— Молись Богу, чтобы никого не убили, — приказала Ульянушка. Она-то знала, что в санях был подьячий Деревнин; статочно, вместе с отцом Памфилом.
Чекмай, узнав про кровь, сказал:
— Нужно как-то вывести Настасью из анисимовского дома. А как — не ведаю. Что же такое это деревнинское семейство может знать-то?
— Есть там еще одна баба, — напомнила Ульянушка. — Жена подьячего. Может, он, подьячий, что-то ей сказал? И она тоже в опасности?
— Она, поди, сидит дома с дочками. А Настасья — в самом вражьем логове. Ох, не опоздать бы…
Глава 6Артемий Кузьмич
Меж тем Настасья была по-своему счастлива.
Сперва, конечно, ей казалось, что жизнь кончена: сынок, ее радость, не пришел ночевать. Потом, когда Ефимья прислала за ней каптану, Деревнин строго сказал невестке: пусть собирает дочек и едет к Анисимовым, а на поиски внука он сам отправится.
— Да как же?..
Настасья хотела сказать: для такого розыска нужен человек востроглазый, а свекор хоть и ходит без посторонней помощи, но видит плоховато.
— Тебе сказано — сажай внучек в каптану и поезжай с Богом!
Ну, как ослушаться?
По дороге она разревелась. Хотя Ефимья и толковала, что едешь в каптане, словно в доме на полозьях, а все равно холодно, и даже слезы замерзают. И доченьки, видя, что мать рыдает, тоже расхныкались.
Ефимья, встречая свою новую комнатную женщину, даже с крыльца во двор сошла, не накинув шубы, в кортеле, подбитом беличьим мехом. Сама она распахнула дверцу и протянула руки:
— Давай сюда деточек! Да что у вас стряслось?
— Гаврюша мой пропал…
— Как это — пропал? Идем ко мне, согреешься, все расскажешь!
Дарьюшка и Аксиньюшка редко видели чужих и нарумяненной голосистой красавицы испугались, уцепились за материнский подол. Насилу их выманили обещанием пряников и левашей, а слово «пастила» было им чуждо — они в последние два года пастилы не видели и даже забыли, что это за лакомство.
Узнав, что Настасьин сын не вернулся из Успенского храма, Ефимья сказала мамке:
— Акулинушка, свет, ступай, сыщи моего Артемия Кузьмича! Скажи — такое дело, что мне без него не обойтись.
Необъятный купчина вскоре явился на зов.
Он вошел в нарядную светлицу, улыбаясь, и обнял жену так, как при чужих не обнимают. Всем своим видом он словно говорил: моя она, моя голубушка, хочу — обнимаю, хочу — при всех расцелую.
Настасья, заикаясь и спотыкаясь, рассказала о своей беде.
— Не плачь, Настасья, всех на ноги подниму, отыщем паренька, — пообещал Анисимов. — Коли моя Ефимьюшка за тебя просит — с морского дна достану! Мое слово — кремень. А ты знай верно служи Ефимьюшке. Что, славная у меня женка? Красавица?
— Красавица, — согласилась Настасья, которая впервые в жизни слышала, как муж хвалит жену.
— Вот то-то же! Увидел ее в крестном ходе — и все, пропал! Жить без нее не могу! Тут же сваху заслал — беру, сказал, без приданого, да еще и младшей сестрице приданое дам, да еще и братцу от моих щедрот перепадет. Вот как жену-то любить нужно, поняла, Настасья? Я так думаю — не то что в Вологде, во всей Москве такой красавицы, такой лебедушки нет. А она — моя!
Настасья только вздохнула — ее так никто не любил. И тут же Акулина и сенная девка Глашка подхватили ее узлы, повели ее с дочками наверх, в горницу, не слишком просторную, зато теплую, и там стояла кровать, на которой лежали перины чуть ли не в аршин толщиной. На этой довольно широкой кровати надлежало спать Настасье с Аксиньюшкой и Дарьюшкой.
Не успела развязать узлы — Ефимья за дочками прислала: вести-де к Оленушке, пусть знакомятся, пусть играют вместе, Глашка да Фроська за ними присмотрят. А старшие тем временем в Божий храм соберутся — яйца, пасочки да куличи святить.
Настасья кое-что припасла к Светлой Пасхе, но все впопыхах оставила Авдотье. Тут зато и ей, и дочкам дали яйца, дали три куличика, потом все вместе, Ефимья с Оленушкой, Настасья со своими, а также Акулина, без которой Ефимья шагу не смела ступить, в каптане поехали в Успенский храм, их сопровождали четверо — Андрюша, двое конных молодцов и еще здоровенный детина, прозванием Недорез, служивший у Анисимова на складе. Недорез этот мог бы, пожалуй, сорокаведерную кадь с зерном поднять и в охапке унести, за непомерную силищу его и держали. Правил возником звероподобный кучер Корнило — из тех молодцов, что кочергу узлом завязывают.
У входа в храм уже стояли деревянные столы для припасов, один из молодцов Анисимова, Епишка, нарочно держал место и всех богомольцев отгонял — негромко, но сурово. Недорез проложил женщинам дорогу и бдительно охранял их от всякого, кто мог толкнуть. Детей он и Андрюша взяли на руки — как бы их не затоптали. Дарьюшка и Аксиньюшка, глядя сверху на длинные столы, от восторга и думать забыли, что братец пропал: столько народа, столько всякого добра на тех столах, и батюшка благословляет, и брызги святой воды с кропила на всех летят, хорошо!
Настасья подумала: «Господи, как же мы в Москве-то жили, коли дочки впервые в Вологде увидели, как пасхальные припасы святят…»
И весь вечер, и всю ночь молилась Настасья о сыне. В крестном ходе шла — только о нем и думала. Звала на помощь Богородицу, звала всех святых угодников. После праздничной службы поехали в анисимовский дом, где все уж было готово, чтобы разговеться. Сам купец из своих рук всем чарку подносил и деньгами жаловал, от старших приказчиков до конюшонка Федьки, что служил за корм и одежду.
Наконец, устав до полусмерти, Настасья ушла в свою горенку, раздела дочек, а сама стягивала с себя кортелю уже в полусне.
Наутро началась ее служба — несложная, смотреть за детьми, рукодельничать и занимать разговорами Ефимью. Настасьины дочки с Оленушкой поладили, вот только когда Акулина принесла кубарь и пустила его вертеться на полу, возник спор — кому первому его кнутиком подгонять.
А Настасья то и дело обращалась к Господу с мольбой: Господи, сыщи мне Гаврюшеньку.
Через два дня за ней прислал Артемий Кузьмич. Она, разволновавшись и спеша на зов, чуть с лестницы не слетела. И привели ее в те сени, где она уже побывала однажды, смертельно перепуганная.
— Ну, Настасья, радуйся — отыскался сынок! — сказал купец. — Он допоздна засиделся у отца Памфила, боялся, что дед прибьет. А домой шел медленно, очень ему не хотелось домой. Тут он и увидел у реки людей, что собирали на льду обоз, чтобы до рассвета выйти в путь. И они его заметили, спросили, кто таков. Слово за слово — ушел он с тем обозом. И искать его теперь нужно будет через две седмицы в Холмогорах. Мои молодцы нашли бабу, которая мужа снаряжала и все это видела. Теперь слушай, Настасья. Когда сын вернется — слова ему поперек не скажи. Вернется не таков, каков раньше был. И коли дед руку на него поднимет — благослови того деда печным ухватом, дозволяю!
Анисимов расхохотался.
— А свекор-то мой? — спросила счастливая Настасья.
— А кто его знает. Про свекра мои молодцы не узнавали. Может, погнался за внуком, может, и теперь еще гонится. Одно скажу — мужики, что идут с обозом, твоего парнишку ему не выдадут. Это в Москве Деревнин — подьячий, а тут он — пустое место. Пусть благодарит, коли не поколотят. Тут — север, нравы простые, вежеству у медведей учатся.
И вдругорядь купец расхохотался.
Настасья вдруг поймала себя на чувстве острой зависти к Ефимье: хорошо, должно быть, за таким веселым и щедрым мужем!
И дала она себе нерушимое слово: никогда больше своего Гаврюшу деду в обиду не давать. Проснулась в душе неслыханная отвага — свекор ей более не указ!
— Да вот, медведи! — вдруг вспомнил Артемий Кузьмич. — Не знаю — за ними послано, или в суете забыли? Что так глядишь? То плясовые медведи, которых скоморохи водят. Хочу свою Ефимьюшку потешить. Сядете с ней завтра на крыльце, посмотрите, посмеетесь, и деткам — радость.
Мамка Акулина, что смирно стояла в углу сеней во время этой беседы, усмехалась, а потом сказала:
— Ты, свет, Артемия Кузьмича вперед слушайся, он дурному не научит.
— Теперь ступайте, — велел купец. — И ты, Акулинка, не допускай, чтобы Ефимья на поварне околачивалась! И без нее все пожарят и испекут. Нечего ей руки пачкать, да и косы дымом провоняют.
Акулина молча поклонилась и увела Настасью, которая еще не понимала переходов между теремами.
— Досталось тебе, поди, от свекра, — сказала она. — А ты не горюй, коли он и вовсе не сыщется. Пойдем в светлицу! Там посидим до обеда. И ты нам с Ефимьюшкой расскажешь про свое житье-бытье. Да не бойся! Ты нашему хозяину полюбилась, он тебя к свекру уж не отпустит, а пожелает — из своего дома замуж отдаст.
— Не хочу я замуж, — ответила Настасья, а в светлице Акулина, продолжая начатый разговор, стала расспрашивать, каково жилось в замужестве, да всегда ли свекор был таков, да сильно ли его боялся Гаврюша.
— Нет, они часто вместе сиживали, он приказывал Гаврюше книжки себе читать, даже толковали о божественном, — отвечала Настасья.
— Так что в Москве они ладили?
— Как не ладить.
— И сынок не боялся ему о своих делах рассказывать? С кем на дворе играл, кого видел, что слышал?
— Да он, поди, и не спрашивал…
Ефимья, занятая разбором ниток для вышивания, кашлянула.
— Питье мне подай! — велела она мамке. — Да не с холода!
Голос был внезапно злой. Настасья даже сжалась — вдруг поняла, что норов у Ефимьи не ангельский. А когда Акулина ушла, Ефимья сказала:
— Ты бы, свет, поменьше с ней о своих домашних делах говорила. Растрезвонит на всю Вологду.
Это был не совет, а приказ.
Артемий Кузьмич, отпустив женщин, кликнул своего подручного Андрюшу. Тот занимался устройством обеденного стола — были званы знатные гости, и русские, и англичане. Нарочно были куплены овцы, чтобы забить накануне пира и приготовить древним способом легкое — англичане такого, может, и не пробовали никогда, надо ж их потешить. Самых крепких кухонных мужиков приставили к делу — вдувать в окровавленные легкие через особую трубку смесь из яиц, молока и муки, чтобы потом все это запечь. Куря верченое да заяц с лапшой заморским гостям, что не первый год в Московском царстве, уже знакомы, а удивить надобно!