски. Требовалась для поля густая и довольно темная празелень. Был заказан образ по обету — коленопреклоненный святой Митро