— А уж мы вас без конопли не оставим, — пообещал Олизарий Белоусов, которого позвали в гости вместе с его старым отцом — Трофимом Данилычем, Митькиным покровителем. — По всем городам лучшую соберем.
— Да, так и есть — в это смутное время надобно нам биться плечом к плечу, словно ратники. Не будет торговли — не будет и Московского царства, — уверенно заявил Анисимов. — И тут нам надобно всем вместе держаться.
— Мы-то держимся, а бояре с князьями? Они там у себя, в Москве, того гляди, сами Маринку на царство призовут! — выкрикнул до того сидевший неприметно купец черной сотни Григорий Андреев. — И никто им не указ!
— Ан нет! — возразил Анисимов. — Получили мы весточку из Москвы. Есть бояре, которым эта чехарда надоела — то тебе Расстрига, то Расстрига помер, то Расстрига воскрес, то Расстригу касимовские татары зарубили, то Шуйского посадили на трон, то Шуйского скинули, то вообще трон без государя, то вдруг Маринка воренка рожает! От кого — неведомо! Есть князья и воеводы, что готовы навести порядок! И они понимают — сами мы не справимся, помощь нужна. И знают, откуда помощи нужно ждать, когда не будет дураками полоротыми и простофилями!
— Я видел то московское послание, — подтвердил Ульянов-Меррик. — Послание тайное, но у стен, как вы говорите, есть уши… Оно будет отправлено в Англию, в Белый замок. Не стану называть имен, скажу — удалось еще получить тайные письма от двух воевод, что сейчас сидят в Сибири, из Тобольска и из Тюмени. Их при вашем Расстриге из Москвы выкинули в Сибирь, сослали на воеводство, их род чуть не весь истребили, а они готовы постоять за правое дело.
— Кто ж это? — шепотом спросил Степан Акишева.
— Годуновы… Царя Бориса родня… Матвей да Никита…
— Бориса теперь многие добрым словом поминают. Бог ему судья, коли в чем согрешил, а я его судить не намерен, — сказал Анисимов. — Если Годуновы вернутся — Москва их признает и послушает. О прочих боярах и князьях — тс-с-с! Годуновы-то далеко, до них поди доберись, а прочие — близко, и время такое, что могут и порешить. Да что это я о смертоубийстве — за столом? Кушайте, гости дорогие!
— У латинян есть поговорка — «суб роза диктум». Означает — под розой сказано. Они розу на потолке рисовали в тех комнатах, где тайные разговоры вели. Чем мы хуже? Вот почтенный наш Артемий Петрович, которому я про это рассказал, тут же и распорядился, — Ульянов-Меррик указал на потолок.
И точно — там был недавно наклеен кусок холста, на коем намалевано нечто вроде большого капустного кочана приятного персикового цвета.
— Да уж не выдадим, — вразнобой ответили гости. И более о дружбе с англичанами речи не было, а шумно и весело обсуждали достоинства бараньего легкого, взрезали отваренные с пряностями бараньи головы, щедро сдабривали их тертым хреном, смешанным со сметаной, делились друг с дружкой лакомыми кусочками.
Хорошо было застолье! Посреди стола стояла здоровенная, пуда в полтора, сахарная голова — не для того, чтобы ее есть, а пусть все видят — привозной тростниковый сахар хозяину по карману. На блюдах лежали, источая дивные запахи, тетерева под шафраном, лососина с чесноком, зайцы в рассоле, рябчики со сливами, гуси с пшеном. С пылу с жару внесли высоченные кулебяки, одна — в восемь ярусов, другая — в двенадцать. И чего только не было в слоях начинки — мясо всех видов, гречневая каша, рубленые крутые яйца, рыба сушеная и рыба вареная, грибы грузди, грибы рыжики, белые грибы, вязига! Артемий Кузьмич сам со смехом взрезал толстую кулебяку, сам выкладывал на серебряные тарелки сочные ломти, благообразные отроки в желтых атласных рубахах, Семейко и Жданко, обносили гостей. И хозяин заранее предупредил своего Епишку: пусть бы на поварне уже начинали печь сладкие оладьи и готовили блюда с пряниками — раздавать гостям при уходе. Что за хозяин, коли не умеет одарить гостей? Каждый пряник весил чуть ли не четверть пуда. А как иначе? Нельзя, чтобы говорили: Анисимов-де пожадничал.
Тот же Епишка унес почти не тронутое блюдо с рябчиками в покои Ефимьи Савельевны — потому что красавицу-жену следует баловать и ублажать. Туда же были отправлены и другие кушанья с пиршественного стола.
Сидя во главе стола, Артемий Кузьмич оглядывал собравшихся и чувствовал себя воеводой. Это было его войско, еще не во всем покорное, но придет срок — деньги этих людей соберутся в одних руках. И вот они, эти руки. Рать, в которую купец, как в выгодное дело, вложит немалые тысячи, принесет прибыль. А когда английские купцы получат доподлинную власть — они приведут в Архангельский острог корабли, много огромных кораблей, они получат то, о чем давно мечтали, — северные украины Московского государства. Вот тогда-то и начнутся настоящие дела! И не десятки, а сотни тысяч будут у Артемия Кузьмича в обороте! Он представил себе это зримо: золотые монеты, лежащие кучей, вдруг сливаются вместе, образуя сверкающий струг под парусом, и тот струг идет по золотой реке…
Анисимов с большим удовольствием смотрел на свой пир. Ему нравилось, что молодой англичанин громко переговаривался со Степаном Гречишниковым, нравился ему и другой заморский гость — у себя на родине того звали Артур Эдвардс, но в Вологде он откликался на Арсения Ивановича.
И хвалил себя Анисимов за то, что удержался и не стал обсуждать наиважнейший вопрос о будущем государе. Были у него по этой части свои соображения, были…
Но до поры следовало их держать при себе. Даже с Ульяновым-Мерриком не говорить — хотя тот, похоже, все понимал и рассуждал точно так же.
Уж если нет прямого наследника ни у одного у покойных государей, а кого-то же на трон сажать надо, то будет созван Земский собор. Собор же тем хорош, что приедет в Кремль под тысячу человек от всех городов, будет много крика, даже визга, а когда крикуны охрипнут, умные люди сумеют преподнесли этой разномастной толпе единственно верное решение.
Умные люди…
Письмецо-то московское великие перемены сулит…
Анисимов держал при себе ловкого человека, служившего когда-то в писцах вологодской казенной избы, тот человек умел подделывать любую руку, хоть бы и по-персидски было накарябано, и печати подделывать умел. Артемий Кузьмич еще не принял важного решения, но человечек уже был наготове.
И невольно вспомнил Анисимов ту дуру-бабу, что привезла тайную грамотку. И соврать-то не умела! Что ей стоило сказать: встретила в церкви куму, кума попросила малый гостинчик свезти в Вологду, как не помочь! Теперь же из-за нелепого бабьего вранья мог всполошиться Деревнин, а он когда-то был мастер вести розыск. Он, когда внучек рассказал ему, что баба тайно бегала в Успенский храм с каким-то сверточком, явно подумал: коли тайно, коли врет, значит, дело неладно. И мог ведь прийти в воеводскую избу — там бы старого подьячего и приняли, и выслушали. Может, и знакомцы бы у него там сыскались. Сколько же было суеты из-за дуры-бабы!
Но, кажись, обошлось. И парнишка тот уже никому ничего не скажет, и Деревнин, похоже, замолчал навеки. А другая дура, Настасья, под присмотром и никому не проболтается.
И ничто не помешает умному и тонкому замыслу.
Епишка, встав так, что видел его один Артемий Кузьмич, поднес палец к губам, что означало — кто-то прибежал с тайным известием. Анисимов с трудом поднялся — и неудивительно, коли три часа есть да есть без продыху! — И вышел к подручному.
— Васька из Насон-города прибежал. У воеводской избы столпотворение. Сказывали — прискакал человек из Ярославля. Москва горит, поляки подожгли. Он все ждал, скажут ли еще чего, не дождался…
— Слава те Господи, началось… — прошептал Анисимов.
Глава 7Прибавление в дружине
Чекмай взял у Глеба небольшие листки сероватой рыхлой бумаги, на которой иконописец делал наброски, и вычертил то, что человеку постороннему показалось бы червяком, ползущим меж камней и травинок. А это было изображение реки Вологды — насколько Чекмай мог ее видеть сверху, от Софийских ворот.
— А может, сразимся в шахматишки? — в который уж раз спрашивал Митька.
— Поди ты к монаху в дыру, — равнодушно отвечал Чекмай.
Если Настасью убедили, что сын убежал с обозом, а обоз часть пути мог пройти по льду, то не снабдили ли этим же враньем Деревнина? Старый подьячий мог добраться до отца Памфила, накричать на него: мол, куда внука девал, — а дальше как-то вышло, что старый батюшка раздобыл лошадь с санями, и оба они, подьячий и священник, пропали. Они могли пойти вдогонку за обозом. Обоз плетется неторопливо, мужики берегут лошадей, а Деревнин и отец Памфил могли поехать ходко. Где же они нагнали обоз и убедились, что Гаврюшки там нет? И неужто подрались с обозными мужиками? Если нет — что означала мерзлая кровь в санях?
Гаврюшка тем временем затосковал. Была бы у него теплая одежонка — сбежал бы. Но шубейка и сапоги медленно влачились подо льдом к Сухоне. Морозец же в Вологде был — не чета московскому. И сильно боялся Гаврюшка, что придется сидеть в Глебовой избе до лета.
Он не понимал, отчего его не хотят вернуть матери и деду. Даже не думал, что так заскучает по матери. Да и дед — как ни крути, а родной.
Так что стоял Гаврюшка за спиной у Глеба, глядя, как тот проходит белильцами по лику святого угодника, отчего лик оживает. При этом Глеб вполголоса напевал духовный стих:
— Не унывай, не унывай, душе моя, уповай, уповай да все на Господа, на Пречистую Матерь Божию, еще на Троицу да нераздельную…
— Ох, Глебушка, помолчи, Христа ради, — взмолилась Ульянушка. — От твоего пенья у меня, того гляди, молоко в крынке скиснет.
— Коли мое пенье имеет такое свойство, так замешивай тесто на хлебы, скорее взойдет, — отбрил любимую жену Глеб, и она рассмеялась.
Гаврюшка вздохнул — он ни разу не видел, чтобы мать смеялась при отце, да и при деде, коли случалось что потешное, только рот ладошкой прикрывала.
— Нужно ехать, — вдруг сказал Чекмай. — Пока обоз, за которым старый дурень погнался, совсем далеко не убежал. Нужно старого дурня изловить! Коли он еще жив.