Полагая, что Заруцкий своего добьется, казаки распустились, шатались целыми отрядами под Москвой, разоряли села, вели себя еще почище поляков и знали, что все это им простится. Ляпунов их наказывал, Заруцкий прощал. Вскоре стало ясно, что мир между ними невозможен. Войско стало сильно напоминать то царство из Евангелия, которое не устоит, коли разделится.
Ляпунов жаловал деньгами и поместьями, своих земских ратных людей, Заруцкий — своих казаков, сговариваться об этом они даже не пытались, и случалось, что одно и то же поместье Ляпунов отдавал во владение своему дворянину, а Заруцкий — своему казаку. В таборе ополчения то и дело случались драки. Наконец дворяне и дети боярские подали своим предводителям челобитную, в которой умоляли их жить мирно и дружно, жалуя и карая по справедливости. Для этого следовало созвать в ополчении Думу. Казацкие старшины тоже поставили подписи. Однако мало было созвать думу и устроить жизнь так, как в мирное время на Москве: с четырьмя приказами — разрядным, поместным, разбойным и земским. На бумаге Дума очень толково распорядилась поместьями, розданными во владение наобум лазаря, на деле склок только прибавилось.
Казаки не желали подчиняться, и вскоре случилась беда. Известие о ней привез поздно вечером гонец, прискакавший из Ярославля. А утром возле воеводской избы вологжане уже судили да рядили, что же из этого безобразия получится. Чекмай слушал и понимал: добром не кончится…
Отряд, что шалил возле Николы-на-Угреше, попался более сильному земскому отряду, что вел дворянин Матвей Плещеев. Двадцать восемь изловленных казаков были посажены в воду, а как вышло, что они там захлебнулись, — одному Богу ведомо. Другие казаки вынули тела своих товарищей, принесли их в табор ополчения и поднялся великий шум. Казачество кричало, что-де убийство Плещеев совершил по приказу Ляпунова, и требовало отмщения. Понимая, что его и впрямь могут вытащить из дома и убить, Прокопий Ляпунов попросту сбежал и, по верными сведениям, в сторону Рязани. За ним кинулись его сподвижники, чтобы упросить вернуться.
Чем все это кончилось, в Ярославле еще не знали.
— Эй, дедушка! — позвал, выглянув из сеней, Глеб. — А Митька-то у нас не промах! Ступай сюда, погляди, что он наговорил.
Наговорил Митя чуть ли не десть обычных листков. Почерк у Глеба был внятный, а заморские имена он записал так, как сказал Митька, впервые в жизни услышавший их в гостях у Белоусова.
Оказалось — это были доподлинно письма канатных мастеров родне. И одно — самое простое: жив-де, здоров, останусь в Московии еще на год, при сем письме посылаю две соболиные шкурки, продайте их подороже. (Тут Глеб вздохнул — шкурки явно не попадут к той, кому предназначались.) А второе — хитрее!
— «И пусть бы он нашел Жона Бер, как там его, и пусть бы сказал ему идти к Беру, — читал Глеб. — И пусть бы сказал, что он тот самый, кто нужен тому Жону Беру, потому что воевал с испанцами, и был в Айри, как там ее, когда прогнали испанцев, и под началом имел двадцать всадников. И пусть бы сказал, что желает ехать канатным мастером в Московию…»
— Что же за Бер такой? — спросил Чекмай.
Он сидел на лавке босой и внимательно разглядывал левый сапог. На сапоге разошелся шов, да и подошва прохудилась.
— А бес его ведает. Только то, что человек, который умеет воевать, просится в канатные мастера, мне сильно не нравится, — ответил Глеб. — Похоже, тут готовится заваруха, и на канатном дворе про это известно. «И пусть бы сказал, что жить можно у меня, у нас просторные дома из бревен…»
— Значит, не только английскими деньгами будет оплачено новое ополчение. Стало быть, и войско собирают и привезут… Статочно, и английских воевод сюда доставят. Чтобы ополчение знало не десять рук, а одну — да твердую. Английские воеводы из-за мест за государевым стволом не переругаются и бороды друг дружке не выдерут. Ну что же, Глебушка. Пожил я у тебя довольно, пора и честь знать. Давай сюда эту грамоту. И письма давай.
— Едешь к своему воеводе?
— Да. Знаю, что скажешь! Он от ран не оправился, ему не в седло — а лечиться! Да только, коли наши сейчас новое ополчение не соберут и на Москву не двинут, это сделают англичане. И выгонят поляков к чертовой бабушке! И победа достанется им. И власть — им. Наши сволочные бояре им с поклоном преподнесут — владейте нами, благодетели наши! Молчи! Сам знаю, что порядок нужен! Да не такой же ценой!
— Чекмаюшко! — воскликнула перепуганная этим буйным возмущением Ульянушка.
— Не трожь его, — велел муж. — Как решил — так и будет. Лучше собери ему припасов в дорогу.
— Будь они неладны, эти сапоги! Придется еще сбегать на торг, купить новые, — сказал Чекмай. — Ульянушка, сходишь со мной? Вы, бабы, глазастые, вам плохой товар не подсунут.
— Так ведь и я не догадаюсь, коли сшит гнилыми нитками. А что? Глебушка, отпустишь меня на Ленивую площадку? Мне тоже кое-чего в хозяйство прикупить надобно.
— И я с вами, — решил Митька. — Пригожусь — мешок с покупками таскать. А то сижу, сижу тут в избе, совсем одурел…
— Ну уж изба в том не повинна! — воскликнула Ульянушка. Как и положено хорошей хозяйке, она никому не позволяла порочить свое жилище.
— Ступайте с Богом. А я потружусь еще во славу Божию. Когда тихо — работается веселее, — сказал Глеб.
И они втроем ушли на Ленивую площадку.
Вернулись они довольно скоро — с сапогами посчастливилось, взяли отличные, за двадцать пять денег; дороговато, но Чекмай вовремя вспомнил пословицу: дорого, да мило, дешево, да гнило. Ульянушка собралась шить себе сарафан из лазоревой крашенины, но пока только приценилась к товару: сорок семь денег за десять аршин вроде многовато, да столько и не надобно, она худенькая, дородства никогда не наживет, но можно сговориться с соседками, взять пятнадцать аршин на двоих. Так что в Ульянушкиной голове шли сложные расчеты.
Она и не заметила, откуда вдруг взялась богато одетая и ярко нарумяненная женщина, заступила ей дорогу и сказала:
— А я тебя признала! Ты мне весточку от Гаврюши приносила.
После чего женщина, в которой Ульянушка не сразу признала Настасью Деревнину, принялась плести околесицу про какие-то огурцы. И наконец позвала в гости.
Чекмай, увидев эту любознательную бабу, отошел в сторонку. А когда она ушла, вернулся к Ульянушке.
— Уж не полюбился ли ты ей? — спросила Ульянушка, подметившая, как Настасья поглядывала на Чекмая. — Ишь, в гости зазывает!
— Вот уж чего недоставало, — ответил он. — Но ты туда не ходи. Довольно того, что я там шляюсь, анисимовских гостей выглядываю. Идем, не то весь торг разбежится и лавки позакрываются.
— А я могла бы…
— Глеб меня удавит, коли я тебя туда пущу. И, сдается, правильно сделает. Куда Митька запропал?
— Он дорогу домой знает.
Но Митька сам нашелся. И по дороге домой, в Заречье, как-то подозрительно молчал. Чекмай и Ульянушка не придали тому значения — всякой придури в Митькиной голове хватало.
До моста в Заречье Чекмай не дошел.
— Я пойду в Розсыльщичью слободу, там стоят мои кони, — сказал он. — Я велел их хотя бы через день проезжать, за то деньги плачены. К ночи вернусь и тогда уж уйду совсем.
— Совсем?.. — прошептала Ульянушка.
— Ну, как Бог даст. Приготовь мне чистую рубаху. Да не хорони ты меня прежде смерти. Глядишь, и вернусь. Еще и в крестные меня позовешь, когда рожать надумаешь, — пошутил Чекмай. — Митьку-то не обижайте. Митька, держи мои сапоги. Гляди, по дороге не потеряй.
Сапоги были связаны пропущенной в ушки веревочкой, и Митька молча повесил их на плечо.
Коней у Чекмая было два, оба — крепкие и выносливые бахматы. Пускаться в такой путь без заводного коня — дурость, а Чекмай был навычен путешествовать, да и дураком не был. Убедившись, что они здоровы и бодры, Чекмай уговорился с мужиком, что держал их у себя, чтобы тот к ночи их оседлал, приторочил торбы с овсом, и вернулся в Заречье.
Там Ульянушка уже приготовила для него два туго набитых дорожных мешка, чтобы привязать их за седлом.
— Как полагаешь, что сделает твой воевода, когда ты ему доложишь о вологодских затейниках? — спросил Глеб.
— Что бы ни сделал — все может бедой обернуться… Суди сам. Сошлется на раны, откажется вновь браться за оружие — плохо. Тогда точно наши затейники навяжут нам на шею английского короля. Захочет вдругорядь собрать ополчение — а на какие шиши? Верное нам купечество сколько могло — уже пожертвовало, своих денег на такое дело у воеводы нет. Может статься, его Анисимов с братией призовет: мол, коли ты с нами заодно не выступишь и ратников не поведешь, царство и вовсе — конец… Согласится — ну, сам понимаешь… Но не пойдет он на это!
— Ты в шахматы играть не выучился, вот что, — вдруг сказал Митька.
— При чем тут твои дурацкие шахматы?
— А при том — бывает, что у тебя всех фигурок останется — король да пешка. А у противника их штуки четыре. Стало быть — что?
— Настолько уж я понимаю. Стало быть, ты проиграл.
— Ан нет, дедушка. Я должен свою единственную пешку довести до последней линии. И как она туда ступит — она обернется ферзем! Все зависит от этой последней пешки.
— Кто король — понимаю, это наш воевода. А кто пешка? Неужто Чекмай? — спросил Глеб.
— Нет, не Чекмай… — подумав, ответил Митька. — Эта пешка, став ферзем, должна тут же раздобыть прорву денег. Чекмаюшко наш не сумеет. Это кто-то совсем другой будет…
— Ты сам себя-то хоть разумеешь? — спросил Чекмай. — Нет, братцы, что бы ни было — а я к нему возвращаюсь. Скажу правду, а там — как Бог даст…
Поев и поблагодарив хозяйку, Чекмай достал из-за печки свой мешок с оружием и вынул кольчугу. Странствовать в такое время в одиночку без кольчуги мог разве что какой-нибудь божевольный, что ложку мимо рта к уху несет. Скинув кафтан, он натянул кольчугу и огладил ее на себе.
Стан у Чекмая был мощный, крепкий, Ульянушка залюбовалась, и тут же ей стало стыдно: она ведь выбрала в мужья худощавого Глеба, стало быть, ей такие мужики нравятся, а на других таращиться нехорошо и даже грешно.