фан, обращающий моление к Богородице, взирающей на него с левого верхнего угла доски. Заказчик, резчик пряниц Митрофан, ползимы провалялся хворый и всем рассказывал: пока во сне ему не явилась Богородица, и не чаял, что выкарабкается. Однако уже взялся за свое ремесло и радостно резал пряницы из липы и березы. На них был спрос — печатные пряники всякому нужны, их и детям дарят, и женихи — невестам, и кум куме может пряничком поклониться.
Ульянушка вышла в сени, где по зимнему времени держала в тепле своих трех кур с петухом, покормила их, потом выскочила на двор — снять с веревок задубевшее на морозе белье. Вернулась она не одна, а с женщиной средних лет.
— Челом тебе, Глеб Афанасьевич. — Женщина поклонилась. — Нет ли Николы-угодника? Я бы выменяла.
— Опять? — спросил Глеб.
— Так для младшенького! Не могу его в дорогу отпускать, словно нехристя! Никола-угодник должен быть!
— И когда в дорогу?
— После Светлой седмицы. Уже товар собран, осталось увязать. И поедут они, благословясь. Время такое — весна на носу, проворонишь санный путь — плетись две седмицы на струге.
— Так уж и собран? — не поверил Глеб.
Женщина вздохнула.
— Что смогли — то и собрали. Обозы пришли из Ярославля, Костромы, Казани — кожи выделанные, юфть, седла, сбруя. Из Пскова — холсты. А канаты — наши, здешние. Еще на Филипповки пришли обозы с коноплей — и тут же наших баб позвали чесать ее и прясть. А они и рады.
— Глупо как-то выходит, — сказал Глеб. — Как чесать и прясть — так наши бабы за копеечки, как канаты свивать — английские мастера, а мы чем хуже? Неужто перенять некому?
— Не для того английские немчины тут канатный двор поставили, чтобы нас учить. Они своих мастеров привезли, им с того выгода. А канаты, сказывают, хороши и покупают их там, бог весть где, по хорошей цене.
— Ульянушка, сними с кивота нашего Николу-угодника, — попросил Глеб. — Я нам нового напишу. Так что меняемся, Архиповна, я тебе — образок, ты мне — ну хоть меру муки да двадцать копеек деньгами.
— Побойся Бога, Глеб Афанасьич!
— Дешевле меняться нельзя. Хочешь — беги на Ленивую площадку, там тебе наши богомазы еще и не такую цену заломят. Но вот что — можем иначе срядиться. Когда из Англии суда придут, твой Теренко обратно с обозом придет и расплатится со мной заморскими винами. Там-то, у Никольской обители, он у моряков их недорого возьмет. Но муку ты принесешь уже сейчас. Срядились?
— Срядились! — обрадовалась Архиповна, и Ульянушка сняла для нее небольшой образок — как раз такой, что в дорогу брать удобно.
Тут в сенях хлопнула дверь — явился Чекмай.
— Поесть ничего не найдется? — спросил он, скидывая на лавку свой огромный тулуп. — Ульянушка, не в службу, а в дружбу — есть у тебя кто во Владычной слободе?
— На что тебе?
Чекмай объяснил.
Архиповна по природной любознательности не сразу ушла, унося за пазухой образок, а осталась послушать — что скажет этот причудливый молодец с седой гривой, который со спины — пожилое лицо духовного звания, а спереди — завидный жених.
— А я знаю ту куму Наталью! — сообщила она. — Она как раз на берегу живет, и когда приходят бурлаки — сдает им домишко, а сама на лето уходит жить к сестре в Козлену. Пойдем, доведу.
— Отблагодарю, — пообещал Чекмай. — Дай хоть пирожка с собой, Ульянушка… Ох! Вы и не знаете, тут сидючи, а поляки Москву зажгли! В Насон-город человек из Ярославля прискакал.
— Ахти мне! — воскликнула Ульянушка, Глеб прошептал: «Господи Иисусе», а Гаврюшка громко воскликнул:
— Васятка! Говорил же божий человек, говорил!
— Что тебе божий человек говорил? — спросил Глеб, и Гаврюшка рассказал, как вышло, что Гречишников выманил Деревнина из Москвы.
— Дивны дела Твои, Господи! — повторяла, слушая, Архиповна, и по лицу было видно — не терпится ей бежать к соседкам, поведать про такое чудо.
— Сейчас наш воевода эту весть дальше пошлет — и в Каргополь, и в Холмогоры, и всюду, — сказал Глеб.
— Мне бы самому то донесение прочитать, так ведь не дадут! — сердито заявил Чекмай. — Ну так веди меня, Архиповна, что ли…
Он был не очень доволен, что придется идти с бабой и слушать ее бабьи глупости.
Но Чекмаю повезло — на дороге им попался сын Архиповны, Теренко, и баба, сдав ему с рук на руки Чекмая и получив деньгу, побежала по соседкам.
Теренко был крепкий паренек семнадцати лет, очень довольный тем, что взрослые семейные мужики берут его с собой в обоз.
— Обоз у нас богатый — кожи везем, меха, мед, воск, холсты, сколь их за зиму набралось! — похвалился он. — И богоугодное дело сотворим — встанем у Михайло-Архангельской обители, инокам съестного пожертвуем, нарочно берем муку ржаную, горох, крупы. Там, у обители острожек, сказывали, стоит, в нем поживем. При нем — посад вырос, велено звать Новым Холмогорским городком, а все стали звать Архангельским. И у острожка мы суда встретим, когда придут. Тут наши купцы начнут торговаться…
— А ты?
— А я стеречь буду. Там же прибудет дорогой товар — серебро, а то и свинец. И другого заморского товара довольно. А пока будем ждать, я пойду к кормщикам, к вожам, потолкую. Может, опытные вожи возьмут в ученье? У нас, я знаю, парнишки убегали, чтобы выучиться суда водить. Вместе с обозами уходили. Потом, бывало, возвращались, женились… А то и оставались у поморов. Чем плохо?
— Сколько вас у отца с матерью?
— Сынов трое да девки — Машка с Матрешкой. Машку уж сговорили, Матрешка еще глупая, ей тринадцати нет.
За такой беседой Чекмай и Теренко дошли до избы кумы Натальи, крепкой и румяной старухи, из тех, что, беззлобно обругав своего застрявшего на печи старика, сами запрягут лошадку, кинут в санки топор и поедут в лес по дрова.
Поняв, что кум пропал безвестно, она за щеки схватилась:
— Ахти мне, беда, беда! Я сама его в воскресное утро ждала! Бежать-то ко мне по речке недалеко. Куда ж он, горе мое, подевался?
— Речка… — пробормотал Чекмай. — А что, не было ли слышно, что из проруби кого-то вытащили? Может, наш батюшка свалился, добрые люди спасли, и он теперь у кого-то дома в жару лежит?
Рассуждал Чекмай так: коли Гаврюшку по неизвестной причине пытались утопить, может, у злодея это любимое занятие — людей в прорубь пихать? В том, что покушение на отрока, исчезновение его деда, затеявшего розыск, и второе исчезновение — человека, к которому первым делом отправился подьячий Деревнин, как-то меж собой увязаны, Чекмай уже не сомневался.
Растолковав куме Наталье, что ей следует делать, Чекмай с Теренком пошли прочь.
— Коли он где-то здесь — она его из-под земли выкопает, — сказал Теренко. — И батюшка, и тот подьячий — не парнишки, чтобы за обозом увязаться.
— А что, в ту пору обоз уходил?
— Да уходил, поди… Они теперь часто пойдут.
— Так уходил или нет?! — рявкнул Чекмай.
— Ушел… Вот те крест, ушел!
— Они спозаранку уходят?
— Да…
— И как идут?
— Иной — по реке, по льду. Лед гладкий, лошадки ходко бегут.
— Так ведь петляет река-то!
— Пока еще не петляет, всего лишь небольшой крюк сделать придется. А потом — опытные люди знают, где на берег выходить, где опять по реке бежать можно.
— Как полагаешь, Теренко, далеко ли тот обоз ушел?
Парень задумался.
— Мужики коней берегут, не хотят зря изнужить, дорога долгая. Да и сани тяжелые…
— Сколько верст в день обоз может пройти?
— Да верст тридцать, поди. Может, сорок. Вряд ли больше. Смеркается рано, в потемках идти нехорошо.
Чекмай задумался.
— Причудливое дельце… Ох, причудливое… Ин ладно. Ты, Теренко избу богомаза Глеба знаешь?
— Как не знать!
— Коли что проведаешь, или кума проведает, беги туда.
И он направился к Насон-городу в надежде, что ярославский гонец еще что-то поведал и мужчины, что столпились у воеводской избы, уже вовсю это обсуждают.
По дороге он понял, что нужно сделать одну важную вещь.
Не то чтобы важную — дело, ради которого Чекмай прибыл в Вологду, было куда значительнее поисков старого подьячего и отца Памфила, а также Гаврюшкиной судьбы: жив остался — и слава богу. Но и пренебрегать ею нельзя…
Гаврюшкина мать, поди, вся слезами изошла. Надобно ее пожалеть.
Чекмаю нужно было как-то попасть на анисимовский двор, да так, чтобы на него там кобелей не спустили. Он вокруг того двора постоянно околачивался, высматривая, кто из купечества приезжает к хозяину для ужина и застольной деловой беседы. Может статься, сторожа уже его приметили или же вскоре непременно приметят. А прийти сказать матери, что сын жив, — это ли не причина стучать в ворота? Но он торопиться не стал. Эта женщина взята в купецкий дом из милости. Порядки там, возможно, строгие. Если неведомо какой молодец прибежит да станет встречи домогаться — не прогнали бы ее со двора взашей, потому что хозяину померещились блудные дела.
И он решил отправить к Настасье Деревниной Ульяну. Мало ли зачем одна баба другую ищет.
Ульянушке он все объяснил вечером.
— Скажешь так, — велел Чекмай. — Сынок-де у добрых людей, жив, прихворнул, вернется во благовременье. И — все! Никаких долгих разговоров, тут же прочь беги.
— Так и сделаю.
Ульянушка и до замужества была довольно бойка: убежать с любимым — это ж какой норов нужно иметь. В Вологде, на новом месте, ей самой пришлось заводить хозяйство, знакомиться с людьми, ходить на торг и там торговаться за каждую полушку. Вологжане не сразу признали Глеба — своих богомазов хватало. И тут большая польза была от Ульянушки, которая рассказывала бабам о муже. И самой Ульянушке была польза — она присматривалась к деятельным и языкастым вологжанкам, училась бабьей смекалке и ловкости.
Поэтому она сообразила: нужно вызвать ту Настасью Деревнину во двор, а не ломиться к ней в купецкие палаты. Повод для встречи нашелся на рабочем столе Глеба — образок Богородицы; обещала-де принести, чтобы выменять на сережки московского дела.
Анисимовские ворота были отворены, во двор въезжали сани с дровами, так что Ульянушка вошла без помех и сразу смело обратилась к сторожу: пусть-де пошлет кого из дворовых девок в купчихины покои, чтобы вдова Настасья, недавно взятая в дом, спустилась ради важного дельца. И был показан образок — новенький, свежий, написанный на продажу.