иоткрылся.
— Иванко, где тебя нелегкая носит? — сердито спросил Яковлев. — Будь при мне! Петр Петрович, не отставай! Коли будет Господь ко мне милостив — все зерно сбуду.
Промеры показали — глубина у самой пристани в обрез, четыре сажени, и хоть осадка флейта невелика, а рисковать не стоит и придется возить товары на берег и с берега лодьями, тем более что причалов для них имелось немало. Тут же владельцы суденышек затеяли торг, чуть не вышло драки со служившими при амбарах и пришедшими с обозами мужиками. Наконец все утряслось, на берег прибыл капитан, с ним — те купцы «Московской компании», что привезли товары, и начались поклоны!
Гаврюшка остро позавидовал Змею-Горынычу, у которого, коли верить сказкам, были три головы. Одной парой глаз уследить за четырьмя русскими купцами, капитаном, толмачом и английскими купцами он был не в состоянии.
— Я в Вологду не вернусь! — сказал Теренко. — Тут останусь. Пойду к старому вожу в науку, вожом стану, буду таких красавцев через море водить! До той поры другую пристань построят, я слышал! Чтобы к самой пристани судну причаливать, а не посреди реки торчать, зацепившись якорями!
— Тебя искать будут.
— Спрячусь. С собаками не найдут. Потом тут женюсь — и меня тогда не выдадут.
Тут парня позвали трудиться — сперва выгружать из трюма товары, спускать их в лодьи, чтобы на берегу приняли другие обозные мужики, потом, уже на берегу, грузить их на подводы, доставлять к амбарам.
Капитан, мужчина лет пятидесяти, краснолицый, носатый, с бородкой клинышком и подкрученными усищами, одетый в короткий кафтанишко и широкие короткие штаны, обутый в сапоги выше колен, был очень доволен, что сможет наконец хорошо покормить своих матросов, и уже договаривался о свежем мясе, о мягком пшеничном хлебе, о пиве, обо всем, чего недоставало во время трехнедельного плаванья. Народу на судне было с полсотни человек, поди прокорми такую ораву, но Гаврюшка из разговоров узнал: это еще для такого корабля немного.
Петр Петрович был давним знакомцем капитана, они оба радовались встрече, купцы же наперебой звали его с кормчим и прочими начальными людьми в гости, на угощение. Откуда ни возьмись, появились бабы с корзинами, в корзинах — жареная и копченая рыба, всякие заедки, началась веселая торговля.
Вот теперь это была та пристань, которую представлял себе Деревнин.
Четверо русских купцов, за которыми велено было смотреть, оказались в разных концах пристани — вместе с купцами английскими, принимавшими товар. Гаврюшка сообразил — им всем сейчас не до тайных посланий. Да и ему самому, пожалуй, тоже: Третьяк Яковлев велел ему записывать цены.
Дед в свое время выучил Гаврюшку писать не только на столе, но и на колене, ведь не всюду для тебя стол поставлен. Он и писал, даже не пытаясь понять, что означают числа, которые ему чуть ли не в ухо выкрикивал Третьяк. Купец, уже имевший дело с англичанами, знал с полсотни слов, необходимых для торговли, и с теми была сущая потеха — собеседник не всегда их понимал и говорил по-русски: «Ты не разумею». Гаврюшка вдруг понял: ежели Третьяк Яковлев вздумает передать этому купцу то тайное послание, то не сумеет объяснить, что сие означает.
Стало быть, и остальные трое не справятся без толмача. А сколько же на пристани толмачей? Гаврюшка знал только двоих.
Следующие дни были похожи на бред. Гаврюшка честно пытался уследить за всеми, внушающими подозрение. В их число попал и англичанин, хорошо объяснявшийся по-русски; Гаврюшка узнал, что этот человек приехал из Вологды с ранее пришедшим обозом, дней за пять до того, как дед и внук Деревнины оказались в Архангельском остроге.
Иван Андреевич ворчал, ругался, злился на внука, и Гаврюшка не понимал, что злоба — от бессилия. Дедовы замыслы посадить Чекмая в лужу оказались пустословием. Видимо, дед плохо представлял себе, какая суета царит на пристани вокруг английского флейта.
На третий день он сам туда явился и чуть не оглох.
Гаврюшка, состоявший при Третьяке Яковлеве, не мог уделить деду должного внимания. Яковлев как раз проверял готовность к отплытию большого насада, сам исследовал, чем проконопачены борта, сам сговаривался о пропитании для бурлаков и лошадей, которые тоже должны тащить вверх по течению Двины, затем Сухоны, а затем и Вологды длинное, тяжелое и неповоротливое судно.
Яковлев купил тюки с тонким сукном, шелком и бархатом, с тонким голландским полотном, купил полупудовые оловянные чушки, купил серебро в слитках. Короба с припасами на путь длиной более двух седмиц тоже весили немало — бурлаков надо хорошо кормить, да и лошадь без овса — плохая работница. Последними на судно должны были взнести сундуки с дорогой серебряной посудой и другие, весьма тяжелые. Что в них — Третьяк никому не докладывал, но Деревнин по длине сундуков сам догадался — оружие, аркебузы и, возможно, мушкеты. Очень ценный товар в Смутное время…
Это был товар, взятый у англичан. У поморов же он приобрел бочата с соленой треской, семгой, навагой — рыбой, взятой в весеннюю Егорьевскую путину. Сумел также разжиться рыбьим зубом.
Деревнин, сидя на перевернутом пустом бочонке, внимательно слушал, что творилось на пристани, а кое-что и видел. Он уже понял, что затея обречена на провал. И теперь следовало решить: возвращаться ли в Вологду (где дочки, внучки и прелюбодеица) или еще побыть в Архангельской обители. И в Вологде старый подьячий был чужим, и в Архангельском остроге — тем более. И дорогого золотого креста лишился…
Меж тем в округлое брюхо флейта уже грузили зерно, парусину в тюках и рогожах, бочата с медом, связки свечек в дерюге и рогожах, бухты прекрасного вологодского каната. Капитан судна, которого на радостях поили двое суток без просыпу, а потом еще двое суток опохмеляли, отоспался и руководил матросами, готовившими флейт в обратную дорогу. Для этого они переправляли на борт пресную воду в кожаных ведерках и заливали в бочки, меняли истрепавшиеся канаты и тросы, чинили паруса. Срок отплытия еще не был назначен, но все понимали — уже скоро. И сам капитан сказал, что хочет за лето сделать еще одну ходку, так что задерживаться не станет.
Савва Дементьев ради будущего дружества подарил ему прекрасные разноцветные сапоги казанской работы, которые были куда легче и удобнее в летнюю пору его огромных сапожищ из тюленьей кожи. Капитан, гуляющий по палубе в своем кургузом кафтанишке, несуразных штанах и остроносых казанских сапогах, имел вид диковинный и уморительный. Неустрой Иванов, на это глядя, тоже сделал подарок: была у него с собой новешенькая вышитая рубаха, рукоделье жены с дочкой, но ради дружества можно даже последнюю рубаху с себя снять. Богдан Шипицын — тот с себя снял красный атласный колпак, подбитый соболем, потому — капитана ждут холодные морские ветра, так чтобы уши не застудил, а Богдану в дороге такой колпак ни к чему, поскольку лето. Капитан со смехом надел все обновы и был совершенно счастлив.
Гаврюшка издали видел, как купцы одаривают капитана, и злился: ведь мог один из них передать вместе со свернутой рубахой или в шапке проклятое послание!
Теренко сдружился с матросами, заучивал их словечки, поклонился старому опытному вожу, которого наняли на флейт, большим рыбным пирогом и образком Николы-угодника. На этом основании он надеялся, что его возьмут с собой, и был готов исполнять любую работу. Гаврюшка видел, что приятелю не до него, и сильно обижался. Но все же он желал проститься по-христиански и в последние перед отплытием часы прибежал на пристань.
Как всегда, напоследок вспомнили, что самое главное и самое важное забыли на берегу. Лодья у причала ждала мужиков, тащивших какие-то мешки, и Гаврюшка подумал — вот бы прыгнуть туда, доплыть до судна, отыскать Теренка! О тайном послании он в этот миг и не помышлял.
Несколько матросов вели к причалу под руки. Провожающих тоже качало, как в бурю. Гаврюшка подумал, что вместе с этими людьми сможет забраться в лодью, а дальше — как Бог даст. Он подбежал и вовремя поддержал знакомого мужика, которого после прощального пира еле ноги несли. Тот оперся о его плечо, и так они взошли на причал.
И тут их нагнал один из английских купцов — тот, что прибыл из Вологды с немалым грузом канатов. Он тоже хотел соскочить в лодью, но там, где на узком причале топчутся похмельные, — жди беды. Его толкнули, и он слетел в воду.
Вода в том месте была ему всего почти по грудь, но ледяная. У бедняги перехватило дыхание.
Гаврюшка бросился на колени и протянул ему руку, но вытащить страдальца из воды, конечно, не смог.
— Ты, парень, — сказал англичанин. — Ты бери сие, неси, отдай Джону Маскотту. Его тебе покажут. Скажи — Смит посылает. Джон Маскотт! Он знает! Это важно.
Свободной рукой англичанин полез себе за пазуху и достал чуть подмоченный с края толстый сверток из грубой бурой бумаги, перекрещенный шнуром и запечатанный. Сверток был невелик — четырех вершков в ширину и пяти в длину.
— Джон Маскотт, — повторил англичанин. — Беги, парень!
И, придерживаясь за доски причала, побрел к берегу.
Гаврюшка взял сверток и побежал к краю причала, туда, где уже спустили в лодью матросов.
— Ох и достанется им от старшего, — сказал один из гребцов. — Старший с утра ходит по корме, трезвый, сердитый!
— Они все, слава Господу, протрезвели, кроме этих двух. В прошлом году так же было — так тех пороли…
Гаврюшка впервые в жизни плыл на лодье, но было не до новых впечатлений. Он думал — как ухитриться, чтобы никому сверток не отдавать, а оставить его себе. Потому что, статочно, это был тот самый, но завернутый уже не в холстинку. Если бы гребцы не видели, что англичанин дал ему сверток, Гаврюшка бы соврал, что хотел прокатиться взад-вперед и отделался подзатыльником. Но они видели.
С борта спустили трап. Как похмельных мореходов втаскивали наверх — Гаврюшка не видел, потому что кинулся к трапу первым. Он ловко поднялся на палубу и, пользуясь тем, что общее внимание было привлечено к похмельным, перебежал на другой борт и там затаился, присев на корточки у основания фок-мачты. Теперь главное было — не уплыть на флейте в Англию.