Осознав эту беду, старый подьячий огорчился — как же так? Тишины ему, вишь, захотелось. Получил — и теперь нужно думать, для чего она ему дана.
Игумен Иоанн несколько раз звал к себе ради разумной беседы, и Деревнин узнавал такое, что волей-неволей вспоминал Чекмая: вот бы как-то ему передать! Но записать не мог — глаза не позволяли, да и не было в келье приклада для письма.
После утренней трапезы оставалось либо сидеть в храме и слушать Неусыпаемую Псалтирь, что весьма душеполезно, либо сидеть в келье одному, потому что у иноков — послушания: который с трапезы бежит на поварню, который — на двор, где возводится новый сарай, который — едет на торг покупать муку, потому что припасенная на исходе, который — ведет трудников копать огород и чистить хлев.
Вот и сиди до второй трапезы. Потом — все на послушаниях до вечерней службы. А нужна ли она душе? Разве что когда колокол призовет, пойти послушать, как читают Евангелие. Вот оно необходимо. Раньше мог его сам читать, теперь — жди, пока инок, исполняющий послушание, прочитает.
Потом лишь у иноков может найтись время для беседы, но беседовать с ними нужно осторожно — не донесли бы игумену про слишком подозрительные расспросы.
Так что главным образом — молчание и тишина.
Поскольку больше заняться было нечем, Деревнин пустился вспоминать всю свою жизнь, с самого начала, когда целью существования был большой медовый пряник. Сперва это было печальным занятием, потом появились радости — когда удавалось вспомнить чье-то имя и прозвание, совместить в голове родственные связи почти забытых стариков. И это было не самым худшим занятием из всех, которые выпали на долю старого подьячего.
Думал он и о дочках с внучками. Дочек нужно замуж отдавать, а за кого? В такое-то безумное время… Если бы не случилось этой беды с посланием московских бояр, не пришлось бы уезжать из Вологды, спасая себя и чудом уцелевшего внука, — можно было бы потолковать с братьями Гречишниковыми. Они, конечно, для сынов из своего семейства, для того же Ивана, будут искать богатых невест. Но у них тут полно знакомцев, их жены найдут порядочных свах… Ан нет, уже не найдут…
Хорошо хоть, невестка с внучками пристроены.
И в последнюю голову вспомнил Деревнин об Авдотье.
Женился он на ней в полном соответствии с указанием апостола Павла: лучше вступать в брак, нежели страстями разжигаться. Взял Авдотью, как полагается, юницей непорочной. А ведь куда больше подходила ему и по годам, и по нраву ключница Марья. И ее он тоже вспомнил. Но засмеяли бы соседи, кабы женился на Марье, что за годы вдовства и с кумом блудила, и еще с какими-то молодцами.
И вот ведь что вышло…
Марья — та бы, уже привыкнув к нему, жила тихо, занималась хозяйством. Статочно, никого бы не родила — а лучше ли, что Авдотья родила дочек? Вот теперь их и пристраивай!
Авдотья…
Про Марью хоть все было понятно, а Авдотья вдруг оказалась прелюбодеицей. Как иначе понять ее тайную встречу неведомо с кем и тайное же поручение? Такое делают только ради полюбовника!
Сидя в пустом храме и почти не слыша псалмов, Деревнин беззвучно ругался с женой.
— Бог тебе мужа дал, Бог тебе деток дал, а ты? — упрекал Иван Андреевич. — Не какого-то шалопая — почтенного человека Он тебе дал. Дом дал, свое хозяйство дал, а ты?
Но, поскольку в храме об иных вещах и помыслить-то скверно, Деревнин не задал самого главного вопроса: чего ж тебе недоставало?!
Он был уверен, что хорошая жена должна принимать все от мужа с благодарностью и быть равнодушной к его мужским желаниям: угодно ему — пусть получает. А она, Авдотья, хотела прелюбодействовать!
Мысль развивалась далее: рано или поздно вся эта суета кончится, и нужно будет встретиться с Авдотьей хотя бы на свадьбах дочек. И что ей тогда сказать? Что осквернила супружеское ложе? Как ее побольнее уязвить?
И мысль вернулась к ключнице Марье: как она там, в Москве, жива ли?
И еще дальше в прошлое унеслась мысль — к первой жене, к Агафье…
— За что ты меня покинула? — спросил ее Иван Андреевич. — Чем я тебе был плох? Может, еще бы сынов нарожала, а покинула… И по сей день тебя в том виню, а простить не могу…
Он встал, пошел к свечному ящику, приобрел две свечки — одну на канунник, за упокой Агафьиной души, другую… Другую — Богородице, за Марью…
Затеплив свечки, вернулся, приобрел третью — поставить за Гаврюшку. И тем кончились его умозрительные беседы — кончились до следующего дня.
Он вышел из храма и вдохнул свежий весенний воздух. Над колокольней кружили и орали чайки. Двое трудников тащили носилки с кирпичами, один поскользнулся и выразился неудобь сказуемо, другой на это рассмеялся.
Разумеется, Деревнин каждый день ждал внука, чтобы узнать новости. Главной пока что была такая: река вскрылась. Гаврюшка хвастливо доложил, что английских судов можно ждать уже скоро, потому что севернее Двинской губы, пройдя Белое море, вода уже чиста, а почему — потому что там она течет теплая. Внук был очень доволен своими новыми знаниями и даже начал задирать нос.
Ночевал Гаврюшка когда как — то в келье у деда, где ему не очень нравилось, то в амбаре, помогая охранять товары Третьяка Яковлева, то в избе Овдокима, Перфирьева сына, и это было лучше всего — взрослые мужики брали его с собой в баню. Свободное от яковлевских дел время проводил на пристани, где завел приятелей среди поморских подростков, и уже мог ошарашить Деревнина загадочными речениями:
— А ходить там нужно знаючи, потому — на костистом прибрежье вода ярится, а коли несхожие ветры падут — так беда! И все твое дельце провалится в канский мох!
Познакомился он и со старыми вожами, жившими на покое, навещал их вместе с Теренком, даже помогал выходить на пристань, а уж послушать их было великим удовольствием. Вож на Севере — важнее воеводы, потому что воевода в море не ходит, а вож знает каждый подводный камушек, всякую причуду ветров и течений.
И вот внук прибежал с настоящей новостью: вдали показалось судно под многоярусными парусами, перед ним идет коч, с которого то и дело совершают промеры глубины.
— А на судне, поди, наши вожи! Или урманские, придет — узнаем!
— Стой, стой! — закричал Деревнин. — Помнишь ли, что должен делать?
— Да знаю, знаю, сколько уж раз говорили! Не упускать из виду Савву Дементьева, Третьяка Иваныча, Шипицына, Неустроя Иванова! И, коли замечу у кого-то из них письмо — сделать так, чтобы оно ко мне попало.
— Или вообще ни к кому не попало. Пусть лучше на дно уйдет, чем в Англию. Поди сюда.
Деревнин хотел всего лишь перекрестить внука, но вдруг обнял его. Гаврюшка не был избалован дедовой лаской, но ему было не до умопостроений — он помчался обратно на пристань. А вот Деревнин остался в странном состоянии — слезы на глаза навернулись. Слыхал он, что старики порой делаются слезливы, так то другие старики, не побывавший в разных опасных переделках подьячий…
А Гаврюшка, снаряженный как положено, с чернильницей на поясе, пеналом и с полудестью бумаги за пазухой, мчался к пристани, где ждали судна Теренко и новые приятели, где его, поди, уже обыскался Третьяк Яковлев. Нужно было находиться при хозяине, одновременно следя, при ком из вологодских купцов будет толмач. Толмача Гаврюшка уже знал в лицо — это был один из тех англичан, что поселились на Севере еще при покойном государе Иване Васильевиче, знали и московскую речь, и вологодскую, и поморскую говорю, которая не всегда простому русскому человеку была понятна. Его уже и звали по-свойски — Петром Петровичем.
Там же, вместе с купцами, стояли иноки и со знанием дела толковали о ценах на овес и ячный солод. Гаврюшка удивился: как так, им же мирскими делами заниматься не положено. Он не знал, что обители, стоявшие на пути в Холмогоры и в Архангельский острог, скупали товар по одной цене, продавали по иной и с того богатели. Тот же ячный солод — можно было взять в Вологде сто четвертей за одиннадцать рублей, уже в Холмогорах четверть стоила пятнадцать копеек, а кому привычнее на деньги переводить — так тридцать денег. И иноки очень ловко со всеми этими числами управлялись.
Ворвавшись в толпу, Гаврюшка пробился поближе к воде и замер от восхищения. Корабль был сказочно красив.
На носу его была огромная, искусно вырезанная из дерева львиная голова с передними когтистыми лапами. Лев вздыбил гриву, скалился и только что не рычал.
Мужчины обсуждали стати судна, три его мачты, его пузатые бока, его праздничный вид. До той поры сюда приходили английские пинассы, это же судно было вдвое длиннее, чуть ли не в двадцать сажен, и с огромным трюмом, в который, казалось, можно сгрузить все, что скопилось в амбарах.
Это был новенький голландский флейт, а как английские купцы разжились столь красивым и быстроходным судном, оставалось только гадать; статочно, не за деньги купили…
Когда лет семь назад противостояние Англии с Испанией кончилось Лондонским миром, английский король отказался помогать голландцам, хоть те и были одной с ним веры. Как раз тогда на голландских верфях в городе Хорне строили первые флейты, и, видно, «Московская компания» сумела наловить рыбки в мутной воде.
Поморы обсуждали качества судна, сходясь на том, что оно должно быть очень ходким, пытались разглядеть мачты, насколько позволяли взятые на рифы верхние прямые паруса фока и грота. Мачты были высокие и составные, и тут уж нашлось о чем поспорить. Купцы же гадали, сколько пудов товара влезет в этакий пузатый трюм, и додумались — не менее пятнадцати тысяч, а то и поболее.
И все вместе с большим любопытством смотрели на пушки, глядевшие из особых окошечек в бортах. Их было на обоих бортах никак не менее двух десятков. Это означало — мореходы готовы дать отпор любому, кто покусится на судно и на товар. Нашлись на пристани знатоки, хвалившиеся, будто видали морской бой и как, когда суда, встав бок о бок, сцепляются, бойцы лезут на судно противника с короткими и широкими саблями. Гаврюшка так заслушался, что рот сам собой пр